Он родился в Багдади под Кутаиси. Отец — лесничий третьего разряда. Мать из кубанских казаков, отец из запорожских. Впрочем, первым языком Маяковского был грузинский, что очень подвело его при поступлении в гимназию.
«Что такое око?» — спросил его батюшка. По-грузински это означало три фунта. Маяковский так и ответил. Оказалось, что «око» это глаз. «Из-за этого чуть не провалился, — писал потом Маяковский в автобиографии. — Поэтому возненавидел сразу — все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм».
Юный сын лесничего ненавидел природу как вещь «неусовершенствованную», терпеть не мог поэтичность (к праздникам заставляли учить стихи) и математику. Зато заочно обожал Россию и все фантастическое — Сервантес, Жюль Верн. В гимназии все начиналось с пятерок. Мальчик много читал и за словом в карман не лез. Все испортила сестра, приехавшая из Москвы с революционными стихами: «Стихи и революция как-то объединились в голове». События 1905 года он встретил восторженно. Что происходит, не понимал, но было красиво: «В черном анархисты, в красном эсеры, в синем эсдеки, в остальных цветах федералисты». Революция в отличие от гимназии была нескучной. Если бы тогда знали слово «движуха», Маяковский назвал свою революционную юность именно так. Марксистский кружок, новые слова, воровство отцовских берданок для парткомитета, социал-демократия, демонстрации, барабан падает на голову — интересно.
Кутаисское детство кончилось в 13 лет, когда отец, уколовшись иголкой, умер от гангрены. У Маяковского развилась бактеориофобия. Носил в кармане мыльницу и мыл руки после каждого рукопожатия, боялся булавок, в парикмахерской требовал полной дезинфекции всего подряд. После похорон отца в семье осталось три рубля. Мать продала все и поехала с детьми в Москву: «Зачем? Даже знакомых не было». В Москве была бедность, ненавистное изготовление пасхальных яиц на продажу и новый виток революционной страсти. Пробовал писать, но получалось «лирично», что с революцией не совмещалось.
В 16 лет вступил в РСДРП, имел успех как пропагандист у булочников и сапожников, за что был введен в Московский комитет. Еще немного, и Маяковский стал бы профессиональным революционером, но тут начались аресты. Их было три с короткими перерывами. Характер уже тогда был не сахар. Именно полиции Российской империи, которая на полгода засунула скандалиста в одиночную камеру, мы обязаны появлению в нашей культуре гениального поэта. В камере Маяковский перечитал символистов и классиков. Сделал вывод, что может лучше. По счастью, охранка отобрала при освобождении тетрадь со стихами: «А то б еще напечатал!»
Литературный опыт тюрьмы заставил Маяковского сделать две решительные вещи: выйти из партии и начать серьезно учиться. «Что я могу противопоставить навалившейся на меня эстетике старья? — писал он в очерке “Я сам”. — Разве революция не потребует от меня серьезной школы? Я зашел к товарищу по партии — Медведеву. Хочу делать социалистическое искусство. Сережа долго смеялся: кишка тонка. Думаю все-таки, что он недооценил мои кишки. Я прервал партийную работу. Я сел учиться».
Учился он, правда, не поэзии, а живописи. В 1911 году поступил в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. И снова оказался среди гонимых — теперь за самостоятельность стиля. Познакомился с «наглым» Давидом Бурлюком, ходившим с лорнеткой и в сюртуке — ну не наглый? Совсем уже собрался поругаться, но тут подвернулся концерт Рахманинова, с которого они оба сбежали и вместе пошли гулять. Так из проклятий в адрес рахманиновской «скуки» в московских переулках родился русский футуризм.
На следующий день Маяковский написал первое настоящее стихотворение — очень плохое, но уже футуристическое. Бурлюк тут же объявил приятеля гением. С этого момента деваться Маяковскому было некуда: «Уже утром Бурлюк, знакомя меня с кем-то, басил: “Не знаете? Мой гениальный друг. Знаменитый поэт Маяковский”. Толкаю. Но Бурлюк непреклонен. Еще и рычал на меня, отойдя: “Теперь пишите. А то вы меня ставите в глупейшее положение”». Тогда-то все и завертелось… Бурлюк, Крученых, Хлебников, «Пощечина общественному вкусу», ярость споров и юная самоуверенная наглость. Газеты уже привычно называли Маяковского «сукиным сыном».
Начинается знаменитый Маяковский эпатаж — желтые кофты, гнусные блузы, сброс Пушкина с корабля современности. Все было от бедности. Футуристов никто не печатал, из училища выгнали, он ночевал на бульварах, зато написал трагедию «Владимир Маяковский», которую тут же поставили в петербургском луна-парке, где она была ожидаемо освистана. С Бурлюком они ездили по стране и выступали в провинции. Начальство просило не трогать святое — власть и Пушкина. Но им все нипочем. Это время овладения формой, новым социалистическим искусством. Тогда же рождается его знаменитая «лесенка». Тоже от бедности. В редакциях платили за строки, а не знаки.
Когда началась Первая мировая война, Маяковский был уже крепким мастером слова, хоть и по-прежнему нищим. Снова началась движуха, и поэзию пришлось отложить. Попытался пойти на фронт. И снова спасибо русской охранке — не взяли по причине неблагонадежности. Когда стали брать и неблагонадежных, Маяковский на войну уже не хотел, потому по протекции Горького устроился в Учебную автомобильную школу в Петрограде.
Историческое знакомство с Бриками случилось в 1915 году. Оно тут же превратило скандалиста Маяковского в личного «щена» Лили и серьезно поправило его финансовое положение: Осип Брик великодушно скупал все, что тот писал, по 50 копеек за строчку. Брик издал (правда, с большими цензурными купюрами) поэмы «Флейта-позвоночник» и «Облако в штанах».
К февралю 1917 года Маяковский уже знаменитость. Революцию встречает с новой надеждой на движуху: «Для меня ясно — за этим неизбежно сейчас же социалисты. Большевики. Пишу в первые же дни революции Поэтохронику “Революция”. Читаю лекции — “Большевики искусства”». Мимоходом арестовывает командира автомобильной учебки, берет власть, но больше увлечен будущей пьесой «Мистерия-буфф» и киносценариями. Октябрьскую революцию он принимает безоговорочно: «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня (и для других москвичей-футуристов) не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал».
Работает Маяковский в Накромпросе, рисует революционные плакаты со стихотворными агитками. За три года нарисовал 1100 плакатов с подписями, не оставляя большой поэзии. Теперь Маяковский ходит уже в пиджаке, водит авто. Былая пролетарская нищета при царизме сменилась неожиданной буржуазностью после революции. Маяковский буквально нарасхват. Его «Мистерию-буфф» ставит сам Мейерхольд. Работы море, но есть еще и любовь. Лиля — это звезда, но романы крутят и он и она. Брик философски наблюдает, подрабатывает в ЧК и ратует за новую литературу, которая должна «давать не людей, а дело. Формула М. Горького “Человек — это звучит гордо” для нас совершенно не годна. Человек — это может звучать подло, гадко в зависимости от того, какое дело он делает». Тогда все что-нибудь свергали. Маяковский и сам отменял эстетику, ратовал за госзаказ в искусстве и практическое применение поэзии: «Поэтическое приложение: агитка и агитка хозяйственная — реклама. Несмотря на поэтическое улюлюканье, считаю “Нигде, кроме как в Моссельпроме” поэзией самой высокой квалификации».
Появляется ощущение власти и свободы. Маяковский организует издательства, коммуны, в 1923 году появляется группа «Левый фронт искусств». После гражданской войны в стране голод, а Маяковский счастлив. Его свободно выпускают за границу. Теперь он — литературное лицо революции. В 1924 году он заканчивает поэму «Владимир Ильич Ленин». Когда читает ее в Большом театре, зал отвечает 20-минутной овацией. Сталин тоже хлопает.
Живут втроем с Бриками. Все трое большевики, но довольно странные. Теория стакана воды, где физическая потребность в любви это необходимый прожиточный минимум, который должен удовлетворяться по первому запросу, всех устраивает. В салон Бриков ходят и остатки символистов, и новые классики вроде Горького, и высокопоставленные чекисты. Теперь семью кормит Маяковский. Его печатают главные газеты страны. Деньги давно не проблема. Автомобили, дорогие костюмы и красная икра — таковы будни нового быта. Счастья это Маяковскому не принесло. Лиля спала с крупными советскими банкирами и считала, что «страдать Володе полезно, он помучается и напишет хорошие стихи».
Все шло хорошо вплоть до конца 20-х годов, когда Маяковский ушел из ЛЕФа. Что-то изменилось в революционной атмосфере. Его, пролетарского поэта, стали называть «попутчиком советской власти», пьесы «Клоп» и «Баня» были освистаны. Выставка по поводу 20-летия его работы в литературе прошла почти незамеченной. Брики уехали в Европу, а ему не давали визу. Его характер становился все более невыносимым. Срывы и скандалы следовали один за другим. «Сложный, нервный, с перепадами настроений» — так описывала Маяковского его последняя любовь актриса МХАТа Вероника Полонская.
Утром 14 апреля 1930 года Полонская встретилась с поэтом в его рабочей комнате на Лубянке. Ей надо было спешить в театр, но Маяковского это разозлило: «Он запер двери, спрятал ключ в карман, стал требовать, чтобы я не ходила в театр и вообще ушла оттуда. Плакал… — вспоминала потом Полонская. — Я спросила, не проводит ли он меня. “Нет”,— сказал он, но обещал позвонить. И еще спросил, есть ли у меня деньги на такси. Денег у меня не было, он дал двадцать рублей… Я успела дойти до парадной двери и услышала выстрел. Заметалась, боялась вернуться. Потом вошла и увидела еще не рассеявшийся дым от выстрела. На груди Маяковского было небольшое кровавое пятно. Я бросилась к нему, я повторяла: “Что вы сделали?..” Он пытался приподнять голову. Потом голова упала, и он стал страшно бледнеть… Появились люди, мне кто-то сказал: “Бегите, встречайте карету скорой помощи”… Выбежала, встретила. Вернулась, а на лестнице мне кто-то говорит: “Поздно. Умер”». Так прошла жизнь великого поэта, которая начиналась как гимн свободе и закончилась как трагедия любви.
Фото: East News