Кандидат биологических наук Денис Андреюк в какой-то момент увлекся хай-тек и сменил сферу деятельности: сейчас он доцент экономического факультета МГУ и учит студентов менеджменту, а наукой занимается в исследовательском центре при психиатрической клинической больнице №1 им. Алексеева, где изучает коллективный интеллект и участвует в проекте по выделению двух десятков основных генов, провоцирующих деменцию.
У вас довольно необычная траектория карьеры. Как выпускник биофака МГУ, защитивший там диссертацию, стал доцентом экономфака и исследователем при главной психиатрической клинике Москвы?
Я до 2004 года занимался на биофаке академической наукой, преподавал и был доцентом. Но потом все уперлось в экономику. Зарплаты преподавателей МГУ в начале 2000-х были мизерными, денег катастрофически не хватало, помню, мы с женой выбирали в магазинах соль подешевле. Меня такая ситуация устраивала до той поры, пока я как преподаватель имел от университета бесплатное жилье в Главном здании (ГЗ) на Воробьевых горах, но когда возникла угроза, что нашу комнату в ГЗ могут забрать, пришлось поменять работу. Я перешел в коммерческую сферу, в хай-тек-компанию NT-MDT, которая производила высокоточные приборы — сканирующие зондовые микроскопы. Ушел я туда на позицию копирайтера (а что делать, даже в самом начале работы я получал почти втрое больше, чем будучи доцентом в МГУ), но со временем вырос до директора по маркетингу и PR. Через 10 лет я ушел, основал собственное агентство и довольно успешно работал на себя. Но когда меня позвали на экономический факультет МГУ преподавать маркетинг (сначала для программы MBA, а потом для студентов), я с радостью вернулся в альма-матер. Параллельно у меня были другие проекты, например, я участвовал в создании региональной сети детских технопарков «Кванториум», где отвечал за биологическое направление, работал и до сих пор работаю в Российской ассоциации содействия науке (РАСН), основанной знаменитым физиком, академиком Евгением Велиховым. В РАСН я занимался тем, что собирал на общих мероприятиях ученых из разных дисциплин. Там на меня обратил внимание главный психиатр Москвы Георгий Костюк и пригласил в больницу им. Н. А. Алексеева помогать ему в создании междисциплинарного научного центра.
Получилось?
Да, но было непросто. Врачи и ученые — разные сферы. В массе своей ученые недисциплинированны, раньше 11.00 на работу мало кто ходит, с нами сложно что-то надолго планировать, так как всегда есть вероятность, что поменяются либо научные интересы, либо мировые тренды. В медицине же ничего не меняется десятилетиями, медработники чрезвычайно ответственные, даже пятиминутное опоздание расценивается как преступление. Но все в итоге получилось, сегодня наш научный центр занимается, в частности, разработкой генетического тестирования на предрасположенность к болезни Альцгеймера.
Я правильно поняла, что вы пытаетесь сделать тест на Альцгеймер по аналогии с тестом ПЦР?
Да, вместе с коллегами из Института молекулярной биологии им. В. А. Энгельгардта мы отобрали панель из 23 самых распространенных генетических мутаций, которые могут служить маячками риска, и мы их собрали на одном гелевом чипе. После того как чип пройдет клинические испытания и будет зарегистрирован как медицинское изделие, его можно будет широко использовать как дешевый и массовый тест для выявления риска болезни Альцгеймера. Надеюсь, уже через два-три года можно будет в любой поликлинике сделать анализ и получить результат за пару часов — узнать свою степень генетического риска.
Альцгеймер, конечно, штука неприятная, но не так часто встречается, как тот же COVID, чтобы его массово тестировать?
Напрасно вы так думаете. Хотя если брать людей с установленным диагнозом, то да, чуть меньше 10% в возрастной группе 65+. Но, во-первых, к врачу ведут далеко не всех пожилых, у кого возникают трудности с памятью и вниманием, то есть эта болезнь заметно недооценена в статистике. Во-вторых, с каждым прожитым годом у человека увеличиваются шансы даже на формальный диагноз. Скажем, для возрастной группы 85–90 лет это уже 30%. Вспомним при этом, что средняя продолжительность жизни в Москве постоянно поднимается. И, наконец, эпидемиологи отмечают «парадоксальную» особенность возрастных деменций — их удельный вес среди других заболеваний в популяции растет год от года. В целом я бы сказал, что примерно каждый четвертый житель мегаполиса имеет достаточно весомую вероятность встретиться с болезнью Альцгеймера, чтобы имело смысл организовывать массовый скрининг и профилактику. И это заболевание, и другие виды деменции сейчас активно изучаются, есть довольно много наработок, позволяющих отсрочить наступление болезни.
Каждый четвертый житель мегаполиса имеет весомую вероятность встретиться с болезнью Альцгеймера, есть смысл организовывать массовый скрининг и профилактику.
Например, в больнице им. Алексеева много лет работает проект «Клиники памяти» — это сеть бесплатных для москвичей центров, куда можно обратиться, если наблюдается когнитивное снижение, например регулярные проблемы с памятью. Если тесты подтверждают начальную стадию деменции, тогда человека ждут шесть недель физических и психологических тренингов. В нашем научном центре мы несколько лет изучаем эффективность этих тренингов для больных и сейчас можем с уверенностью утверждать, что даже простые регулярные физические упражнения могут добавить человеку, находящемуся в зоне риска по Альцгеймеру, пять-семь лет активной жизни.
Вы утверждаете, что физкультура эффективнее для профилактики деменции, чем, скажем, изучение иностранных языков?
В литературе на этот счет нет единого мнения и пока мало сравнительных данных, чтобы утверждать что-то с уверенностью. Но, похоже, картина складывается именно такая: на первом месте физическая активность, требующая координации движений, танцы, например, или гимнастика. На втором — социализация, общение, пожилой человек не должен быть один. Если дети-внуки разъехались, то можно просто поболтать с другими соседями-пенсионерами (бабушки на лавочках из нашего недавнего прошлого не зря это делали) или завести собаку и общаться с другими собачниками. И только на третьем месте по силе эффекта оказывается интеллектуальная деятельность и когнитивные упражнения — изучение языков, шахматы и т. п.
Так что же, гены с мутациями вызывают деменции, но обычный тренинг может все исправить — здесь разве нет противоречия?
Гены сами по себе не вызывают заболевание. Каждый из «неправильных» генов чуть-чуть меняет характер реакции человека. Например, на стресс, который выступает обычно главным источником проблем в работе мозга не только в пожилом возрасте, но у пожилых гораздо меньше возможностей для восстановления повреждений. В итоге с помощью одной только статистики и накопленных уже массивов больших данных мы можем сказать: вот такая мутация достоверно чаще встречается у тех, кто получил диагноз «болезнь Альцгеймера», чем у тех, кто в том же возрасте имеет нормальную память и внимание. Мутация вовсе не обязательно причина, она маркер, знак того, что у человека немного выше, чем в среднем, шанс заболеть. И обычно одна мутация в комплексных заболеваниях обозначает очень маленькую часть риска. Чтобы оказаться в зоне серьезного риска, человек должен иметь у себя в геноме большой набор разных маркерных мутаций.
Эту общую модель, которая позволяет суммировать все эффекты от мутаций и для каждого человека определить в процентах вероятность заболевания, скажем, деменции, можно экстраполировать и на другие сферы.
Какие именно?
Меня сейчас как исследователя интересует, как работает и развивается коллективный интеллект. Я хочу сделать такую же общую модель, как мы сделали для генов Альцгеймера, для трех поведенческих признаков, которые определяют наше взаимодействие в социуме: стремление доминировать или подчиняться, коммуникабельность и желание устанавливать и поддерживать социальные связи и, наконец, интеллект, который тоже генетически регулируется. Измерив эти характеристики на большой группе людей, мы получим важные параметры информационного контура, который похож по принципам работы на биологические нейросети. Нейроэволюционная (нейросоциальная) парадигма дает методологический фундамент для создания разнообразных и прогнозируемых социальных взаимодействий и понимания, что за общество будет сформировано в ближайшее время на данной территории.
Меня эта сфера интересует прежде всего как реальная возможность сделать научные и образовательные сообщества максимально эффективными, а не как разработка очередных механизмов, позволяющих управлять толпой. 17–18 ноября на форуме ReForum Winning the hearts я как раз буду рассказывать об обществе как о глобальной нейросети будущего, о принципах работы общества и о том, можно ли моделировать эволюцию цивилизаций, а также как люди связаны с друг другом.
Раньше практически все, кто рождался с патологиями и отклонениями, были обречены на смерть.
Известно, что рост количества связей между людьми и группами активно влияет на вычислительную мощность социума. Проще всего это увидеть на примере городов: доказано, что скорость развития технологий нелинейно растет в местах сильного скопления людей. Иначе говоря, как только людей в каком-то городе или на какой-то территории становится достаточно много, там стремительно начинают развиваться новые технологии, возникают стартапы и т. п. Поэтому в Москве интеллектуальный рост всегда будет быстрее, чем в небольшом городе. И если правильно подобрать научные команды и правильно организовать их работу, то можно только за счет этого в десятки раз повысить эффективность научных исследований. По этому принципу, кстати, в СССР были организованы академгородки и наукограды. Но в командах работает не только генетика, важны еще и идеи.
Почему во все времена возникает так много сложностей с единой общей идеологией или религией? Потому что это противоречит самой природе обработки информации в группе. Технологии сотрудничества целесообразно строить в виде стратегических сценариев, по которым сперва близкие по семантике группы объединяются важными и общими для них темами, потом сливаются с другими объединенными группами с помощью новых тем, общих уже для всей новой структуры, и так далее, вверх по дереву смыслов.
При этом понятно, что объединение в любом случае возможно только на очень короткое время. Объединить всех навсегда не получится.
А на основании генетического анализа останков мы можем понять, как были устроены общества прошлого?
Технически это возможно. Недавно шведский генетик Сванте Пэбо получил Нобелевскую премию за то, что расшифровал геном неандертальцев и других наших древних родственников, денисовских людей. Его исследования доказывают, что и неандертальцы, и денисовские люди заселяли территорию Евразии до прихода туда из Африки Homo sapiens (кроманьонцев) примерно 70–80 тыс. лет назад. Потом на протяжении тысячелетий эти Homo sapiens скрещивались и с теми и с другими (это тоже удалось доказать Пэбо). Потом что-то случилось, и примерно 40 тыс. лет назад неандертальцы исчезли, по геному видно, что скрещивания прекратились. Что там случилось, кто его знает. Но до сих пор в Европе осталось примерно 2–6% генома неандертальцев, а в Азии, в частности на Алтае, столько же от генома денисовских людей.
Как быстро изменяется биологический вид человека?
Очень медленно. Если мы говорим про генетические изменения, за сотни тысяч лет человек не сильно изменился. Но вот культурные коды и социальные правила меняются значительно быстрее. Любопытно другое: мы впервые в истории человечества живем во времена, когда почти перестал работать естественный отбор. Раньше практически все, кто рождался с патологиями и отклонениями, были обречены на смерть. Естественный отбор забирал самых уязвимых и слабых, оставалась узкая, по характеристикам возраста и здоровья, группа.
Общество было здоровым и молодым. А сейчас даже тяжелобольные дети с врожденными патологиями и орфанными заболеваниями не обречены, они интегрируются в общество, некоторые доживают до репродуктивного возраста и даже дают потомство. И если эта ситуация продержится еще лет сто, человечество станет таким многообразным, как никогда.
Фото: Дима Жаров