О квартире на Лесной, в которую заселилась после Муслима Магомаева, о том, как возродить интеллигентность и воспитание, и о спектаклях в «Школе современной пьесы», в которых занята.

Я родилась и выросла…

В Волгограде — это очень длинный и жаркий город. Открываешь окно или автомобильную дверь, и в тебя ударяет жаркий воздух как из доменной печи. А в самом воздухе еще и какой-то привкус горечи, ведь вокруг степи, травы — полынь…  У города был особенный, неповторимый запах.

В моем детстве в Волгограде работало много производств, сейчас они закрыты. Но, как мне тогда казалось, город был довольно чистым. Может, потому что из степей всегда дул сумасшедший ветер и все уносил.

И, конечно, в памяти навсегда гигантская Волга.

Переезд в Москву…

Помню, когда приехала в Москву в 1972 году, меня встретила знакомая, и мы поехали к ней в район Фили. У Арбатской ветки метро есть наземная часть — когда мы выскочили из туннеля и помчались по мосту, она мне сказала: «Посмотри, это Москва-река», — помню, как я была ошеломлена и огорчена, потому что мне казалось, что в столице не может быть такой маленькой (по сравнению с Волгой) речки.

Но Москва меня потрясла совершенно другим — еще тогда, в те советские времена я сразу почувствовала, что это столица. Несмотря на то что Волгоград — очень большой город, миллион жителей, много институтов, свой университет, он все равно был провинцией. А в Москве у меня было ощущение, что я прямо в воздухе кончиками пальцев чувствую время. Может быть, это какой-то атавизм, но я понимала, что нахожусь в центре мироздания. И это ощущение застряло во мне до сих пор.

Нельзя сказать, что я сразу стала здесь своей. Страна тогда была другой, и взаимоотношения между людьми тоже. Мы старались учиться и формировать круг знакомых из тех же студентов, их родителей, педагогов (а с ними в ГИТИСе все было хорошо). У нас, молодых, в голове не было цели войти в какие-то номенклатурные дома, завести правильные знакомства, нам было все равно: главное — научиться профессии, которая нам очень нравилась.

Студенчество…

В общежитии я жила только один год, а потом, когда снялась в фильме «Много шума из ничего» у очень известного в те времена режиссера Самсона Самсонова, у меня стали водиться деньги, хотя в конце 1970-х в магазине особо и ничего нельзя было купить. Вернее, было даже так: икру можно, а вот туфли уже нет. Директор нашей картины на «Мосфильме» сказал, что у него есть знакомые, которые уехали на заработки на Север, у них осталась однокомнатная квартира на Лесной улице, которую они хотели сдать. Представляете, что такое в советское время, когда ничего не строилось и все жили в тесных квартирах с родителями-бабушками-дедушками, потому что некуда было деться, снять квартиру! И вдруг такая неожиданная вещь. До меня эту однушку уже снимал Магомаев, а после того, как он съехал, хозяева через знакомых искали новых жильцов.

Я студенткой жила в этой однокомнатной квартире и очень страдала от того, что квартира мне досталась после Магомаева. Весь подъезд был расписан всякими «Я тебя люблю». И, конечно, поклонницы беспрерывно звонили и, слыша женский голос в трубке, говорили всякие гадости… Потом это прекратилось, видимо, они поняли, что я говорю правду: Магомаев здесь больше не живет.

Студентами мы были очень заняты, старались все видеть. Моя преподавательница, народная артистка СССР Евгения Николаевна Козырева, тогда служила в театре Маяковского, говорила: «Чтобы стать настоящим артистом, нужно учиться самому — преподаватель не может вложить свою энергию и мозги, он должен лишь откорректировать и направить». Поэтому мы бесконечно развивались сами: бегали на все спектакли. В ГИТИСе давали приглашения, за которыми прямо стояла очередь, ведь в Москве все-таки четыре высших театральных учебных заведения, всем надо смотреть спектакли, хоть курсы и маленькие, по 20 человек, но все равно. Даже помню, как мы ездили в Вильнюс и Минск на премьеры знаменитых режиссеров. К тому же каждое лето я снималась. Даже картина «Здравствуйте, я ваша тетя!» со знаменитыми артистами Калягиным, Гафтом, Козаковым, Джигарханяном была сделана летом. Моментов, когда деться некуда, не было.

Если мы и развлекались, то в основном дома. А еще нашим любимым местом было кафе-мороженое на Калининском проспекте, тогда так назывался нынешний Новый Арбат. Это сейчас молодым людям трудно представить, но в то время ресторанов было нереально мало, а попасть в них даже при наличии денег все равно невозможно. Да и откуда у студентов деньги? Хотя у меня они как-то, да были: стипендия, родители помогали, плюс кино — все это оплачивало мою квартиру.

Я помню свой первый Новый год в Москве…

Мы встретили его у моей подруги Тани Шумовой — она жила на Сретенке в трехкомнатной квартире, роскошной по советским понятиям, хоть и маленькой. Ее родители уехали на дачу, и мы решили, что будем отмечать у нее. Директор картины, в которой я тогда снималась, был другом Юрия Соколова, директора Елисеевского гастронома, его (Соколова) потом расстреляли, о чем сейчас даже есть фильм «Дело гастронома №1». И вот директор сказал, что поможет справить нам Новый год. Мне кажется, этот праздник был самым веселым в моей жизни: все молодые, эмоциональные, все из разных городов (Южно-Сахалинск, Барнаул, Одесса, Рига, Волгоград), только две москвички, все очень разные. И за те четыре месяца, что прошли с начала занятий на первом курсе, мы еще не успели надоесть друг другу, у нас был живой интерес. И чтобы снабдить все торжество застольем, я обратилась в Елисеевский. Помню, как Соколов ответил: «Приезжай, конечно». Мы вскладчину собрали деньги, приехали туда с подругой, и этот директор повел нас куда-то в подвал, к огромным металлическим дверям. Их открыли, и я первый раз в жизни увидела не белый шкафчик, а огромный профессиональный холодильник — комнату, где несколько отсеков с разной температурой. Там штабелями лежали какие-то лососи, осетрины, банки с икрой, колбасы — все, чего не было в магазинах. И он сказал: «Выбирайте, что вы хотите себе на стол». Мы почему-то взяли огромного гуся, которого решили приготовить с яблоками. Он часов пять стоял в духовке, но все равно каждый раз, когда мы тыкали в него вилкой, из него сочился сок с кровью. По-моему, наши парни так и съели его полусырым — полдня готовили, так и не сготовили. Так мы и развлекались, в основном в домашней атмосфере или в театрах.

Дома мы обычно общались, обсуждали высокие темы: литературу, театры, спектакли — или, как ни странно, играли. Кто-то любил карты и преферанс, но я не умела. В основном нашей любимой игрой была «Монополия», которая тогда считалась очень престижной. Ведь это была привезенная из-за границы игра с улицами типа Пикадилли, о которых мы понятия не имели, знали только, что это где-то в Лондоне и почему-то недвижимость там очень дорого стоит, поэтому неплохо было бы построить домик именно на ней. Эти игры существуют и сейчас. Когда недавно была во Франции, то увидела карточки для еще одной нашей любимой игры — «Крокодила», где нужно что-то показывать. Мы, конечно, ухохатывались, ведь каждый из нас как артист старался блеснуть своим талантом.

Московские адреса…

Когда я окончила институт, как раз приехали владельцы квартиры на Лесной. В ГИТИСе мне дали распределение в Казань. Моя ближайшая подруга в 18 лет вышла замуж, ее муж был родом из поселка под Внуково, и именно вместе с ним я показывала отрывок из «Затворников Альтоны» Сартра в Маяковке, где тогда главрежем был Андрей Александрович Гончаров. И он нас обеих принял в театр.

Но если мой партнер имел прописку под Внуково, то у меня уже не было ни квартиры, ни общежития, и я не понимала, куда мне деваться. Гончаров сказал, чтобы за лето я решила эту проблему и пришла к открытию сезона с пропиской. Я отказалась от распределения в Казань, решив остаться в Маяковке, и поехала на каникулы к родителям. Хотя Казань очень хороший город, может, зря не поехала, была бы там звездой…  (Смеется.)

Все было очень хорошо: хоть в ГИТИСе и не разрешали сниматься, но мне позволили. И так как все в моей жизни само собой разрешалось, я была уверена, что и вопрос с пропиской тоже как-то закроется. Вернувшись в сентябре в Москву, я подселилась к своей приятельнице, у которой погибли родители, в кооперативную квартиру на улице Чехова (сейчас — Малая Дмитровка). Ей было трудно оплачивать квартиру, поэтому жили мы в этой двушке вместе и платили тоже вместе. Но прописки там, естественно, у меня не было…  А у театров очередь на квадратные метры была из народных и заслуженных артистов, тут явно не до какой-то новенькой. И месяца два я просто ходила в театр.

Гончаров был человеком очень крутым и непростым, однажды он на меня так наорал!..  Я пришла смотреть спектакль, мы пересеклись в антракте в фойе, и он прямо при зрителях меня отчитал. У меня был жуткий шок. Не помня как добежала до подружки, которая была в Большом театре балериной, она налила мне водки, сказала быстро выпить. Я выпила залпом и удивилась — думала, что от водки все сразу пьянеют, но у меня был такой стресс, что она на меня не подействовала.

Когда ситуация стала казаться безвыходной, опять же подруга подсказала мне пойти на конкурс на телевидение, ведь «Гостелерадиофонд» был отдельным большим министерством, где на тот момент работали тысячи сотрудников, 30 человек из которых дикторы. В случае чего фонд мог бы посодействовать мне с пропиской. Я прошла официальный конкурс, меня взяли на работу и действительно дали комнату, сначала с временной пропиской, на Волгоградском проспекте — круг замкнулся! Это был дом, где стояла жуткая вонь. Однажды я спросила у соседей, откуда идет такой ужасный запах. И мне ответили, что за углом мясоперерабатывающий комбинат, где из костей варят клей.

Потом я познакомилась со своим первым мужем, он жил в Матвеевском, около ближней сталинской дачи. Этот район тогда был практически не Москвой. Там редко ходил автобус, который к тому же потом еще и очень медленно шел, поэтому я ездила на электричке.

Телевидение мне невероятно помогло — мы написали письмо в мэрию, и я вступила в кооператив, что тогда можно было сделать только по большому блату. Поскольку квартир не было, то ухитриться купить квартиру без блата было почти невозможным. Не знаю, как сейчас, но раньше у мэрии в любом кооперативном доме (про государственный я вообще молчу) было 10% жилплощади, куда власть могла поселить за деньги того, кого посчитает нужным. И я поселилась в доме коллегии адвокатов на Ленинском, около улицы Обручева.

Потом у меня родился сын. Через какое-то время я поняла, что жить в одной комнате с мальчиком, который будет расти, очень трудно. Мне было некуда девать вещи, а их становилось все больше и больше: все лежало в чемоданах на шкафах и под диваном… И я опять попросила телевидение помочь: написать письмо, чтобы мне позволили купить за свой счет двухкомнатную квартиру. Мне опять же разрешили. На этот раз в кооперативе Большого театра на Самотечной. Он строился практически 14 лет! У меня уже вырос сын, сменилась власть, а он только-только достроился. И благодаря перестройке, ведь можно было все приватизировать, у меня появилось две квартиры.

Сейчас живу…

Потом мы с мужем купили квартиру в старинном доме, еще царских времен, в центре Москвы. Конечно, когда все ругали бесконечное перекладывание плитки на улицах, то и правда было много неудобств, грязи, где-то ни проехать ни пройти; бульвар почему-то три раза перекапывали, чтобы поменять бордюры. Но потом я стала понимать, с каким удовольствием сейчас хожу по городу пешком! Здесь в любое время года красиво: на какое здание ни глянешь — глаз радуется.

Также у меня есть недвижимость на юге Франции. Рядом Монако, Альпы спускаются прямо в море…  Там все очень близко: 40 минут на машине до Италии, два часа — до Испании, четыре — до Швейцарии и Германии. И место очень интернациональное. Там меньше всего чувствуешь себя пришельцем, ведь таких, как ты, рядом очень много. На юге Франции как минимум половина солидной недвижимости принадлежит иностранцам, русским в том числе. До пандемии в сезон три самолета в день были забиты битком, ведь цены на квартиры в Ницце даже на первой береговой линии ниже, чем на квартиры в Москве.

В общем, это моя дача.

Различия жизни…

Конечно, люди разные. Жить везде хорошо, когда ты приезжаешь на короткое время туристом или когда у тебя очень много денег…  А вообще-то ты там никому не нужен. У меня есть знакомая, которая замужем за французом, живут они в Марселе. Она свободно владеет языком, работала переводчицей. Потом решила открыть бюро переводов, но не смогла. На бирже труда ей объяснили, что она будет добиваться желаемого годами, потому что ей никто не позволит занять это место, если во всей стране найдется хотя бы один француз, претендующий на то же самое. Мигрант всегда будет оттеснен. С одной стороны, я это приветствую — они заботятся о своих гражданах, но с другой — это говорит о том, что хорошо именно дома.

Я москвичка…

Для меня Москва стала абсолютно родным городом. Я не чувствую себя приезжей, ведь живу здесь гораздо больше чем 16 лет, проведенные в Волгограде.

Есть ли у москвичей какая-то отличительная черта? Смотря с чем сравнивать. Если с Питером, то москвичи очень отличаются своим сумасшествием — все куда-то несутся как подорванные. Некоторые города по отношению к Москве кажутся провинциальными, а другие, наоборот, очень столичными. Владивосток меня поразил: он совершенно не провинциальный в том, что касается людей, про архитектуру вообще не говорю. Провинцию часто выдает скорость мышления, реакция на то или иное событие. Я не могла понять, откуда во Владивостоке столичные скорости. Потом мне объяснили, что очень многие постоянно по бизнесу и делам ездят в Японию или Корею, и это взаимодействие с другим миром сразу меняет менталитет.

Хочу изменить…

Конечно, в москвичах хотелось бы исправить многие вещи. Москвичи — странные люди; когда я вижу их, приехавших за границу, то они сразу становятся такими законопослушными, не нарушающими правил и улыбающимися друг другу, а в Москве многие ходят насупленные. В Европе все на зебре уж точно пропускают пешеходов. Это столичное неуважение друг к другу там, в другой стране, пропадает, а здесь, по приезде, снова возвращается. У нас все такие главные: мы, пешеходы, идем по переходу, а вы — в своих отстойных машинах. И их, даже не считающих должным высунуть голову из-под капюшона, сбивают, ведь дураков за рулем тоже очень много. Средства массовой информации должны как-то внушать людям нормы поведения.

Меня беспокоит…

Конечно, интеллигентность не канула в Лету, но при этом исчезает. У нас считается, что интеллигентный человек — это тот, кто образован. Но это не совсем так. Можно быть очень начитанным, складывать большие числа в уме, но при этом не быть интеллигентом. Еще Пушкин писал:

Мы все учились понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь,
Так воспитаньем, слава богу,
У нас немудрено блеснуть.

А сейчас у нас все как раз всему учатся: все крутые, много знают, по-английски разговаривают. Это прекрасно, что вы владеете языком, но было бы замечательно, если бы на этом английском было о чем поговорить, выяснить, о чем вы думаете, как относитесь к миру и к людям, а не просто узнать, как пройти на другую улицу. Интеллигентность в этом: в отношении к миру, к себе, к самосовершенствованию, к собеседнику, к другим людям.

Мне кажется, в школах закрыли глаза на воспитание интеллигентности. Учителя спрашивают: «А с какой стати мы должны этому учить: интеллигентность не предмет!» Сейчас у нас в «Школе современной пьесы» вышел новый спектакль «Бешеный хворост», где я играю директора школы. И если раньше попасть к директору — страх господень, то сейчас никто никого не вызывает: только если ты сам как родитель не придешь и не попытаешься у учителя что-нибудь узнать. Учится плохо — его проблемы. Зачем учителю тратить нервы? Мне не за это платят, а за то, чтобы я научил тебя писать слово «корова» через О, а учить тебя, дурака, улыбаться и правильно общаться не ко мне. Может быть, в школе есть отдельные уроки по воспитанию? Но думаю, что нет, дай бог, чтобы я ошибалась. Поскольку жизнь очень усложнилась и каждый понимает, что нужно выживать, родители очень много работают — теперь такое время.

Думаю, что уровень воспитания может возродиться, но для этого нужны усилия с разных сторон. Я вижу в других странах людей, которые хоть и не имеют хорошего образования, но точно воспитаны: они друг другу улыбаются, уступают дорогу, усмиряют свои эмоции и стараются быть внимательными к ближним. Это говорит о том, что правила хорошего поведения высоко позиционируются, они возведены в некий культ! В ток-шоу и других программах вскользь осуждают невоспитанных придурков.

Изменения не происходят по щелчку. Например, парижане рассказывали мне: для того, чтобы в свое время научить людей спускать за собой воду в унитазе, они установили блокировку дверей в уборных в общественных местах, и пока не нажмешь на кнопку спуска — дверь не откроется. Когда начинали орать «Помогите!», им объясняли, почему дверь не открывается. Так это вошло в привычку, как и мыть руки благодаря пандемии.

Все-таки люди — общественные существа, поэтому уверена, что воспитание вернется. Не зря же самое ужасное тюремное наказание — это одиночная камера. И человек так создан природой, что все время хочет быть лучше, хоть и считает себя в душе молодцом при любых обстоятельствах. Это стремление быть лучше заставит подниматься.

Спектакль «На Трубе» в «Школе современной пьесы»…

Я давно была знакома с Иосифом Райхельгаузом. Он звал меня присоединиться к ШСП, но я отнекивалась: «Иосиф, ты что? Я последний раз играла в театре еще в институте!» А произошло это так…

Именно в этом театре, который 150 лет назад был рестораном «Эрмитаж», начали праздновать Татьянин день. И Иосиф, основав здесь «Школу современной пьесы», всегда 25 января приглашал всех знаменитых Татьян и устраивал капустники. После одного из этих мероприятий мы с моей подругой (тоже Таней) сидели на банкете, и один из помощников режиссера сообщил, что заболела Нина Шацкая и нужно отменять завтрашний спектакль. Это было 12 лет назад: в тот день шел жуткий снег, стоял неимоверный холод. И сидящий напротив меня Иосиф Райхельгауз начал давить на все мои болевые точки, предлагая сыграть на следующий день. «Понимаешь, — говорил он, — на улице холодно, хоть мы и предложим зрителям вернуть деньги, но они все равно придут по этому морозу, а спектакля не будет, артисты не получат зарплату за этот день. Выйди, что тебе стоит?» В тот год на 25 января выпал Китайский Новый год, и только мы подняли бокалы, так сразу пришло это сообщение. Оказывается, действительно перед Новым годом случаются чудеса! И подруга моя подначивала: «Соглашайся, будет что журналистам рассказать». Иосиф сказал, что роль — ерунда: женщина-домработница, живущая у своих родственников, которые думают о высоком, не зная, сколько стоит килограмм кофе. Тогда я решила: ладно, выйду пару раз с веником. Мне дали текст, я уехала домой, где-то в час ночи легла в кровать и только к четырем утра дочитала пьесу. Потом не могла уснуть от страха: оказалось, что я все время на сцене и в диалоге со всеми. А в спектакле аж три народных артиста, плюс заслуженные. И моя подруга, которая работает в другом театре, предложила взять в руки кулинарную книгу и засунуть в нее шпаргалки. Так я отыграла спектакль. Это была пьеса Улицкой «Русское варенье». После Иосиф меня никуда не отпустил. Сейчас за моими плечами в «Школе современной пьесы» уже сыграно несколько спектаклей, в трех из них главные роли.

Недавно у нас появился спектакль «На Трубе», где я и вовсе чувствую себя в своей тарелке. Постановка получила приз как лучший иммерсивный спектакль года. Кстати, моя роль здесь связана именно с Татьяниным днем — считайте, с моментом, когда я первый раз вошла в эти двери.

Как-то я зашла на сайт ШСП и увидела, что после просмотра нам пишут сплошные восторги, что пропустить этот спектакль просто нельзя, ведь он очень познавательный, неожиданный и интересный для зрителей.

Какое место в театре мое? Конечно, сцена, как и у любого артиста!

Спектакль-импровизация «Подслушанное, подсмотренное, незаписанное»…

Иосиф втянул меня в очередную авантюру. Этот спектакль, который не имеет пьесы, поначалу мы, артисты, недолюбливали! Ведь привыкли к написанной роли, которую учишь, вникаешь в нее, преображаешься, пытаешься превратиться в персонажа. А тут пьесы нет и из себя нужно вытащить то, что тебе, возможно, и не свойственно.

Я выхожу на сцену в роли женщины, соблазнившей мальчика, которому еще и 18 не исполнилось. Это настолько не я, что я отказывалась как могла, но Иосиф сказал, что роль играть некому: ему нужна взрослая женщина, но при этом внешне выглядящая как любовница. И вот уже восемь лет пытаюсь перевоплотиться. (Смеется.)

И как получится сегодня, я не знаю каждый раз. Изначально это была идея Евгения Гришковца: люди сидят в кафе либо в телефонах, либо волей-неволей слушая чужие разговоры: кто-то ругается, кто-то объясняется в любви, а кто-то снимает девушек. И Женя предложил нам темы для импровизаций без написанного текста. Иосиф ухватился за эту идею! Кстати, спектакль очень популярен у зрителей, наверное, узнают себя.

Премьера сезона в ШСП — спектакль «Бешеный хворост»…

Я играю этот спектакль, как говорит Иосиф Райхельгауз, «другим» составом. Не знаю, почему он решил так сделать. Но сначала я, как и Таня Васильева, уже выпустившая премьеру, отказывалась от этой роли. Очень жесткая и остросоциальная пьеса. Она написана так, что если бы мы шли прямо по тексту, то были бы три стервы-училки, которых хочется удавить. Но каждая из актрис, пытаясь найти свою правду, смягчила свою роль. Немножко изменили финал: он такой, как написан, но сыграли мы его по-другому.

Мой друг рассказывал, что с его женой, классным руководителем, произошла буквально та же история: ее вызывали на ковер и дрючили по полной программе за то, что ее ученик пошел на митинг. У автора «Бешеного хвороста» Олега Маслова действительно очень хорошо написано о том, что у каждого своя правда. Так и в жизни: взрослое поколение, которое помнит Советский Союз, понимает, что сейчас гораздо лучше, хоть и есть много недостатков. Но они ведь есть в каждой стране! Правда?! Молодежь всегда в авангарде, она хочет найти свой путь.

Вышла бы на митинг я? Если честно, не ходила ни разу. Часто я не понимала лозунгов: на Болотной было такое впечатление, что все кому не лень себя пиарят. Поэтому я не нашла для себя повод выйти туда.

Спектакли в «Школе современной пьесы» с Татьяной Веденеевой: 24 октября — «Подслушанное, подсмотренное, незаписанное», 4 и 5 ноября — «На Трубе».

Фото: Илья Золкин