Историк и научный сотрудник Центра исследований истории трансформаций Венского университета Михаил Габович занимается изучением социальной памяти, в том числе и в плоскости совместного исторического наследия, связывающего СССР, страны Восточного блока и Западной Европы.

Он рассказал Анастасии Медвецкой о том, как Германия переживает и переосмысляет собственные преступления прошлого и как немцы несколько раз за век обретали новую идентичность из-за трансформаций страны.

Можно сказать, что за XX век Германия четыре раза переживала кризис идентичности. Первый связан с комплексом поражения 1918 года как с претензией к власти (почему сдались, ведь могли бы победить?). Как тогда власть немцам, немцы сами себе и немцы миру объясняли, кто они такие?

О каких немцах идет речь? Это была очень молодая страна, которая возникла как объединенная Германия всего за полвека до конца Первой мировой войны. Региональная идентичность оставалась очень сильной, как и классовые различия. Были жесткие конфликты между разными политическими силами. Говорить о немцах в целом вообще едва представляется возможным.

Веймарская Германия была разорванным государством, что, в общем-то, и привело потом к приходу к власти нацистов. На Первую мировую войну у разных политических партий были разные взгляды. Довольно трудно говорить относительно этого времени про какую-то единую позицию немцев. Были, конечно, очень сильные реваншистские течения среди правых: так называемая легенда об ударе кинжалом в спину о том, что на поле боя немцы бы победили, но политическое руководство предало их и сдалось. У левых партий были, конечно, совершенно другие позиции. Картина пестрая.

Восстанавливалась Германия с большим трудом — было несколько попыток коммунистических революций, политические конфликты оставались очень острыми. Принятую в Веймаре конституцию очень многие как слева, так и справа не уважали и всерьез не воспринимали. Был очень болезненный переход от монархии к республике, которую опять же многие отвергали.

Трудно говорить об едином знаменателе. Если таковой и был, то тот, к которому Германию за несколько десятилетий до этого привел Бисмарк. Тогда политически разобщенная страна стала единым государством, но произошло это не в результате демократического республиканского движения, как многие надеялись, а в результате геополитического проекта «сверху» прусского короля и его канцлера. И надо помнить, что веймарский период продлился менее 15 лет — постсоветская Россия существует уже в два с лишним раза дольше.

Когда к Германии была присоединена Австрия, как объяснялось, зачем это делается? Были ли протесты? Уместна ли параллель с Крымом?

Параллель неуместная — исторический контекст разный. Крым был одним из регионов суверенной Украины, Австрия — отдельным государством, но политически слабым. Если уж проводить параллели, то скорее с аннексией Судетской области Чехословакии в 1938 году.

Чем была Австрия после 1918 года? Осколком когда-то мощной империи, в результате распада после Первой мировой войны оставшейся непонятно чем. Незадолго до этого Габсбурги питали вполне оправданную надежду, что Германию и немецкоязычные земли объединят именно они, но проиграли пруссам. Когда Австро-Венгерская империя распалась, остался такой кусочек, который ярко выраженной отдельной национальной идентичности не имел. Она была у всех остальных — венгров, поляков, словаков, чехов, сербов и так далее, а у австрийцев ее не было — страна даже называлась официально Немецкой Австрией. Поэтому многие политические силы тогдашней Австрии выступали за слияние с Германией, вплоть до ряда социал-демократов. Карл Реннер, который позже, после 1945 года, по решению Сталина стал канцлером послевоенной Австрии, в межвоенный период был среди социал-демократов одним из главных сторонников присоединения Австрии к Великой Германии. Прогерманские настроения были очень сильные, несмотря на традиционное соперничество Вены и Берлина. Между христианско-консервативными силами в Австрии и нацистами были очень серьезные конфликты вплоть до взаимных убийств. Но когда в 1938 году нацисты присоединили Австрию, сопротивления сперва не было никакого. Люди испытывали, с одной стороны, восторг, а с другой — шок, и какие-то мало-мальски серьезные движения сопротивления, как правые, так и левые, возникли чуть позже.

Как было представлено движение австрийского сопротивления — коммунисты и демократы? Какую именно деятельность они вели?

Да, были коммунисты, а также социал-демократы — Вена в XX веке была одним из главных центров социал-демократического движения. Надо понимать, что Австрия делилась на социал-демократическую Вену — рабочую столицу — и ультраконсервативную остальную часть страны. После аншлюса очень многие были вынуждены бежать либо по политическим причинам, либо из-за еврейского происхождения. Но было и консервативное сопротивление — все-таки после 1934 года Австрия была уже не демократической республикой, а «корпоративной» и реакционной, с элементами фашизма. Поэтому движение сопротивления долгое время оставалось очень раздробленным.

На самом деле Австрия сразу же стала составной частью нацистской империи, во главе которой — не стоит забывать — стоял австриец.

Тезисы были самые разные. Для многих желание отделиться от Германии было даже скорее связано с идеологическим несогласием с нацизмом, чем с изначальным представлением о том, что мы — независимая Австрия и нас поглотила чужая страна. Это скорее миф, который возник после 1945 года, когда союзники решили, что Австрия должна снова стать независимой: тогда уже даже те, кто раньше выступал за присоединение к Германии, стали говорить, что Австрия стала ее первой жертвой.

На самом деле Австрия сразу же стала составной частью нацистской империи, во главе которой — не стоит забывать — стоял австриец. Австрийцы служили и в СС, и в вермахте, и так далее — никакой особой разницы тут не было. Поэтому движение несогласия, как, собственно, и среди немецкого сопротивления, было не очень мощное. Потом была уже послевоенная проекция, которая позволила Австрии выступать в глазах мирового сообщества первой жертвой, а не соучастницей преступления. В Австрии намного позже, чем в Западной Германии, началось публичное обсуждение собственных преступлений эпохи нацизма.

В какой момент произошла трансформация сознания и немцы начали идентифицировать себя как нацистов-фашистов?

Сразу после 30 января 1933 года нацисты стали проводить политику унификации, или уравнивания — то, что по-немецки называется Gleichschaltung: все средства массовой информации, государственные ведомства, администрации земель и так далее были подчинены идеологическому аппарату: везде были проведены сначала политические чистки, а потом чистки расистского характера, что, с одной стороны, позволило очень быстро избавиться от потенциальных политических противников — и реальных, и предполагаемых, — а с другой стороны, обеспечило лояльность тех, кому эти меры обеспечили небывалую социальную мобильность. Пришли к власти люди абсолютно неквалифицированные, которым до этого бы такие места никто не дал. Есть довольно интересный тезис немецкого историка Гетца Али о том, что один из способов достижения и обеспечения лояльности немецкого населения заключался в том, что очень многие ресурсы были перераспределены: отобрали у евреев и отдали лояльным членам партии, ограбили Украину, Беларусь — передали немцам. Поэтому этот процесс опирался на поддержку низов. Не забудем, что это происходило после мощнейшего глобального финансового кризиса, в результате которого большая часть населения обнищала, была жуткая безработица, и все эти меры позволили исключить из «народа» большие категории людей, а остальным перераспределить то, что когда-то принадлежало тем, кого объявили изгоями. Этот процесс произошел со стремительной скоростью, гораздо быстрее, чем путинизация России, которая тянулась дольше. Уже через несколько лет, задолго до начала Второй мировой войны, в 1939 году, процесс уже был во многом завершен. На тот момент, когда была присоединена Австрия, уже были готовые схемы, и Австрию включили в существующую систему государственного управления.

Известно, как Геббельс в течение войны менял лозунг с уверенного «Мы победили» на «Мы побеждаем», потом на «Мы должны победить» и «Мы не можем оказаться побежденными». Как выглядела мягкая сила того времени, укрепляющая режим изнутри?

Интересно, что вы автоматически начинаете вопрос с войны: в советском-постсоветском восприятии нацизм — это в первую очередь про войну, и думают обычно даже не про Вторую мировую войну, а про Великую Отечественную — с 1941 по 1945 год. Эти цифры как будто высечены в камне. А в Германии такие же высеченные в камне рамки ментальной хронологии — это период с 1933 по 1945 год. Надо помнить, что консолидация нацистского режима проходила не с 1939-го и тем более не с 1941 года, а именно с 1933-го.

Именно поэтому механизмы пропаганды на тот момент прекрасно работали: была объединенная система пропаганды, в которую было включено огромное количество людей, в том числе и очень талантливых журналистов и актеров, была очень современная индустрия развлекательного кино. Вообще фашисты во многих странах прибегали к очень продвинутым методам пропаганды: знаменитая геббельсовская пропаганда работала именно потому, что нацисты очень быстро освоили возможности такого средства массовой информации, как радио — на тот момент оно было довольно новым. Второй момент (и тут, кстати, очень интересная параллель с сегодняшней Россией) заключается в том, что в первые годы Второй мировой войны внутри Германии война практически не ощущалась на собственной шкуре, а если и ощущалась, то скорее как плюс: появилась бесплатная рабочая сила в лице остарбайтеров, то есть фактически рабов, привезенных из Восточной Европы, в первую очередь из Советского Союза. Их заставляли работать не только в промышленном секторе, но и в сельском хозяйстве. Людям в целом жилось довольно хорошо, пока строилась недолговечная новая империя. Не было больших проблем с легитимностью.

Проблемы в Германии начались на самом деле на последней стадии войны — где-то с 1943-м, чаще — с 1944 года, когда стали бомбить немецкие города в стратегических целях и в отместку за бомбежку британских и других городов. Потом, когда уже союзники стали с двух сторон надвигаться на территорию Германии, пропаганда поддерживала боевой дух уже с весьма ограниченным успехом. Народное ополчение Volkssturm заметного влияния на конец войны не оказало. Молодежь уже многие годы воспитывали в духе нацистской пропаганды, поэтому, конечно, нашлись те, кто был готов стоять до последнего. Но в основном люди, как и во всех странах во все времена, были конформистами и пытались спасти себя — и после войны вдруг оказалось, что вроде и не было никаких нацистов. Нацисты — это только верхушка, а нас подставили, мы все в белом и вообще хватит об этом вспоминать. Так говорили уже в 1945 году.

Что было с национальным сознанием в Германии, когда они поняли, что произошло?

Непонятно вообще, кто что когда понял. Существует такой миф, особенно в России, но и в других странах тоже, что после войны была произведена какая-то мощная ментальная денацификация. На самом деле «денацификация» — обозначение вполне определенного комплекса мер, когда население поделили на четыре категории, от главных преступников до попутчиков. После возникновения Федеративной Республики новое руководство Западной Германии очень быстро добилось фактической отмены этих категорий или санкций, которые были с ними связаны. То есть денацификация как комплекс мер, проводимых союзниками, когда людям, которые были членами партии, запрещалось занимать определенные должности и так далее, очень быстро сошла на нет.

Интересно, что если посмотреть на дебаты в раннем бундестаге, то есть в конце 1940-х — начале 1950-х, за конец денацификационных мер выступали не только консерваторы и бывшие нацисты, но и многие социал-демократы, среди которых были бывшие участники сопротивления. Многие считали, что не надо людей наталкивать друг на друга, главное — восстановить страну и бороться с новым коммунистическим врагом. Не говорилось о том, что мы сейчас ценим и любим: книгу Карла Ясперса «Вопрос о виновности. О политической ответственности Германии» и другие тексты о преступном прошлом тогда почти никто не читал, не они определяли ход дискуссии. Только задним числом это воспринимается как начало процесса серьезной проработки.

Какие-то более или менее серьезные дискуссии про преступления нацизма в Западной Германии начались позже. Первая небольшая волна была в самом конце 1950-х годов, когда появился ряд антисемитских граффити на еврейских кладбищах и в других местах. Потом, в 1963 году, начался процесс над некоторыми надзирателями из Освенцима, про который потом Петер Вайс написал знаменитую пьесу, кстати, ее ставили и в Москве — в театре на Таганке. Следующее, за чем следили — процесс над Эйхманом в Иерусалиме. Но еще в середине 1960-х годов в парламенте всерьез пытались сохранить срок давности на преступления, совершенные при нацизме, и только благодаря мощному международному давлению его отменили.

До сих пор живы стереотипы. Например, привычка путать Советский Союз с Россией.

На самом деле, и этого сейчас многие не понимают: начало действительно широкого общественного обсуждения того же Холокоста в ФРГ — это самый конец 1970-х, когда по телевидению в Западной Германии показали американский сериал «Холокост» — это была такая мыльная опера, которая произвела огромный фурор. Еще один большой виток дискуссии пришелся на середину 1990-х: тогда состоялась знаменитая выставка про преступления вермахта, которая показала широкой публике, что страшные преступления совершали не только верхушка и не только эсэсовцы, но и рядовые солдаты. Отцы и деды немцев участвовали в массовых расстрелах, изнасилованиях и так далее. Выставку пытались сорвать, были бесчисленные возмущенные письма.

После конца холодной войны по миру стало распространяться представление о том, что Германия все очень хорошо проработала. Это скорее связано с желанием верить в существование такого прекрасного образца правильного обращения с преступным прошлым. Но ведь до сих пор об очень многих преступлениях, которые были совершены немцами, например на территории Советского Союза, кроме специалистов почти никто не знает. В исторической науке все очень хорошо описано, но по-прежнему, если говоришь слово «Холокост», для подавляющего большинства населения Германии, да и для многих иностранцев это Анна Франк, Освенцим и другие лагеря смерти. А то, что несколько миллионов человек было расстреляно, заживо закопано и так далее в Киеве, Гомеле и где угодно, до людей не дошло. Многие не представляют себе, чем была Ленинградская блокада. Картинка очень фрагментарная, до сих пор живы стереотипы. Например, привычка путать Советский Союз с Россией. После 24 февраля 2022 года в Германии многие говорили, что Германия должна вести себя осторожно, потому что во Вторую мировую войну она напала на Россию, а то, что в первую очередь напали на Украину и Беларусь, что эти страны полностью оккупировали и там были совершены многие из самых страшных зверств, сейчас только постепенно доходит до людей.

Представление о том, что в Германии все так прекрасно проработали, является очень сильным упрощением. Естественно, многие дискуссии были — и это хорошо. Но дискуссия последнего года показала, что во многом это был очень поверхностный процесс. Процесс, который займет еще как минимум несколько поколений. А может быть, и не завершится никогда.

Как выглядела политическая жизнь на раннем этапе разделенной Германии?

Были оккупационные зоны: на востоке советская, на западе американская, британская и французская. Берлин, как и Вена, был поделен на четыре сектора. Сразу после войны были созданы или воссозданы федеральные земли. С началом холодной войны в ответ на односторонние меры советской стороны было решено объединить три западные зоны, ввести единую валюту.

Надо помнить, что Германия исторически никогда не была централизованной страной — очень важными политическими единицами были и остаются федеральные земли, так же как и в Австрии. В Германии до 1949 года не было единой политической единицы, которая могла бы принимать какие-то решения. Только в 1949 году вступило в должность федеральное правительство, которое могло отвечать в том числе и за внешнюю политику. Перед этим Парламентский совет земель принял основной закон в Германии, на основе которого была создана ФРГ. Параллельно в Восточном секторе возникла ГДР.

Ранняя история ФРГ — очень любопытный пример реальной политики, Realpolitik. Правительство Аденауэра, который сам никак не был запятнан нацизмом, очень ловко добивалось от западных оккупационных властей все больших и больших свобод, пользуясь контекстом холодной войны, когда западным союзникам Западная Германия нужна была не столько как оккупированная страна, сколько как форпост или союзник по борьбе с коммунизмом. Аденауэр это хорошо понимал и добивался отмены множества ограничений, в частности для бывших членов партии.

C ГДР все достаточно просто — она все-таки была частью советской империи, где насаждалась сталинская система. После смерти Сталина, 17 июня 1953 года, там было очень жестко и кроваво подавлено массовое восстание — стало понятно, что никакой либерализации не ждать. Это был типичный пример советизации и унификации политической системы, то же самое, что наблюдалось и в соседних странах — Польше, Чехословакии и так далее. Конечно, вся политическая и экономическая система была выстроена так, чтобы обеспечить максимальную интеграцию в советскую систему.

Что касается Западной Германии, тут было сложнее: с одной стороны, сразу взят курс на интеграцию с Западом, с другой — были восстановлены региональные идентичности — многие решения принимались на уровне земель. Кстати, и это тоже стало одной из основ для эскапизма, для попытки уйти от вопроса ответственности Германии в целом. Если вы представляете какую-нибудь Нижнюю Саксонию, то разве вы отвечаете за преступления всей страны? В Германии решения по многим вопросам, например в области политики образования, до сих принимаются исключительно на уровне земель.

Параллельно, особенно в 1950-е годы, возродился очень странный философский дискурс о Западе в абстрактном философско-религиозном смысле. Активно продвигалось представление, что Германия всегда была частью такой аморфной западной цивилизации под названием Abendland — Земля заходящего солнца, которая ведет свои истоки от Древней Греции, и нацизм представлял собой недолговечное и не очень значимое отклонение от магистрального курса развития. Это был способ, с одной стороны, говорить о том, что мы принадлежим к западному миру, оперируя абстрактными терминами. И, с другой стороны, уходить от обсуждения какой-либо собственной ответственности за только что совершенные преступления. Очень многие, кто участвовал в этих дискуссиях — люди, которые до этого были прекрасно интегрированы в нацистскую систему, — были университетскими профессорами, но теперь предпочитали о ней забыть.

Как после падения Берлинской стены Германия снова стала единым целым: принимали ли западные немцы восточных и наоборот?

Об этом написаны целые библиотеки — это очень больной для Германии вопрос, и ответ сильно зависит от того, кого вы спросите. Если вы поговорите с условным рядовым западным немцем, он скажет: «Ну да, все хорошо — присоединили осколок, который до этого по разным историческим причинам не был частью Германии. Для нас это было экономически трудно, потому что пришлось прокармливать всех этих восточных немцев и к тому же обучать их демократии. Но в принципе это земли, которые, формально говоря, вступили в федерацию», как тогда это и называлось. Не был даже изменен основной закон, просто его действие распространилось на территорию новых земель.

Если говорить о реальном опыте восточных немцев, то, например, произошла чистка университетов — уволили практически весь профессорский состав и заменили их на западных немцев. До недавнего времени во всей Германии не было ни одного ректора высшего учебного заведения с восточногерманской биографией. Произошло изменение структуры экономики — если экономика Восточной Германии в еще большей мере, чем Западной, держалась на тяжелой промышленности, то все это быстро сошло на нет (это, конечно, общеевропейские и даже общемировые процессы). Целые регионы, во-первых, обнищали, а во-вторых, опустели, потому что все, особенно образованные люди и молодые женщины, уехали из маленьких городов восточногерманской провинции. Все это порождает сильное недовольство — одна из причин, почему в Восточной Германии сильны левые популисты и крайне правая партия, так называемая «Альтернатива для Германии»: руководят ей в основном западные немцы, но больше всего голосов она получает на востоке.

До недавнего времени во всей Германии не было ни одного ректора высшего учебного заведения с восточногерманской биографией.

К этому надо добавить вопрос миграции: надо помнить, что Западная Германия после 1949 года была впервые за всю историю Германии политическим образованием, где жили почти исключительно этнические немцы. Ранее такого никогда не было, всегда были волны миграции от гугенотов до польских рабочих, и даже во время войны на улицах столицы нацистского рейха было много иностранцев. А по итогам войны по всей Европе прошли этнические чистки и насильственный обмен населением: немцев изгнали из многих стран Восточной Европы, и, соответственно, они просто в силу своего этнического происхождения оказались в Западной Германии, а также в Восточной Германии или в Австрии. Иноэтнического населения, а также немцев-евреев осталось совсем мало — это была исторически уникальная ситуация. Но за два поколения люди привыкли и стали воспринимать Германию по факту как страну моноэтническую, хотя с самого начала 1960-х стали приезжать так называемые гастарбайтеры — приглашенные рабочие из Турции, Италии и Югославии, которых десятилетиями совершенно не воспринимали как часть немецкого общества и политической нации, хотя без них экономический успех ФРГ был бы немыслим. Про них не писали в книгах по новейшей истории Германии, им поколениями не давали гражданство и так далее. В Восточной Германии похожую роль играли вьетнамцы.

На момент воссоединения Германии произошел всплеск национальных чувств. Многим казалось, что нация снова обрела единство, но что это означало для «новых» немцев, для людей, которые в первом и во втором поколениях жили в Германии, это тогда мало кого волновало. В начале 1990-х прокатилась страшная волна убийств на почве расизма и ксенофобии. С тех пор пройден очень болезненный и далеко еще не завершенный процесс осознания того, что на сегодняшний день уже очень большая часть населения Германии — люди с иностранными корнями, от турок до советских евреев и от югославов до афронемцев. Они полноценные граждане, но на практике с ними часто обращаются как с немцами второго сорта.

В частности, сложилась сложная конфигурация между восточными немцами и немцами иностранного происхождения, потому что представителям обеих групп может казаться, что именно они — главная жертва дискриминации. К тому же, как и во всех европейских странах, встает вопрос, кто будет дальше финансировать систему социального и пенсионного обеспечения. Германия очень нуждается в мигрантах, она испытывает острую нехватку рабочей силы в целом ряде секторов. Но это наталкивается на мощные ксенофобские комплексы. И это, как и во многих странах, останется на обозримое будущее одним из главных политических вопросов: как мы можем обеспечить экономический рост, сохраняя при этом какое-то культурное единство и поддерживая давно устаревшее представление о единстве нации на основании монолитной этнической культуры? В каком-то смысле Германия не уникальна совсем, но там все усложняется историей страны — опытом нацизма, который, кстати, затмевает собой и другие преступления прошлого, например, совершенный немецкой колониальной властью геноцид в Намибии. Эти дискуссии будут продолжаться еще очень долго.

Фото: из личного архива Михаила Габовича