Тридцать лет назад произошло одно из самых знаковых событий в современной истории России. 21 сентября Борис Ельцин подписал указ о ликвидации системы Советов. Отказ Верховного Совета и Съезда народных депутатов подчиниться решению президента привел к противостоянию — сначала политическому, а затем вооруженному, — которое закончилось расстрелом парламента 4 октября.

До сих пор нет ни точных данных о жертвах конфликта, ни полноценного расследования, ни попытки объективной оценки тех событий. Более того, по данным опросов, треть россиян сегодня ничего не знает о том, что произошло в октябре 1993-го.

Публикуем воспоминания обычной сотрудницы Белого дома Марии О., матери двоих детей, оказавшейся в то время между двух противоборствующих сторон.

— Осенью 1993 года я работала в Белом доме, в так называемом представительском кабинете правительства при Верховном Совете. Это было огромное пространство с приемной, переговорной, комнатами отдыха. С одной стороны от двери в кабинет висела табличка «Президент Российской Федерации Ельцин Борис Николаевич». Предполагалось, что он может сюда в любой момент приехать для встречи с депутатами. Но он там ни разу не появился. А с другой стороны от двери было написано «Председатель Правительства Российской Федерации Черномырдин Виктор Степанович». Вот он бывал. Члены правительства устраивали там встречи, совещания, конференции, там проходил Совет по промышленной политике. И в наши с напарницей Ирой обязанности входило соблюдать в кабинете порядок, отвечать за имущество, всегда быть на связи, приглашать участников на мероприятия, оформлять пропуска и разрешения. Мы были администраторами этого пространства, и, откровенно говоря, работа была не пыльная.

И вот в один из сентябрьских дней в кабинет примчалась охрана тогдашнего председателя Верховного Совета Хасбулатова и сообщила, что он сейчас придет. Он появился не один, а с Руцким. Руцкой был вице-президентом (единственным в истории России), но после разрыва с Ельциным был изгнан из Кремля. Хасбулатов привел его к нам и с улыбкой сказал: «Девочки, Александр Владимирович теперь будет в этом кабинете, ему нужно помочь».

Руцкой пришел со своим аппаратом и охраной, и мы даже в каком-то смысле чувствовали себя лишними. Тем более что, хоть мы и были сотрудницами Верховного Совета, наши должности были созданы по инициативе правительства, с которым теперь у Руцкого был конфликт. Но так как организационные вопросы в Верховном Совете были на нас, мы знали всю систему изнутри, имели доступ к спецсвязи, без нас обойтись не могли. Первое время было сложно, нужно было притираться, а потом к нам даже уже возникли и доверие, и чисто человеческие симпатии.

Мы продолжали делать свое дело, чувствовали ответственность, а какие-то личные предпочтения к одной из сторон если и были, то все происходящее воспринималось как течение политического процесса. Одни нравятся, другие не нравятся, но работать-то надо.

Табличку с фамилией Ельцина убрали, а вместо нее повесили табличку «Президент Российской Федерации Руцкой Александр Владимирович». Жаль, что я эту табличку не сфотографировала — тогда не было таких возможностей, как сейчас.

В кабинет потянулся народ, приходили журналисты, стали приходить военные. И события развивались очень быстро. Руцкого еще приглашали на телевидение, но в основном с экрана звучали обвинения в сторону Верховного Совета. Вокруг здания появилось оцепление. Руцкой как-то продемонстрировал мне в своем кабинете небольшой прибор, который, по его словам, подтверждал прослушку. Мы тогда не боялись, но это было удивительно. Я даже не знаю и не помню, в какой момент закрылась столовая — все равно было некогда отойти пообедать. Потом стали пропадать вода, свет. С каждым днем обстановка накалялась. А мы крутились, работали.

Наш кабинет находился в отдельной рекреации, к нему свободный доступ был закрыт. Поэтому, честно скажу, что происходило в самом здании, где шли заседания, и с обратной его стороны, где были митинги, я практически не видела. Многие решения принимались в кабинете Руцкого, обсуждались переговорный процесс и возвращение к «нулевому варианту», кто-то все время приходил, много говорили о том, кто поддержит Белый дом — войска, казаки…  Но я была так загружена работой, что не очень могла это отслеживать. Помню, в сумерках выхожу из рекреации, и вдруг загорается яркий свет в глаза — там журналисты поджидают. Увидели движение, включили камеры, посыпались вопросы. А какие ко мне вопросы?..

Журналисты, когда к Руцкому приходили, вели себя по-разному. Помню, в приемной его ждали телевизионщики, а я стояла, прислонившись к своему столу — платье у меня было симпатичное, каблуки высокие. В стороне, прикрытый занавеской, стоял автомат кого-то из охраны. И вот оператор начал меня снимать, взял этот автомат и поставил рядом со мной. Такая картинка у него получилась красивая — «защитница Белого дома». Охрана резко отреагировала.

Были угрозы, разговоры о штурме. В коридорах стали появляться вооруженные люди. Идешь по темной лестнице, и вдруг где-то затвор щелкнет. Слышала, как кто-то из генералов накручивал «вертушку» и орал в трубку матом: «Пусть он только посмеет стрелять!»

Было тревожное ожидание. Помню, говорю начальнику охраны Руцкого, вот, мол, если начнется штурм, я в женском туалете присмотрела шкафчик, где трубы, за дверцу встану и там спрячусь. А он мне: «Если сначала газ пустят, там и найдут твой хладный труп».

Не могу сказать, когда я очень поздно уходила, а когда ночью дежурила, день и ночь спутались…  И все уже было в каком-то сумбуре, в кромешной тьме, в полубредовом состоянии.

Почему я продолжала работать? Чувство долга, наверное, заставляло. Страшно было, тем более что у меня двое детей дома. Но представить, что будут стрелять, что будут убивать, все равно было невозможно. Так, попугают, и как-то это все рассосется.

За два дня до штурма посреди ночи меня выпроводили домой: «Маша, не нужно тебе здесь оставаться, спасибо тебе, иди». У нас в кабинете был единственный спутниковый телефон — я позвонила мужу, попрощалась и пошла. Три часа ночи. Вышла через главный вход — там все было оцеплено, ни одного человека. Темная набережная. Впереди мост.

Утром мы созвонились с напарницей и стали думать, что делать. В субботу 2 октября мы пошли к заместителю председателя правительства Владимиру Филипповичу Шумейко, так как он был инициатором создания нашего кабинета в Белом доме, спрашивать, как нам дальше быть.

Встреча эта была непростой — между нами холодные искры летели. Помню, я высказалась о выступлении Шумейко на телевидении, где он сказал, что Белый дом, может, и в блокаде, а вот в кабинете у Руцкого все есть — и вода, и свет, и всем там автономно пользуются. «Вы же свой кабинет знаете, откуда там автономия?» — говорю.

Но по-человечески Владимир Филиппович к нам очень хорошо отнесся, спросил, чего мы хотим, и посоветовал идти к только что назначенному Ельциным первому зампреду правительства Гайдару: «Сейчас у него организуется секретариат, он человек интеллигентный, не обидит». И нас тут же оформили — в понедельник 4 октября мы должны были выходить на работу в здание на Старой площади. Морально это было очень тяжело (Гайдар одним из первых призывал к блокаде Белого дома. — «Москвич Mag»). Но семья, дети, что было делать…

В понедельник утром я села в метро, чтобы ехать на новую работу. На станции «Багратионовская» объявили, что поезда дальше не ходят. Вместе с другими пассажирами я вышла из метро и пошла пешком в сторону центра. Было солнечное октябрьское утро. Говорили, будто от «Киевской» можно уехать. Но никто не понимал, что происходит. У меня волнение было жуткое — в первый день на новую работу явиться с опозданием! Я шла около часа, уже немного замерзла и пошла не сразу к метро, а решила зайти к свекрам, которые в то время жили прямо напротив Новоарбатского моста, чтобы позвонить и предупредить, что задерживаюсь.

На Кутузовском проспекте все вроде было как обычно. Только в небе летали вертолеты. Возле Украинского бульвара стала ощущаться какая-то суета, народу было больше, чем обычно, в толпе мелькали люди в военной одежде. Но магазины все работали, народ заходил и выходил. И вдруг я уловила какой-то не понятный мне звук. Потом опять. И почему-то я вдруг осознала, что это пули. Тогда я свернула во дворы и так дошла до свекров.

В комнате у них был включен телевизор, шел репортаж, на экране был Белый дом. Он же был виден из огромных окон их квартиры, которые выходили прямо на мост. И на мосту я увидела танки. Движение было перекрыто. На тротуаре по краям моста стояли любопытные, кто-то даже с коляской. Когда эти танки стали немного перестраиваться, я подумала, что перегораживают дорогу, и сказала: «Слава Богу, людей разгоняют, а то мало ли… » И тут раздался залп.

Это был шок. Все было как в замедленной съемке. Солнечное утро, красавец Белый дом — и блестящее облако стекла и мрамора летит вниз вместе с выпавшими рамами. Следующий залп. Сдержаться невозможно. Я кричу.

Повалил дым, стало заниматься пламя. Я вдруг начала вспоминать, что находится в этих кабинетах, на этих этажах…  Но мне нужно было идти на работу. И я пошла. Не помню, как я собралась, как доехала. Видела мальчишек, которые бежали от Киевского вокзала и кричали: «Там стреляют, скорее, а то все пропустим… » А в целом в городе шла обычная жизнь.

На Старой площади, куда я пришла на свое новое рабочее место в шоковом состоянии, в обед люди стали обсуждать, у кого сколько талонов на бесплатное питание в столовую. Там все было легко, все хорошо. А я знала, что в Белом доме люди ходили по кабинетам и искали еду в отключенных холодильниках. Я только что видела, как стреляют по людям. И у меня в этот момент возникла неприязнь буквально до состояния рвотного рефлекса.

Вечером я ехала домой по метромосту и видела, как на фоне темнеющего неба все еще горел Белый дом.

Белый дом ремонтировали очень быстро — хотели забыть, перечеркнуть, сделать вид, что ничего и не было. Сразу после Нового года правительство в срочном порядке переехало в Белый дом. Там еще шел ремонт, но переделано все было до неузнаваемости, все совершенно новое, как будто выкорчевывали все то, что было до этого.

Теперь тот наш кабинет занял Гайдар. Но проработал там всего несколько недель до своей отставки. Те несколько месяцев, что мы состояли у него в секретариате (сначала на Старой площади, а потом в Белом доме), у нас были нормальные, вежливые отношения. Но во мне сидело неприятие: как можно после всего, что было, после такой вопиющей несправедливости, после расстрела, говорить о демократии? Мне было тяжело работать. Честно скажу, я тогда старалась даже во многое не вникать, не интересоваться.

Но надо было как-то дальше жить. Началась круговерть: новая работа, дом, беготня, в выходные дела сделать, все скорей-скорей…  Да, произошло ужасное. Но жизнь же идет дальше. Многие чиновники, которые были по разные стороны баррикад в октябре 1993-го, в итоге пришли работать и в Белый дом, и в Думу, и в Совет Федерации. И ведь начали тогда издавать законы, Конституцию приняли, какая-то свобода была. А многие в стране даже и не подозревали, что там случилось в Москве в октябре 1993-го. Я сама узнала о том, что было много погибших, намного позже — по телевизору об этом не говорили.

Я не хотела об этом думать, вспоминать. Для меня это было очень тяжело. До ремонта Белого дома я ездила в метро с работы и на работу по метромосту и всегда садилась спиной, чтобы не смотреть на этот белый стакан, обожженный, черный. Для меня это было болезненно. Не хотелось длить свои травмы.

А расстрел Белого дома меня, как, думаю, и многих, травмировал. Конечно, вокруг парламента были очень разные люди, и перелом в 1993-м мог быть в любую сторону. Но для меня расстрел стал тем, чего не должно было быть в той стране, в которой я живу. Это был конец моего какого-то о ней представления — романтичного…

Я с детства жила и верила, что в нашей стране человеку не дадут пропасть, страна тебя всегда защитит. Я видела, что есть какие-то моральные ценности, взаимопомощь, призывы любить людей и страну. И я думала, что революции и войны, когда льется кровь, это уже в прошлом, это не повторится, это уже пережито. А оказалось, нет…  Да, мы не знали многих страшных вещей, которые происходили в советское время. Но таковы были мои абсолютно чистые, наивные представления. И они рассыпались. Я вдруг увидела, что в моей стране можно стрелять по собственным гражданам.

А что дальше? Дальше эта травма перекрылась другими. Это были 1990-е. Работая в секретариате Гайдара, я получала копейки и прекрасно помню, как в день своего сорокалетия собирала по дому бутылки — их тогда еще принимали — и лазила по карманам курток в поисках мелочи, чтобы купить хоть что-то. Было не до рефлексии. Шло сражение за существование.

Много потом еще тяжелого было в России. Наверное, если бы мы все это помнили, еще раньше бы умирали. Поэтому у нас, у всей страны, 1993-й как-то затерся, что ли…  Трагедиями, которые произошли после.

Фото: Wikipedia, Борис Приходько/«РИА Новости», Владимир Вяткин/«РИА Новости»