Граф Федор Васильевич Ростопчин пробыл на своем посту всего два с небольшим года, с мая 1812-го по август 1814-го, но остается одной из самых противоречивых исторических фигур среди всех московских губернаторов.
И это неудивительно: не так часто имя градоначальника связано в памяти народной с уничтожением вверенного ему города. И уж совсем редко, как это произошло с Ростопчиным и пожаром Москвы 1812 года, уничтожение это многими ставится ему в заслугу.
Когда в преддверии войны с Наполеоном возникла необходимость сменить престарелого московского губернатора Гудовича, выбор императора удивил многих: Ростопчин не был ни крепким хозяйственником, ни опытным военачальником, десять лет провел в отставке, а руководящий пост в последний раз занимал еще при императоре Павле, то есть в предыдущем веке. Зато он был яростный противник галломании и всего французского, остроумец и профессиональный патриот, не лишенный литературного дарования. Именно эти качества оказались востребованы на посту военного губернатора Москвы летом 1812 года: столице нужен был талантливый пропагандист и популист.
Начал Ростопчин, как и положено всякой новой российской власти, с запретов. Мелких, но чувствительных: не выпускать ночью собак на улицу, не расклеивать объявления на стенах церквей, не возить мясо в открытых телегах. А кроме того, круто разобрался с коррупцией в отдельно взятом околотке: снял с должности квартального, обложившего данью мясников. Новый губернатор завел привычку по утрам бродить инкогнито по городу, но так, чтобы уже к 8 утра быть на рабочем месте. «Два дня понадобилось мне, — писал позже Ростопчин, — чтобы убедить Москву, что я неутомим, и что от глаз моих ничего не скроется».
Свою главную задачу — пиар-поддержку военной кампании русской армии, которая летом 1812 года складывалась просто катастрофически, Ростопчин решал с помощью «дружеских посланий от главнокомандующего в Москве к жителям ее». Их разносили по домам и расклеивали на людных улицах, за что и прозвали «афишками». Язык этих почти ежедневных посланий обзывали и «псевдонародным», и «ерническим», зато он был понятен всем, от кучеров и мастеровых до купцов и дворян. Афишки читали вслух на улицах, в кабаках и великосветских гостиных, их выхватывали друг у друга из рук, над ними плакали, а сам Ростопчин стал настоящим властителем дум и сердец москвичей. C раннего утра на Никольской улице собирались толпы, дожидавшиеся раздачи воззваний, а купцы еще и платили тем, кто первый принесет им афишку, так что граф своим творчеством содействовал и появлению в городе новых рабочих мест.
В первой афишке Ростопчин обращался к Наполеону от имени подвыпившего московского мещанина Карнюшки Чихирина: «Полно тебе фиглярить: ведь солдаты-то твои карлики да щегольки; ни тулупа, ни рукавиц, ни малахая, ни онуч не наденут. Ну, где им русское житье-бытье вынести? От капусты раздует, от каши перелопаются, от щей задохнутся, а которые в зиму-то и останутся, так крещенские морозы поморят… Не токмо что Ивана Великаго, да и Поклонной во сне не увидишь». Можно сколько угодно смеяться над подобными текстами и называть их лубочной пропагандой, но она работала: несмотря на то что русская армия безостановочно отступала, в Москве вплоть до последних дней перед вступлением неприятеля не было ни паники, ни серьезных волнений. «Слава богу, все у нас в Москве хорошо и спокойно: хлеб не дорожает и мясо дешевеет, — писал Ростопчин в афишке от 9 августа. — Однако всем хочется, чтобы злодея побить. И то будет: станем богу молиться и воинов снаряжать, и в армию их отправлять… »
Вот она, гениальная формула счастливой и спокойной русской жизни: дешевые продукты и неизбывное желание c божьей помощью победить врага. Для пущего спокойствия губернатор на всякий случай заблокировал тогдашние мессенджеры — приказал держать на запоре колокольни и снять веревки с церковных колоколов. А пока внешний враг был недоступен, обратил гнев москвичей на внутреннего: во многом благодаря афишкам в городе развилась небывалая шпиономания, вылившаяся по большей части в преследование иностранцев. Ростопчину пришлось даже пожурить москвичей: «А что было вчера — не хорошо, и побранить есть за что: два немца пришли деньги менять, а народ их катать; один чуть ли не умер. Вздумали, что будто шпионы». Эффектным финалом кампании по борьбе с иностранными вредителями стала высылка из Москвы на барже 43 французов. «Войдите в барку и не превратите ее в барку Харона, — напутствовал граф ссыльных перед отплытием. — В добрый путь!»
Когда нечувствительный к пропаганде враг оказался у ворот, Ростопчин призвал горожан на последний бой: «Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество, не пустить злодея в Москву. Вооружитесь, кто чем может, < … > и собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея». На другой день десятки тысяч москвичей с ружьями, вилами, пиками и топорами собрались неподалеку от Пресненской заставы — такова была воспламеняющая сила ростопчинского слова. Но главнокомандующий не явился, и печальные ратники разошлись по домам. Зато через день уже сами рассерженные горожане пришли к губернаторскому дворцу. Ростопчин как раз собирался покинуть город, но к народу вышел и предъявил «изменника, из-за которого погибла Москва» — купеческого сына Верещагина. Вся вина несчастного состояла в том, что он перевел пару речей Наполеона из немецкой газеты. Дикая расправа над Верещагиным, которого градоначальник отдал на растерзание разъяренной толпе, — одна из самых страшных сцен в «Войне и мире» Толстого и самое темное пятно на совести и репутации Ростопчина.
В чем нельзя обвинить графа, так это в коррупции или корысти: из Москвы он вывез лишь две ценных вещи — портреты жены и императора Павла. Свой дворец вместе с имуществом на полмиллиона рублей он оставил на разграбление французам, а подмосковное имение Вороново сжег, прибив на воротах записку по-французски: «Восемь лет украшал я это село, в котором наслаждался счастьем среди моей семьи. При вашем приближении я предаю огню дом свой, чтобы он не был осквернен вашим присутствием».
Вслед за Вороновым запылала и Москва — в результате пожара в сентябре 1812-го сгорело примерно три четверти тогдашнего города. Ростопчин и французы обвиняли в поджогах друг друга. Оккупанты утверждали, что по приказу графа с окраин города были выпущены зажигательные ракеты и он выпустил из тюрьмы тысячу колодников, чтобы они устраивали пожары. Но все это больше похоже на легенды. Доподлинно известно, что Ростопчин вывез из города все пожарное оборудование и приказал поджечь несколько стратегических объектов вроде продовольственных складов и барж с зерном. Все остальное, скорее всего, довершили мародеры, стихийные народные мстители и ветер. Что касается пиар-войны «Кто поджег Москву?», то она закончилась вничью: с одной стороны, известие о том, что варвары-французы надругались над древней русской столицей, стало одной из побудительных причин партизанской войны, с другой — Ростопчину всю жизнь пришлось бороться со славой Герострата. Подлинную роль графа в пожаре Москвы лучше всего описал он сам: «Я поджог дух народа, а этим страшным огнем легко зажечь множество факелов». Пиарщик уровня бог, как и было сказано.
Вернувшись в город после ухода французов, Ростопчин активно занимался упреждением беспорядков и грабежей, решал проблемы с продовольствием, боролся с опасностью возникновения эпидемий (для этого необходимо было очистить город от десятков тысяч трупов), но былой популярности снискать уже не смог. Москвичи, которых в сожженном городе вконец испортил квартирный вопрос, видели теперь в графе источник всех своих бед. Суды были завалены имущественными тяжбами погорельцев. Двух миллионов рублей, выделенных государем на помощь особо пострадавшим, на всех не хватало, а тут еще губернатор распорядился взимать задним числом налоги за то время, когда Москва находилась во власти французов. «Меня бранят потому, — горестно замечал Ростопчин в письме, — что для многих здоровых людей рубль дороже жизни».
Сам генерал-губернатор оценивал свою послепожарную деятельность гораздо оптимистичнее: «Столица вновь выстроилась, — доказательство, что ее жители не разорились. Она заключает в себе столько же жителей, как и прежде пожара, с тою только разницей, что все выстроено из камня. Великолепные дворцы, улицы совершенно новые и превосходные публичные площади делают ее прекраснейшим городом в Европе». Некоторые из этих каменных домов стоят и поныне, несмотря на все усилия нынешних властей по сносу исторического центра. Чудесным образом сохранился и дворец Ростопчина на Большой Лубянке, тот самый, во дворе которого толпа растерзала Верещагина. Так история напоминает всем градоначальникам: память о самом страшном вашем злодеянии обязательно сохранится, даже если спалить город дотла.
Текст: Александр Фельдберг