Он поселился у нас поздним ноябрем, когда Москва утопала в невнятной измороси — то ли снег, то ли дождь. В душе царило ощущение безнадеги и ожидание долгой безрадостной зимовки. Примерно таким было выражение его лица, на котором еще не стерлись летние следы улыбок и щедрой родительской доброты. Было очевидно, что еще недавно он брызгался с детьми в реке, жарил шашлык и вообще был хорошим мужем и отцом.

Теперь семейное прошлое затуманилось невнятной изморосью скорби и осторожным предчувствием. Он горбился под тяжестью рюкзака, набитого папками, а в руках держал тоненькую сумочку с ноутбуком. За ним следовала миловидная жена, волоча по ступенькам огромный чемодан. Следы улыбок и счастливого материнства на ее лице проглядывали вполне отчетливо. Никакой измороси, кроме некоторого скептицизма, в ней не читалось. Когда новый жилец узнал, что стиральная машина, приписанная к его комнате, недавно сломалась и еще не успела починиться, он обернулся к жене и сказал деловито:
— Ну будешь приходить забирать грязное, ладно?
Жена посмотрела на него с материнской снисходительностью и ушла.

Наше знакомство состоялось в первый же день в курилке на лестнице. Задумчиво крутя сигарету в пальцах, он поведал, что много лет проработал инженером-электриком на подстанции и повидал разного.
— О! — воскликнула я, желая польстить его самолюбию. — Вы электричеством занимаетесь, как Платонов…
Он презрительно ухмыльнулся:
— Это как философ, что ли? Да какая ж тогда электрика была, в Древней Греции-то?
Я тактично промолчала.

Оказалось, что покинуть электрическую стезю его заставила писательская жажда.
— Я со школы пишу, — значительно рассказывал он. — Сюжеты в голове просто роятся. Одно заканчиваю, начинаю другое. У меня уже две книги написаны и еще две в разработке. Сейчас повесть большую заканчиваю.
— Что-то уже опубликовано? — уважительно поинтересовалась я.
— Да нет, — он пожал плечами. — Посылаю в редакцию, а никто не отвечает.
— Ну тут главное — талант и упорство, — заметила я.
— Вот я и собираюсь уже серьезно этим заняться, чтобы ничего не мешало. Ушел с работы, снял комнату. Буду сидеть писать.
Он сладострастно потянулся.
— Просто руки чешутся — писать, писать хочу!
Узнав, что я журналист, он воспылал ко мне чувством нежного сочувственного превосходства.
— Трудно, наверно, писать по заказу?
— Да нет, ничего, — сказала я.
Он понимающе хмыкнул и сдержал желание похлопать меня по плечу.

Через неделю он попросил прочитать законченную повесть. Дело происходило в неком городе, где отец, директор чего-то важного, отговаривал сына идти в армию. В конце сын принимал решение идти, чтобы быть похожим на отца. Отец мужественно держал паузу и улыбался.
— Как-то очень в лоб, — осторожно заметила я.
— Просто в отличие от модернистов знаю, что хочу сказать, — твердо парировал он.
Через месяц «Новый мир» прислал ему вежливый отказ в публикации.

Изредка приходила жена, забирала ношеные носки, скептически улыбалась и готовила кастрюлю супа. Когда суп заканчивался, он варил себе пельмени. Пару раз к писателю заходили приятели и долго трудолюбиво пили у него в комнате, разговаривая о душе и высоком. Следующий опус напоминал производственные пьесы Гельмана и повествовал о столкновении жулика-директора с даровитым инженером. Текст тоже никуда не приняли.
— Такую херню везде печатают, а настоящие вещи не берут, — сетовал он в курилке. Я сочувственно кивала.
— Вот я недавно Бунина прочитал, — кривился он. — Там же все про природу. Но я что, мальчик про природу писать? Я вижу, что у людей есть реальные проблемы. Причем тут природа?

На улице уже догорал январь, тусклый, снежный и совершенно безразличный к людским проблемам. К весне семейный бюджет, перегруженный съемной квартирой и писательским питанием, стал трещать по швам. Жена, приходя к мужу и по-прежнему скептически улыбаясь, стала уговаривать его вернуться.
— Младший все спрашивает: где папа? А я что ему скажу? Папа романы дурацкие пишет? Ну не писатель ты, Коль, ну правда же…
— Слушай, давай ты не будешь лезть, куда тебя не просят, ладно? — повышал голос за дверью муж.
Жена уходила расстроенная, муж мрачно провожал ее до двери и шел есть суп.

— Я тут подумал, — однажды сказал мне писатель. — Деньги нужны срочно. В журналистике же легко зарабатывать, вот хочу попробовать колонки писать.
— Прекрасно! — сказала я. — Пишите, отправляйте, получайте деньги. Куда вы хотите писать?
— Ну «Коммерсантъ» вроде поприличней.
— Валяйте, — я поймала себя на том, что улыбаюсь совсем как его жена — со скептической нежностью.

Его первая колонка была про борьбу старого и нового. При этом старое странным образом должно было победить, потому что оно было человечным, а новое нет. Из «Коммерсанта» не ответили. Из «Ведомостей» тоже. Во второй колонке писатель решил продаваться с большей откровенностью и написал хулу на реновацию. Колонку тоже не взяли. Дальше последовала тяжеловесная и многословная критика всего подряд — власти, оппозиции, Америки, современной литературы, хипстеров и так далее. Редакции упорно хранили молчание. У писателя был такой вид, как будто он наступил на горло собственной девственности, вышел на панель, а его никто не снял.

В самый разгар июля, когда в Москве зацветала мальва и пахло липой, он съехал. Впереди шла жена, о чем-то весело щебеча и сияя цветом счастливого материнства, сзади шел писатель.
— Что там у Машки с математикой? — мрачно спрашивал он, и нежный жар родительской заботы возвращал его лицу признаки жизни.