Князь Дмитрий Голицын вступил в должность военного генерал-губернатора Москвы чуть больше 200 лет назад, 6 января 1820 года. Два его предка по материнской линии (Григорий Петрович и Захар Григорьевич Чернышевы) и один — по отцовской (Сергей Алексеевич Голицын) уже занимали эту должность в XVIII веке, поэтому князя можно считать потомственным градоначальником древней столицы.

Правда, самого Дмитрия Владимировича на тот момент с Москвой ничего не связывало: 48 лет своей жизни до переезда в первопрестольную он провел в Петербурге, за границей (учился во Франции и Германии) и в седле: был героем Отечественной войны 1812 года и дослужился до чина генерала от кавалерии. Как и многие его сверстники-дворяне, особенно получившие образование за границей, князь говорил по-французски лучше, чем по-русски, но тут помогла военная дисциплина: на первых порах новый московский губернатор писал речи на французском, отдавал переводить их на русский и заучивал практически наизусть, чтобы суметь прочесть без запинки по бумажке. Но с годами, как замечали современники, «научился довольно изрядно объясняться и по-русски, хотя у него сохранилось в выговоре что-то иностранное».

Новый губернатор сразу зарекомендовал себя как человек независимый. Такой репутации князя способствовали истории вроде той, когда в Москву прислали чиновника из Петербурга с секретным предписанием ревизовать надворные суды. Со словами «Пока я здесь, никто Москву ревизовать не будет» Голицын выставил его из города. Понимая важность пиара для любого нового начальства, Дмитрий Владимирович обласкал местную прессу, так что уже вскоре после его появления Сергей Глинка писал в «Русском вестнике»: «Москва час от часу более возвеличивается, она украшается и новым своим военным генерал-губернатором. <… > Хотя я в удалении живу от большого света, но и я слышал о великодушных его поступках, достойных быть записанными в сердцах».

Что же это за поступки? Оказывается, речь идет о благоустройстве города: «Под Новинским, где бывает обыкновенно гулянье на Святой неделе, отделываются прекрасные огороженные площадки от Кудрина до Смоленского рынка. Место, назначенное для качель, устилается зеленеющимся дерном. Все это служит и к невинному удовольствию, и к очищению городского воздуха».

Качели, зеленеющийся дерн, огороженные площадки для гуляний — мне одному кажется, что в Москве за 200 лет ничего не изменилось? Все та же тяга к милоте и опрятности и трогательная забота градоначальника о «невинных удовольствиях» для москвичей.

Справедливости ради надо сказать, что Дмитрию Владимировичу в отличие от Сергея Семеновича было где развернуться прямо в центре города: на месте нынешней Театральной площади, например, было болото, а вид Красной площади портили убогие палатки, то есть, простите, масляные лавки. Их благополучно снесли, болото осушили, а на образовавшейся Петровской площади появились Большой и Малый театры. Как и его предшественники, губернаторы Ростопчин и Тормасов, князь уделял большое внимание восстановлению города после пожара 1812 года. При Голицыне были разбиты Кремлевские сады (теперь Александровский сад), возведены Москворецкий мост и Триумфальные ворота у Тверской заставы, начато строительство храма Христа Спасителя и Большого Кремлевского дворца. В создании нового облика Москвы были задействованы лучшие архитекторы: Осип Бове, Доменико Жилярди, Константин Тон.

Самым серьезным испытанием для губернатора Голицына стала эпидемия холеры 1830–1831 годов. По его приказу город был закрыт на карантин, а каждую въезжавшую телегу с продовольствием окуривали можжевеловым дымом. Голицын организовал специальный холерный комитет, заседавший ежедневно. Он собрал самых уважаемых москвичей и призвал их взять под свою опеку разные районы города. Каждый из таких надзирателей имел право открывать на подведомственной ему территории больничные и карантинные бараки, бани, пункты питания, а также принимать пожертвования деньгами, вещами и лекарствами. Было организовано около 20 больниц, в которых работали волонтерами студенты и преподаватели медицинского факультета Московского университета, закрывшегося на время карантина. Для борьбы со страхами, слухами и прочими фейками Голицын приказал издавать ежедневную газету «Ведомость о состоянии города Москвы», в которой помимо прочего давались советы по лечению и профилактике болезни. Не пренебрегал князь и альтернативной медициной: когда до него дошли вести о том, что в Смоленской губернии некий мещанин Хлебников успешно лечит холеру с помощью магнезии, обертывания в пропитанную уксусом простыню и сенной трухи, распаренной в горшке, он приказал выписать его в первопрестольную, несмотря на сопротивление городских врачей, предпочитавших кровопускание и пиявки. В результате принятых мер Москва пережила эпидемию сравнительно безболезненно и в отличие от Петербурга смогла избежать холерных бунтов.

Через десять лет, в 1840-м, в результате неурожая город оказался на грани голода. Губернатор пригласил к себе первостатейных купцов и произнес пламенную речь: «Господа, перед нашими глазами люди начали умирать от голода. А что впереди? Хлеба хватит только до февраля. Предлагаю собрать взаймы капитал, скупить хлеб на Волге и продавать его без барышей. Я беднее вас, господа, у меня налицо 70 тысяч ассигнациями, и из них 60 тысяч я даю взаймы Москве». И положил деньги на стол. Купцы по одному подходили и клали туда же расписки о своем вкладе. Так была собрана внушительная сумма (1 миллион 300 тысяч рублей), которую использовали для закупки хлеба, и Московская губерния была спасена. Точно так же — личным примером — Голицын убеждал богатейших людей города заниматься благотворительностью, часто сам делая первый взнос на строительство богадельни, приюта или сиротского института. Можно смело сказать, что именно князь Дмитрий Владимирович сделал меценатство и благотворительность в Москве престижным общественным делом. Среди самых достойных его инициатив в этой области — создание Комитета о просящих милостыню, открывшего в городе бесплатные столовые для нищих, и деятельность Тюремного комитета, который Голицын возглавлял. Градоначальник учредил при комитете специальную должность «ходатая о заключенных» и привлек к работе одного из самых уважаемых в городе людей, знаменитого доктора Федора Петровича Гааза, ставшего главным врачом московских тюрем и немало сделавшего для облегчения участи заключенных.

Вписал Голицын свое имя и в историю городского здравоохранения: именно он в 1826 году организовал и возглавил комитет по сбору пожертвований для строительства Московской глазной больницы, ставшей первой в мире специализированной офтальмологической клиникой. Позднее князь добился утверждения императором Николаем Павловичем проекта 1-й Градской больницы на 450 коек, предназначавшейся в основном для лечения бедноты. Первое лечебное заведение Москвы, построенное на государственные деньги, приняло больных в 1833 году. А через девять лет, в 1842-м, при непосредственном участии градоначальника, снова получившего высочайшее разрешение и организовавшего сбор средств, открылась и первая в городе детская (ныне Филатовская) больница.

Еще одним вкладом в улучшение качества жизни москвичей при губернаторе Голицыне стала реконструкция Мытищинского водопровода. Сооружен он был еще в 1804 году, но к началу 1820-х практически не работал: из Мытищ до Москвы доходило лишь 5% воды, так что горожане по-прежнему ходили с ведрами на реку или брали воду из колодцев — их было больше четырех тысяч и в абсолютном большинстве из них вода не годилась для питья. По распоряжению губернатора в 1826–1830 годах были проведены работы по проекту инженера Яниша: сооружена Алексеевская водокачка, откуда вода поступала в резервуар на втором этаже Сухаревой башни, а из него по чугунным трубам шла к пяти фонтанам в разных частях города. Это были не декоративные, а водоразборные фонтаны с трубой посередине: через нее в каждый ежедневно поступало 40 тысяч ведер чистой питьевой воды для нужд москвичей.

Как и положено всякому просвещенному губернатору, Дмитрий Голицын был покровителем искусств. При его деятельном участии было основано Московское художественное общество и открыто училище живописи, ваяния и зодчества. Кроме того, князь полагал, что «Москва должна учить вкусу в литературе», а потому выхлопотал в Петербурге разрешение на издание журнала «Московский наблюдатель». Вообще, когда мы говорим о «пушкинской Москве», имея в виду город, куда поэт вернулся после михайловской ссылки в 1826 году, то это одновременно и «Москва голицынская». Пушкин не раз бывал на блестящих балах в губернаторском дворце на Тверской, вспоминал в письмах к друзьям представляемые там «живые картины», в которых участвовала юная Наталья Гончарова, а стихотворение 1827 года «В отдалении от вас», посвященное Екатерине Ушаковой, имеет авторскую пометку: «Экспромт, сказанный в мазурке на бале у князя Голицына».

В начале 1840-х губернатор устроил у себя в доме собиравшийся по четвергам литературный салон, где однажды заснул (как и добрая половина присутствовавших), когда Гоголь читал свой «Рим». «Но, — вспоминает Сергей Аксаков, — когда к концу дело дошло до комических разговоров итальянских женщин между собою и со своими мужьями, все общество точно проснулось и пришло в неописанный восторг».

Приходилось Дмитрию Владимировичу сталкиваться с талантливыми литераторами и на работе: рассказывают, что в конце 1837 года ему пришло предписание из Петербурга срочно найти автора басни-памфлета на князя Волконского «Вол, конской сбруею украшенный, стоял» и доставить того в кандалах в Петропавловскую крепость. Памфлетиста градоначальник обнаружил среди своих подчиненных: им оказался молодой чиновник губернаторской канцелярии Семен Стромилов. Но своих Голицын не сдавал: вызвал Стромилова к себе и со словами: «Бог дает вам, молодым, таланты, а вы обращаете их себе во вред. Пиши на меня, а это <… > не тронь», — приказал все запрещенное уничтожить. А в Петербург доложил, что автора памфлета отыскать не удалось.

Летом 1843 года князь взял отпуск и отправился на лечение в Париж, где и умер после операции 27 марта 1844 года. Его последний путь на родину в точности повторял, только в обратном порядке, тот маршрут, по которому когда-то Голицын со своими кирасирами дошел от Москвы до Парижа. Многолюдные похороны были, по словам одной из современниц, выражением «не лести перед могучим вельможей, а всеобщей народной печали и благодарности». Ведь за почти четверть века своего правления этот генерал, петербуржец и полуфранцуз не просто стал для жителей древней столицы своим, но и превратился — благодаря независимости, справедливости, широте души и щедрости по отношению к обездоленным — в воплощение истинно московского духа.