В 1991 году Москва совсем не походила на себя сегодняшнюю. Полки магазинов были пустыми, но уже появились коммерческие ларьки. На улицах почти не было рекламы, зато еще оставалась коммунистическая наглядная агитация. «Решения XXVII съезда КПСС — в жизнь». Сами улицы плохо освещались, но, главное, эти улицы кипели. Уже третий год советская столица служила ареной все более массовых уличных акций, которые устраивали сторонники демократической оппозиции.

Движущей силой протестов была интеллигенция. Именно из ее рядов вербовались «мушкетеры» перемен, как когда-то мушкетеры короля — из благородного сословия. Я выбрал три личные истории «мушкетеров демократии», защищавших ее в 1991-м, но потом ставших политическими противниками и даже врагами. Тогда, 30 лет назад, они сделали один на всех выбор, который изменил судьбу страны. Но их собственные судьбы, которые выросли из этого выбора, развели их так далеко, как только возможно. Может быть, взгляд на них немного поможет разобраться в том, что же произошло со всеми нами.

Молодой философ Сергей Марков окончил МГУ в 1986 году. Жил он в Дубне, но работал в Москве, преподавал в университете. Уже с 1987-го он участвовал в невесть откуда появившейся политической жизни. Политика тогда имела форму дискуссионных клубов. Сначала такой возник в МГУ, потом появился уже более широкий клуб «Перестройка», от него откололась «Демократическая перестройка». Изголодавшиеся по дискуссиям советские интеллигенты тратили свой немалый досуг на обсуждение прошлого и будущего родины.

— Тогда я эти события воспринимал как лавину движения к свободе, демократии и процветанию, — вспоминает Сергей. — И мы были участниками этой лавины, которые ее максимально подталкивали.

У лавины были препятствия, даже враги: руководство КПСС, обкомы и горкомы партии, КГБ, силовые структуры. Но Марков присоединился к умеренному крылу демократов, платформе «Демократическая перестройка» (радикалы группировались вокруг «Перестройки-88»). Эта группировка вступила в неформальную коалицию с одной из фракций правящей партии — Демократической платформой КПСС. «У нас на знамени было эволюционное развитие. И план был в том, что КПСС должна разделиться на две партии — коммунистическую и социал-демократическую», — рассказывает Марков.

КПСС медлила с расколом, а интеллигенция ждать не хотела. В 1990-м Марков участвует в создании одной из новых советских партий — Социал-демократической, даже пишет ее манифест. Но в то же время подает заявление на вступление в КПСС.

— Когда я подал заявление, посмотреть на меня собрался весь Дубнинский горком. Они ведь считали меня противником, — рассказывает Марков. — Часа полтора заседание шло.

Проникнуть в партию и «укрепить ее изнутри» ему так и не дали. Но отпадала уже и сама необходимость этим заниматься. Наступил 1991 год.

Другого «мушкетера» зовут Михаил Шнейдер. В отличие от «лирика» Маркова он был дипломированным физиком — МАИ, потом физфак МГУ. До 1987-го он работал в НИИ, но потом началась перестройка.

— Я настолько плотно уже занимался политикой, что работу в институте пришлось оставить и перейти работать в Моссовет, а оттуда в московскую мэрию советником Попова, — вспоминает Шнейдер.

Наверное, Михаил в отличие от Сергея Маркова мог считаться радикалом. Он был создателем и одним из лидеров самых массовых оппозиционных организаций того времени — «Московского народного фронта» и Московского объединения избирателей, а также движения «Демократическая Россия». Шнейдер был ключевым организатором уличных акций. 4 февраля 1990-го он и его товарищи подготовили крупнейший в советской истории митинг на Манежной площади, главным требованием которого стала отмена 6-й статьи Конституции СССР о руководящей роли КПСС. Под знаменами демократов тогда собралось до 300 тыс. человек. В январе 1991-го эту мобилизацию удалось повторить: от 100 тыс. до 500 тыс. москвичей протестовали против действий советского руководства в Литве.

— Времени для рефлексии совсем не оставалось, — вспоминает Михаил. — События развивались слишком быстро. От акции до акции. Мы каждый раз оценивали, сколько пришло людей. Смотрели на поток людей от метро. Если он густой, значит, акция удачная.

Впрочем, Михаил говорит, что не воспринимал тогдашнюю власть в качестве «экзистенциального противника».

— Не было ощущения, что это борьба не на жизнь, а на смерть, как сейчас. Тогда я считал, что во власти есть те, с кем можно сотрудничать, такие, например, как Александр Яковлев. А есть те, с кем сотрудничать нельзя — Николай Рыжков, Егор Лигачев. Задача была подтолкнуть Горбачева «на сторону добра», чтобы он не сильно уклонялся «на сторону зла».

Третьего «мушкетера» перестройка застала в ленинградской котельной. Зовут его Илья Константинов. Окончил экономический факультет ЛГУ, преподавал, но был уволен за «антисоветское содержание лекций». Экономист-диссидент успел поработать грузчиком, полотером и кочегаром. «Тогда почти все кочегары были или прозаиками, или поэтами, в крайнем случае музыкантами», — иронизирует он.

В бурный период общественного подъема котельная оказалась идеальным трамплином для политической карьеры. «Экономист с высшим образованием, загнанный кагэбэшниками в мрачное подполье котельной, выходит на борьбу за народное счастье», — импровизировал его друг, когда Константинов решил выдвигаться на Съезд народных депутатов РСФСР в 1989-м.

Илья начал лихо. Присоединился к кругу «бабушки русской демократии» Марины Салье, вместе с которой создавал «Ленинградский народный фронт». Но у Константинова политический радикализм странным образом дополнялся социальным. В отличие от многих коллег по демократическому движению он особых связей внутри правящей верхушки не искал. Это проявилось уже в начале 1989-го, когда начались выборы на съезд. Тридцатитрехлетний кочегар оказался на телевизионных дебатах со вторым секретарем Ленинградского обкома, который выступал кандидатом от власти. Опытный хозяйственник сразу спросил молодого оппозиционера:

— Илья Владиславович, у вас нет ни малейшего опыта руководства коллективом. Как вы собираетесь управлять страной?

— В этом мое главное преимущество перед вами, — ответил Константинов. — Вы всю жизнь лгали себе и другим, пресмыкались перед начальством и топтали подчиненных. А я жил и живу среди простых и порядочных людей. Вы прикрываетесь народом, а я сам — часть народа.

Дебаты он выиграл. Оппонент пригласил его на рюмку коньяку. «Ты толковый парень, — сказал он. — Можешь выиграть эти выборы. Но это не принесет тебе никакой пользы. Ты не знаешь, что такое власть, не знаешь правил игры. И не сумеешь ни удержать власть, ни воспользоваться ей». Второй секретарь предложил Константинову добровольно сняться с выборов в обмен на деньги, хорошую работу и квартиру. И плюс покровительство в будущем. «Сейчас мы теряем власть, — признался чиновник. — Но рано или поздно мы вновь ее обретем, а вы потеряете. Не потому что мы умнее вас, а потому что власть — это профессия. Мы — профессионалы, вы — дилетанты».

Константинов отказался. «Ваше время прошло», — с некоторым пафосом сказал он «обкомычу» и ушел. Те выборы он выиграл, но жизнь долгая, и разговор с ленинградским партократом еще успеет аукнуться. В 1991-м Илья Константинов — народный депутат РСФСР, член Верховного Совета, один из видных лидеров демократов. Казалось, для него все только начинается.

«Лебединое озеро»

За что боролись эти люди? Когда спрашиваешь их об этом, они отвечают почти слово в слово. «Мои взгляды были всегда радикально-демократическими», — говорит Сергей Марков. «Я определяю свои убеждения как общедемократические», — вторит ему Михаил Шнейдер. «Я был и остаюсь человеком демократических взглядов, — чеканит Илья Константинов, — это основа моего мировоззрения».

За общим демократическим энтузиазмом уже тогда скрывались разногласия. Шнейдер говорит, что он верил, что демократия утвердится, если «создать класс собственников, которые будут защищать свое право собственности». Эти взгляды со временем приведут его в «Демократический выбор России» Егора Гайдара, а потом в СПС. Марков считал себя социал-демократом: «Хорошо то, что хорошо для обычных трудящихся людей. То есть мои родители — токарь и учительница, мои друзья — то, что хорошо для них, то хорошо и для страны. Исходя из этих взглядов я тогда поддерживал радикально-демократическое движение». А Константинов говорит, что «в своем узком кругу за рюмкой водки мы поднимали тосты за “единую и неделимую” — такие были настроения». Пройдут считаные месяцы, и эти разногласия разведут «мушкетеров» по разные стороны не метафорических, а вполне реальных баррикад. Но тогда, в 1991-м, они им казались непринципиальными. Принципиальным и страшным казалось тогда только одно — «Лебединое озеро».

Все ждали и боялись переворота, но наступил он для всех неожиданно. 18 августа пришлось на воскресенье. Сергей Марков провел его на огороде — помогал родителям на даче под Дубной. Утром в понедельник сел в автобус и столкнулся с одноклассницей. Она и рассказала про болезнь Горбачева и балет по телевидению.

— Ну ничего себе, думаю. А ей говорю: «Слушай, так я не могу домой идти. Там уже ждут, наверное, чтобы арестовать. Давай ты зайдешь ко мне проверишь?»

Одноклассница сходила, но дома никого не оказалось. Марков понял, что раз его не арестовывают, то сильно бояться рано. По радио «Свобода» зачитывали обращение Ельцина. В 1991-м тот был несомненным «капитаном демократических мушкетеров». И диссидент с одноклассницей записали обращение лидера, распечатали его на машинке и стали расклеивать по подъездам. Вокруг них собралась группа сочувствующих. Вместе отправились в горисполком требовать, чтобы местные власти не признавали хунту. «Не волнуйтесь, товарищи, — заверили чиновники. — Никаких приказов мы исполнять не будем. Подождем, посмотрим, чья возьмет». Под давлением возбужденных граждан горсовет даже принял резолюцию с осуждением ГКЧП. После этого Марков сел на электричку и отправился бороться с путчем в столицу.

Нардеп Илья Константинов накануне ГКЧП вернулся из загранкомандировки, очень устал, поэтому отключил телефон и лег спать. Утром позавтракал, вызвал машину и поехал на работу в Белый дом. На улицах стояли колонны танков. «Вы что, ничего не знаете?» — спросил его шофер.

Михаила Шнейдера 19 августа 1991 года разбудила звонком товарищ по демократическому движению. «Часов в шесть мне позвонила Люда Стебенкова. Сейчас она на 180 градусов развернулась, стала одним из лидеров московской организации “Единой России”», — жалуется он.

Старые товарищи, а нынешние враги (сам Шнейдер, как и 30 лет назад, организует оппозиционные уличные протесты) вместе работают над историческим проектом «Подлинная история Демократической России», собирают воспоминания участников событий. Михаил говорит, что Стебенкова долго колебалась, боялась с ним сотрудничать, потому что он может «ее заразить политически или запачкать ее белые одежды», но память о прошлом победила. «А с тобой я сомневаюсь, что она станет разговаривать».

— Вставай, ты что, ничего не знаешь? В стране военный переворот! — крикнула Стебенкова в трубку 30 лет назад. И сон у Шнейдера как рукой сняло. «Я понял, что надо быстро отваливать, потому что меня-то они точно придут арестовывать». И поехал в Моссовет.

Все три «мушкетера» провели те августовские дни между Моссоветом и Белым домом — двумя главными штабами демократов. Наверняка они встречали там друг друга, но сейчас об этом никто из них не помнит. Все были заняты. Писали листовки и воззвания. Дежурили на баррикадах.

Маркову поручили опекать депутата британского парламента, оказавшегося в Белом доме. «Я был единственный, кто хоть как-то говорил по-английски, а этот парень непременно хотел защищать молодую российскую демократию», — вспоминает он. Статусному интуристу придумали функцию — быть живым щитом Ельцина. Но ночью Ельцин куда-то делся, и защитники демократии стали ложиться спать прямо на полу в кабинетах. «Я нашел своему британскому подшефному блатное место — под столом. Он ворочался, бродил. Потом говорит: “Сергей, можно я поеду в отель? Я готов умереть за российскую демократию, но спать на полу даже ради нее не готов”».

Шнейдер вспоминает, как они всю первую половину дня 19 августа писали и размножали листовки. В какой-то момент позвонила жена: «Приходили какие-то двое в штатском, спрашивали тебя». Кивнул, принял к сведению и вновь пошел к ризографу. Но листовки работали плохо — к вечеру у Моссовета собралось всего около тысячи человек. Для обороны демократии этого было мало. «И тут я придумал: мы снарядили по всем станциям метро наших активистов с текстом обращения “ДемРоссии”. И они подходили к машинистам каждого прибывающего поезда и уговаривали их зачитать по внутренней трансляции поезда этот текст. Примерно каждый второй соглашался». К вечеру несколько десятков тысяч людей собралось у Белого дома.

Последнюю ночь переворота Шнейдер провел на стуле, сидя у одного из подъездов Белого дома с деревянной дубиной, которые раздали защитникам. В очередной раз ждали штурма, ходили нехорошие слухи. «Я сидел и думал: и как я с этой дубиной буду херачить альфовцев?» Но штурм не состоялся. ГКЧП провалилось, его членов арестовали. В 5 утра 22 августа защитникам уже раздавали благодарственное письмо от Ельцина: «Спасибо, что вы отстояли демократию», вспоминает Шнейдер. А Марков говорит, что эту грамоту придумал и написал именно он с Олегом Румянцевым: «Я ему сказал: все сейчас будут расходиться. Надо им что-то дать. Медали у нас нет, давай грамоту. Благодарю за защиту российской демократии и так далее и подпись: Борис Ельцин. У людей хоть память останется».

Третий «мушкетер» Илья Константинов никакой памятной грамоты не получил. «Всех, кто находился эти три дня в Верховном Совете, наградили каким-то значком, — говорит он. — А меня нет. Обошли вниманием. Ну бывает, забыли. Я защищал Белый дом, но неправильно. Слишком много говорил, слишком много слушал, слишком много думал».

Константинов рассказал, о чем он думал в эти бессонные дни, в интервью агентству «Франс-Пресс» уже 21 августа 1991-го. «Я сказал, что реальные события, лежащие в основе ГКЧП, широкой публике неизвестны и вряд ли станут известны в ближайшие годы». Бывший депутат уверен: в заговоре участвовало гораздо больше людей, чем принято считать, а сам президент СССР знал о нем и, возможно, поддерживал вплоть до последнего момента. Но потом испугался и отшатнулся от путчистов, выставив себя их жертвой. Такие подозрения родились у него в разгар событий, 20-го числа. «События не укладывались в картину классического военного переворота, — говорит он. — Были арестованы всего два депутата. И на следующий день их отпустили. Я встретил одного из них, Уражцева, прямо в коридоре Белого дома. Как же так, говорю, ты же арестован?! А он мне: “Ну вчера арестован, а сегодня отпущен. Меня еще и на машине сюда подвезли”. Странные какие-то репрессии». Потом Константинов услышал, как генерал Александр Лебедь сказал одному полковнику прямо на баррикадах Белого дома, что если будет приказ штурмовать парламент, то он его выполнит. Стало непонятно, на чьей стороне боевой генерал и так ли уж непримиримы эти стороны…

30 лет спустя

1991-й открыл перед Сергеем Марковым фантастические возможности. «Я познакомился с разными людьми. Оказался близок к новой российской власти. Стал вхож в Совет безопасности. Джохар Дудаев считал меня даже главным врагом независимой Ичкерии, — смеется он. — Они выкрали бумаги Совбеза, в которых были мои идеи, как решить вопрос…  Потом я познакомился с американцами и начал с ними активно работать. Ключевую роль сыграл, конечно, Майкл Макфол, которому я помогал с контактами в демократическом движении (Майкл Макфол в 2009–2011 годах был специальным помощником президента Обамы по вопросам национальной безопасности, а в 2012–2014 годах — послом США в России, российские власти считали его проводником курса на подрыв действующего режима. — Прим. автора). Мы долго с ним вместе читали лекции, делали разные другие проекты. Я работал на американском ТВ, больше десяти лет — в Национальном демократическом институте международных отношений. Потом работал в Фонде Карнеги. Через это стал тем, кого Пьер Бурдье называет “медийный интеллектуал”. А через это стал работать с Администрацией президента, потом стал депутатом Госдумы, доверенным лицом Владимира Путина. Вот такая карьера. Без сомнения, она связана с 1991 годом».

Но сам Марков уверен, что своими достижениями он обязан не внешним силам, а собственным коммуникабельности, талантам и целеустремленности. «Если бы не было 1991 года, если бы не распад Союза — я извиняюсь за нескромность — моя активность, позитивный настрой, уровень образования все равно помогли бы добиться всего того же. Только в рамках великой советской державы, а не измученной невзгодами Российской Федерации».

Сергею пора бежать. Я истратил отпущенный мне час в его насыщенном расписании. Но я задаю последний вопрос:

— Как вы сами считаете, тогда, в 1991-м, вы были на правильной стороне истории?

Марков некоторое время молчит.

— Нет. Не на правильной. Тогда нужно было бороться за сохранение Союза. Надо было сохранить государственность, потом она с неизбежностью бы эволюционировала, — говорит он. — Нужно было ее спасти любой ценой. Даже ценой репрессий против таких, как я.

Перспективы Михаила Шнейдера в конце 1991-го выглядели еще лучше. Он был советником одного из лидеров демократов Гавриила Попова. Одним из лидеров фактической партии власти, «ДемРоссии». Это он организовал и возглавил ту историческую демонстрацию, которая свергла с постамента один из символов старой власти — памятник Дзержинскому на Лубянке. Его приглашали на инаугурацию президента Ельцина, с которым у него были хорошие отношения. У него не было мук совести и колебаний.

Шнейдер поддерживал власть почти на всех крутых виражах ее истории. Был за шоковую терапию. В 1993-м он был среди организаторов митингов сторонников Ельцина и Гайдара. С чеченской войной вышла ошибка, считает он. «Но даже тогда я это не воспринимал так, что Ельцин предал демократию. Это была чудовищная ошибка, но не предательство». Даже в 1999-м, будучи одним из руководителей СПС, Шнейдер после некоторых колебаний поддержал сделанный Ельциным выбор преемника. «Решающую роль для меня сыграла позиция Чубайса и Гайдара. И я тоже поддержал Путина, — объясняет он. — Но ведь тогда Путин говорил совсем правильные вещи. Нынешний Путин того Путина уже точно бы посадил на долгий срок».

Друзья и коллеги Шнейдера за десять лет в коридорах власти становились олигархами или просто миллионерами. Но сам Михаил, хоть и был близок к тогдашнему руководству и входил в высшие органы близких к Кремлю либеральных партий, больших личных успехов не добился. «В плане карьеры 1991 год мне ничего ни прибавил, ни убавил, — говорит он. — Я как был 18 августа 1991-го советником мэра Москвы, так им и оставался до 2000 года».

— Как вы живете? — спрашиваю я. — Опишите ваш быт.

Михаил пожимает плечами:

— У меня двухкомнатная квартира. Живу с бывшей женой, мы с ней никак не можем разъехаться. На это нет денег. Обычная квартира. Никаких особых доходов нет. Дачи у меня нет. Машины нет. Чего у меня еще нет? Легче вспомнить, что у меня есть. Есть ноутбук, есть смартфон.

Я спрашиваю, была ли у него возможность встроиться в систему. Он объясняет мне как инопланетянину: «Да не было ни желания, ни мысли даже такой. Даже если бы мне предложили, я бы, не задумываясь, отказался. Это табу. Я не могу предать. Или убить. Или обидеть ребенка. Или сотрудничать с этой властью. Это как идти в свиту сатаны».

Не нажив много добра, Михаил вовсе не считает, что совершил ошибку. Он убежден: он точно был на правильной стороне истории. Да, возможно, были какие-то ошибки. («Надо было, наверное, распустить Верховный Совет сразу, в 1991-м, — говорит он. — И провести люстрацию».) Но по большому счету все было сделано правильно.

— Почему же тогда не получилось? — спрашиваю я. — Почему Россия опять пришла к авторитаризму, а вы опять организуете митинги несистемной оппозиции?

— Это был менталитет народа. Не было укорененных демократических ценностей. Не было свободных городов, не было истории демократии…  Был царизм, а потом большевики, которые возродили тот же царизм. Ну вот это все…  Такое было общество. Видимо, оно еще не было готово к преобразованиям.

Когда я спрашиваю, что сделать, чтобы страна во время новых перемен не повторила собственные ошибки и трагедии 1993, 1994, 1996 и всех следующих годов, Михаил отвечает, что важнее думать не о том, какой будет Россия после Путина, а о том, «как прийти к этому состоянию». А на этот счет у него уже готов план: «У меня в голове есть логика развития событий. Если на улицы выходит много народа, то дальше история начинает развиваться примерно по тому же сценарию, по которому она развивалась. Как в условном 1991-м… »

Сергей Марков 30 лет шел по восходящей линии, но все больше сожалел о том, что случилось со страной в 1991-м; Михаил Шнейдер совсем не жалел об историческом выборе, но вернулся к тому, с чего начал; но судьба третьего «мушкетера» Ильи Константинова сложилась, пожалуй, самым драматическим образом.

Через три месяца после путча «капитан мушкетеров» подписал Беловежские соглашения. СССР перестал существовать. «Нас собрали в здании Верховного Cовета и раздали этот документ, — рассказывает Константинов. — Я пришел в неописуемую ярость. Это был самый настоящий государственный переворот, а не имитация, как ГКЧП». Но только семь депутатов проголосовали против Беловежья. Одним из них был Илья Константинов. Когда он выступал с трибуны, Хасбулатов отключил ему микрофон. Тогда он подошел к президиуму и крикнул: «Руслан, есть люди, которые начинают слышать только тогда, когда им отрезают уши. Ты из их числа».

— Ельцин стал для меня государственным преступником, врагом. Врагом моей страны, моего народа и лично моим.

Выйдя из лагеря исторических победителей, Константинов оказался среди вождей проигравших. В 1992-м он был избран лидером «Фронта национального спасения», в который «ради спасения страны» вошли как патриоты и националисты, так и коммунисты с социал-демократами. К ним присоединились и профсоюзы (во главе с бессменным лидером Михаилом Шмаковым), и оппозиционная пресса (включая, например, Александра Проханова). Именно эту коалицию противники называли «красно-коричневыми». Ельцин пытался запретить «Фронт», но Конституционный суд признал его указ незаконным.

Эта борьба заняла два года. И закончилась расстрелом Верховного Совета в октябре 1993-го. Илья Константинов вновь, как и в 1991-м, защищал Белый дом. Только на этот раз парламент действительно взяли штурмом. Константинова арестовали и бросили в Лефортовскую тюрьму. Вышел он в 1994-м по амнистии.

— 1991 год подтолкнул меня в непримиримую оппозицию. И в итоге закрыл для меня дорогу в политику. Но я не жалею о своем выборе. В жизни каждого мужчины бывает час икс. Момент, когда все сходится в одну точку — все предыдущее, чем он жил, что он совершал, на что надеялся — все собирается, как свет сквозь линзу, в одну точку. Она вспыхивает ярким огнем, и человек загорается. Это главный момент в судьбе человека. Если он пропустит эту точку, если он уклонится, значит, он прожил свою жизнь зря. Для людей старшего поколения таким моментом была Великая Отечественная. А для меня эти два года — 1991–1993. Тогда я жил по-настоящему, на 100%. И другого такого случая стать тем, кем судьба велела мне быть, у меня уже не было и, конечно, не будет. Я был на правильной стороне истории. И я горжусь тем, как я вел себя тогда. Этим гордятся мои дети. И я надеюсь, что этим будут гордиться мои внуки. Лучшее, что я сделал в своей жизни как общественное животное — это моя позиция 1991–1993 годов.

Константинов вышел из тюрьмы и пытался восстановить «Фронт национального спасения». «Но кругом была измена, подлость и обман, — цитирует он Николая II. — Началась грязная мышиная возня, про которую даже рассказывать противно».

Но проигранная старая война захватила не только его судьбу, но и перешла по наследству его сыну. Илья рассказывает, как его квартира годами была оппозиционным штабом и как он вернулся домой после расстрела оппозиционеров у «Останкино» весь запачканный кровью, чтобы попрощаться с семьей перед неизбежным арестом. «Мой мальчик сидел у меня на коленях, играл разряженным пистолетом, дергал за завязки бронежилета, слушал эти рассказы. Этот ребенок просто не мог не мечтать отомстить за отца и довести до победы его дела».

Сын Ильи Константинова, Даниил, в 2007-м присоединился к движению «Народ», которое создавали Алексей Навальный и нынешний лоялист Захар Прилепин. Постепенно превратился в видного активиста националистической оппозиции. В 2012-м был избран в Координационный совет оппозиции. Заочно, потому что в это время он сидел в тюрьме. Его обвиняли в убийстве. Сам Даниил утверждал, что это месть ФСБ за отказ от негласного сотрудничества. В суде дело развалилось, и после двух лет за решеткой Даниил вышел на свободу. Сейчас он живет в Литве в статусе политического беженца.

— Он обязательно вернется, — обещает его отец. — Тогда, в 1993-м, мы проиграли, и все оказалось сломано. Россия пошла по очень длинной, плохой, грунтовой и разбитой дороге. Но и это не конец. Все равно Россия — великая страна, и мы свое возьмем. Эпоха 1993 года неизбежно закончится. И тогда вновь вернется все, за что мы сражались тогда. Тридцать лет тому назад.

Фото: Владимир Федоренко/МИА «Россия сегодня», Борис Бабанов/МИА «Россия сегодня», Московское региональное общественное движение «Сохранение памяти о событиях 1993-го», личные архивы Ильи Константинова, Михаила Шнейдера, Сергея Маркова