О первом впечатлении от Москвы в 1960-м, жизни в Строгино и Крылатском, поездках в подмосковных электричках с братом Егором и о том, как барон Осман вдохновлялся Москвой, переделывая Париж.

Я родился…

В городе Семипалатинске, на территории нынешнего Северного Казахстана. Правда, сейчас такого города уже и нет — называется он теперь Семей. Жили там мои предки: и при царском режиме, и при советской власти. А один из них даже был городским головой. Впрочем, я там прожил недолго — когда мне было три года, мы с семьей переехали в Омск, откуда я уехал в 1972-м.

Впервые в Москве оказался…

В 1960 году. Притом очень необычным маршрутом: родители отправились со мной в Анапу, а обратная дорога из Анапы в то время пролегала на поезде через Крым. Поезд доходил куда-то до Тамани, потом на пароме вагоны перевозили в Керчь, а оттуда поезд шел в Москву. И вот тогда мне Москва запомнилась только «Детским миром» — огромный магазин произвел неизгладимое впечатление на ребенка четырех с половиной лет: железные дороги, оловянные солдатики и много чего еще. У меня в детстве было и так немало игрушек, но после этой поездки их количество резко возросло.
А потом…  я, в общем-то, собирался остаться в Новосибирском университете, в школе-интернате, при которой я тогда учился. Но маме эта идея очень не понравилась. И она меня спросила: «Сергей, а ты не хочешь в Москву или в Ленинград?» А я ей отвечал, мол, зачем, ведь в Новосибирске такой научный центр!

Тогда родители пошли на хитрость: они купили мне туристическую поездку после 9-го класса через Москву в Ленинград и обратно. И вот, будучи в Москве, я зашел в обыкновенный книжный магазин, знаете, такой с надписью «Книги», и купил там написанную Анри Перрюшо биографию «Жизнь Ван Гога». В Новосибирске с книгами в советское время было похуже. Можно было найти и почитать Брежнева и такое вот все, а книги Кафки или, например, Томаса Манна — эти приходилось на книжном рынке выменивать за приличные деньги. «Сколько номиналов?» — говорили тогда люди. Самым дорогим Кафка был. Зарплата в СССР в среднем 120 рублей была — Кафка стоил 80. Это было дороже, чем, например, диск Led Zeppelin. А в Москве можно было найти и купить такие книги в обычном, по сути, магазине — просто за сколько-то рублей и копеек. И на меня уже это произвело сильное впечатление.
Я был тогда в Москве всего день. Походил, погулял и на поезде уехал в Ленинград.

Там провел дней шесть — и назад, в Москву. В эту поездку у меня что-то внутри сдвинулось. Я увидел другую жизнь.

Я взял в руки саксофон…

Удивительно, но эта история связана с одним москвичом. Была такая передача «Шире круг», и вел ее Марк Рождествин. А Марк когда-то был джазовым трубачом и играл в «Синей птице» — первом джазовом кафе, которое было в Москве 1960-х, туда даже приезжал Чарльз Ллойд вроде бы как в 1968 году из Таллина. И Марк Рождествин дружил с моим приятелем Леонидом Иоффе. Я как-то пришел к Лене в гости, увидел Марка, и мы с ним разговорились. Я у него тогда спросил:

— Скажите, я вот люблю и слушаю джаз (тогда еще по польскому радио или на волнах «Радио Свобода») и хотел бы попробовать на каком-то духовом инструменте научиться играть. Что вы думаете, что посоветуете?

Он так взял потрогал мою нижнюю губу и ответил: «Нет, трубача из тебя не выйдет — слабые губы. Возьми альтушку! Через месяц, может, аппликатуру освоишь, а через годик, может, и звучок появится!» Ну я так и сделал: купил альт-саксофон в комиссионке — в Москве тогда много было комиссионок с музыкальными инструментами производства стран народной демократии, в частности ГДР — очень даже приличный саксофон я взял, фирмы «Велт Ланг», с металлическим мундштуком…  И вот я на этом саксофоне стал дуть — к большому неудовольствию и даже ужасу моих соседей!

Получается, музыкой я начал заниматься в Москве. И ведь сначала даже не думал, что когда-нибудь выйду на сцену. Саксофон — это было просто для души.

Важные места…

Дело в том, что я большой любитель изобразительного искусства. В первые годы жизни в Москве я много ходил в Пушкинский, реже — в Третьяковку. Затем часто посещал Спасо-Андроников монастырь — там прекрасная коллекция иконописи, а потом это все-таки монастырь, который существовал в Москве с XIV века. Монастырь, правда, имел тогда немного другую конфигурацию: были еще некоторые павильоны, свободные от монахов и явного церковного присутствия. А еще в то время можно было залезать на стены — сейчас уже нельзя…  Но я здорово его облазил тогда!
А позднее в Москве, уже на рубеже 1980–1990-х, организовался Музей кино. Находился он недалеко от метро «Краснопресненская» в ныне закрытом «Киноцентре». Я ходил туда иногда по четыре раза за неделю. Старые фильмы, немые фильмы — не прокатные, как говорится, блокбастеры, а шедевры мирового кино. И многие люди знали: чтобы встретиться со мной, нужно пойти в Музей кино — Летова там можно было найти почти каждый день. С этим местом у меня связаны некоторые важные моменты. Дело в том, что Музей кино решил поручить мне озвучить немой фильм, правда, я сейчас и не вспомню, какой…  По-моему, они мне «Оборону Севастополя» хотели дать. И передал мне это Олег Воротников, известный по арт-группе «Война», мы с ним много беседовали об искусстве, о политике, о левых идеях, коим сторонником я себя считаю.
Впоследствии этот фильм был предложен для трансляции на телеканале «Культура». То есть когда показывают первый русский полный метр — «Оборону Севастополя», он идет с моей озвучкой, притом только на электронных миди-инструментах, что очень необычно для нашего телевидения, для традиционного кино. И не всем это нравится.
Вообще так получилось, что с крушением СССР для меня как для музыканта фри-джазового направления вдруг не оказалось работы. Ведь та публика, которая интересовалась фри-джазом в 1980–1990-х, сошла со сцены — многие уехали за рубеж, некоторые резко обеднели. Но появлялся новый класс, который ходил в театры. И после 1994 года, когда в стране началось возрождение интереса к искусству, надо было искать какую-то новую форму существования, и вот для меня таким местом стал театр. Я играл в одном театре без места — он назывался «Кинетический балет Саши Пепеляева». Репетировали мы в театре им. Гоголя, теперь это «Гоголь-центр». Он такой весь…  сталинский был! Репетиции проходили на самой верхней площадке с артистами балета. Потом я написал музыку для спектакля во МХАТе им. Чехова, стал композитором МХАТа. Там тоже какая-то часть моей жизни оставлена — это где-то 1996–1997 годы. Еще до Табакова, при Ефремове.
Третий театр — это театр на Таганке, а четвертый, уже чуть позже, в 2001 году — маленький театр-студия «Человек». Сейчас он находится в Скатертном переулке. Это единственный театр, насколько я знаю, в нашей стране, который специализируется на драме абсурда. Я играл в постановке «Хармс, Ионеско, Новарина, три средневековых французских фарса и Петрушка, убивающий немца палкой».
Вообще это маленький интересный театр, зал на 45 мест. Его особенность заключается в том, что он расположен в бывшем каретном сарае. Он настолько маленький, что для меня на сцене не было места, я играл на чердаке. Над головами зрителей были балки, на них положен плексиглас, чтобы я что-нибудь не уронил кому-нибудь на голову. И нас не освещали. В этом плексигласе были отверстия для звука, и звук, соответственно, шел сверху. Зритель не понимал, откуда звук идет — никто же не будет смотреть, что там наверху, а там, оказывается, два музыканта. Сидят, смотрят и играют. Места у нас там было так мало, что когда я вставал, то головой упирался в скат крыши. А летом этот скат накалялся до страшной температуры, воздух от софитов был горячий, и мы ставили вентиляторы: раздевшись, играли полуголые, чтобы как-то справиться с этой жарой. Я играл этот спектакль 17 лет.

Сейчас я живу…

В очень интересном месте. Я прожил некоторое время в районе Строгино. А теперь переехал, живу в Крылатском. Там, кстати, находилась первая киностудия в нашей стране: казацкий артиллерийский офицер Ханжонков увлекся как-то кино, а в те времена офицеры за отставку в армии могли получить 100 тыс. рублей, на эти деньги он и основал дом-студию Ханжонкова. И вот в деревне Крылатская (или Крылецкая) он снял несколько домов, и даже говорят, что в «Обороне Севастополя» снята Москва-река в районе Крылатского. В тех же местах Маяковский на спор переплывал Москву-реку.
Я выкладываю видео и фотографии оттуда, и многие москвичи меня спрашивают: «Где это снято?» Даже моя внучка — она сейчас приехала из Севастополя в Москву, поступила в Вышку. Я ей говорю, что это у нас. «Где же столько воды у вас?» — спрашивает она. А я отвечаю, что у нас, понимаешь, есть Строгинская пойма, а оттуда идет канал им. Москвы, и заводи у нас есть. Для немосквича все это — «что такое?»: какие-то заводи, заливы…  У нас, кстати, и бездонное озеро есть. Я там купаюсь и на сапе плаваю. А ведь это Москва, от метро очень недалеко. И это такое интересное место, где и природный парк есть, и всяких зверей увидишь. Я лично видел какую-то водоплавающую птицу, которая нырнула в воду и 10 минут не выныривала. Какие-то местные азиатские люди вылавливают там огромных рыбин. У нас бобры еще есть, которые все сгрызают. Зайцев я только еще там не встречал, ну а лисичку у нас там фотографировали — видел в чате жильцов района.
В Чистом заливе на Щукинском полуострове есть три пляжа, один из которых нудистский. И я как-то проплывал там мимо на сапе, а мне кричат: «Эй! Смотрите, к нам Вассерман приплыл!», а потом его поправляют: «Это не Вассерман, это саксофонист!».

Москва размывается…

Вместе с ее историей. Вот показательный пример: когда мой брат Егор Летов приехал в Москву, он прибыл на Казанский вокзал на поезде. Я его встретил и говорю: «Поедем сейчас ко мне на электричке». И в то время до станции Панки электрички ходили со всеми остановками, а названия электричек и остановок тогда транслировались на таких вертящихся пластинах. И зашумели-зашумели эти пластины, а на них было написано: «Панки — везде», что значило: электричка до Панков идет со всеми остановками. И Егор тогда сказал: «Круто меня Москва встречает: панки — везде!»
Интересно, откуда пошло название этих мест — Панки. Оказывается, в 1611–1612 годах, когда пришли завоеватели из Польши и из Литвы, а русские называли тогда людей, которые говорили на иностранном языке, немцами, а тех, кто говорил на славянском языке, но был неправославный, звали «паны» или «панки», то есть белорусы, поляки, и многие из них чего-то награбили, чего-то основали и уже не захотели назад к себе уезжать — они селились вокруг Москвы. И в начале XIX века половина из тех домохозяйств себя записывала католиками — сейчас уже никто из них и не помнит, что они потомки поляков, белорусов, католиков — они все стали русскими. Таких вот историй в Москве очень много.

Москвичи…

Активные, энергичные люди. Когда я приехал в Москву в 1974 году, то успел застать носителей московского диалекта — старушек, которые родились еще до революции и говорили «четверьг» или «дошдь». После Омска и Новосибирска для меня как для сибиряка резко отличало Москву то, что здесь абсолютно все знали, когда и какой христианский православный праздник, и все друг друга поздравляли. Ты едешь в электричке, и все знают, что сегодня Пресвятой четверг. Традиция православия сохранялась в Москве очень-очень сильно. Причем я жил тогда в Подмосковье, и моя тетя, у которой я жил, ходила в Елоховскую церковь на Бауманской, и я уже знал про Елоховскую церковь в советское время.
В советское время в Москве устраивались рок-концерты в Страстную субботу, чтобы отвлечь молодежь от крестного хода, настолько тут была сильная православная традиция.
Я бы не стал критиковать москвичей за излишний вещизм, потому что это часть характера города. Если для ленинградцев это, скажем, больше одухотворенность, начитанность, вообще какое-то добродушие, желание помочь, Москва ведь, как известно, слезам не верит. Это же произошло потому, что в Москву было много всяких разных паломничеств, а везде, где есть паломничество, есть и большое количество всевозможных воров, преступного мира. И эти традиции, как и традиции письменной речи в Питере, так и традиции нажиться на приезжих, как-то пощипать их, сохраняются в Москве.
Когда говорят, что москвичи не отвечают на вопросы, как куда-то пройти или проехать…  Но вы ведь наверняка спрашиваете у немосквича. Наверняка тот, у кого вы спросили, может, приехал сюда месяц или год назад. Москвичи размываются все большим и большим количеством приезжих.

В сегодняшней Москве…

Мне кажется, стало намного лучше с транспортом. Мне очень нравится — я уже успел попользоваться МЦД. Я еду от себя практически три остановки на метро, пересаживаюсь на МЦД и доезжаю до Шереметьево — это же очень удобно. А раньше на каких-то перекладных приходилось добираться. Еще очень приятно, что запустили МЦК, я вот на нем езжу: приезжаю в «Рюмочную в Зюзино» — это тоже культовое место, где играют разные люди, Вадим Степанцов, например. А я там с группой «Ночной проспект» выступал, альбом презентовали. Допустим, я туда теперь могу сесть и с одной пересадкой приехать. А раньше это был какой-то долгий путь через центр.

Жду, когда наконец-то запустят остальные диаметры. Транспорт просто резко улучшился, в советское время намного сложнее было передвигаться из пункта «А» в пункт «Б».
Ну и общепит улучшился, есть теперь возможность куда-то зайти кофе выпить. А в наше время приходилось с гранеными стаканами ходить, в которые кофе наливался из чана поварешками.

Москву отличает от других столиц…

Москва больше практически всех иностранных городов-столиц, в которых я был, за исключением, пожалуй, Сеула и Нью-Йорка. Нью-Йорк вообще своеобразный город, но, во-первых, в нем нет такой истории, как в Москве, ведь Москва — старый город. Среди древних столиц Москва напоминает только Рим. Такой вот действительно прямо старый-старый город. В Риме, правда, очень серьезные проблемы с въездом в центр, приходится платить, плюс узкие улицы — город все-таки не предназначен для автомобильного движения. А у нас при Сталине произошла серьезная реконструкция Москвы, которая предотвратила тот транспортный коллапс, который возможен в других городах.
А вот Нью-Йорк, кстати, как будто был сразу построен из расчета на автомобили, но в нем есть участок очень для них неудобный — это Сохо, к югу от улицы Хьюстон. Сохо — оно не квадратно-гнездовое, там не авеню и стриты, по которым автомобили ездят, а изгибающиеся коротенькие улицы. Там приходишь к девушке, допустим, а она не может открыть тебе подъезд — у нее нет сигнализации, и она выбрасывает тебе с пятого этажа конверт, а в нем — ключ от подъезда. И ты еще смотришь, чтобы он не упал в водосток. Это странный, может быть, еще с голландских времен район. Нью-Йорк очень разнообразный, но он не похож на Москву.
Мне показалось, что есть столица, которая много чего у Москвы заимствовала — это Париж. В Париже до 1812 года не было бульварного кольца. Сейчас остался один район Марэ, который состоит из мелких извивающихся улочек, а остальные районы…  там, во-первых, сделано бульварное кольцо, и его перерезают радиальные линии и магистрали. Я считаю, что это было сделано бароном Османом в 1850–1860-х, потому что невозможно было бороться с баррикадами на мелких улицах — невозможно было применять артиллерию и конницу. Их забрасывали мебелью, как это показывают в некоторых фильмах. А представьте себе, вдруг — проспект, бульвар Севастополя — понятное дело, какие баррикады, поставил несколько орудий — бах-бах-бах и все! После революции 1848-го Париж стали переделывать, и больше таких революций уже не было. А откуда они вот это кольцо взяли? Но в Москве-то эти кольца были естественные: у нас же это были вначале валы, потом крепостные стены. А при Екатерине валы срыли, и появились кольцевые улицы, которых нет в других городах. Они и стали теперь Бульварным и Садовым кольцами. А еще мотивом для европейских городов, например Парижа.
И Москву прежде всего отличает общественный транспорт. Такую систему общественного транспорта с единой сетью гигантского метро трудно найти где-то еще. Вот по сравнению с Японией: в Токио две системы метро — разные. Ты переходишь с одной на другую и должен платить. В некоторые районы ты не можешь попасть по одной системе: ты должен купить один билет, доехать до станции, заплатить деньги, снова пройти турникет и ехать по второй системе. Есть еще третья — «Яманотэ», это кольцевая типа нашей МЦК. Я вот очень долго не мог в Токио ездить. И мой приятель, профессор из Ниигаты, когда приезжал со мной в Токио, много блуждал по центральной станции, не мог правильно выйти в нужный выход и говорил: «Проклятый Вавилон!» То есть даже для японцев это трудно, очень сложная и такая нелогичная система метро.

Очень дискомфортно в метро я себя чувствую в Лондоне. Во-первых, «тьюб» очень тесный. Вот эти два полукольца: ты находишься в страшной тесноте без воздуха, да и ходят поезда очень плохо. При входе на станцию утром видишь указания: какая линия метро сегодня ходит, какую штормит, а какая закрыта — и это только утром можно узнать! Потом оплата: в центре ты платишь (когда я в последний раз был) четыре с половиной фунта за проезд. Так это только по центральному, это как бы внутри кольца, внутри «тьюба», а дальше? Все дороже и дороже. Вопрос: для кого это метро?

В Москве меня раздражает…

То, что жители Москвы постоянно делают какие-то ужасные ремонты — жуткий грохот! И зачем-то все время сверлят: не просто там что-то прикручивают, а идет какой-то зубодробительный грохот. Зачем столько сверлить? Когда-нибудь дом рухнет, он уже весь как голландский сыр в дырках. Когда-то же всему придет конец…  Но не этому желанию постоянно что-то ремонтировать.
Что еще в Москве раздражает? Пробки.

Любимые и нелюбимые районы…

Мне кажется очень стремным район «Щелковской». Я не так долго прожил там — всего полгода, но успел почувствовать себя очень неуверенно и напряженно. Таким же районом, скажем, для меня были Кузьминки. Там прекрасный парк, усадьба Влахернское, но кроме этого парка…  там рядом остановка, на которую приезжают жители из Московской области, совершают какие-то мелкие правонарушения и стремительно уезжают к себе. Это такой район, где лично мне было тяжело. А вот, скажем, Строгино, Крылатское — районы, где мне было всегда комфортно.

Я привык к району Таганки, потому что двадцать с лишним лет играл в театре на Таганке и еще постоянно ходил в кинотеатр «Иллюзион» — раз в неделю или чаще. Я часто вожу людей показать достопримечательности рядом с «Иллюзионом»: стоит эта высотка, где расположен кинотеатр, а к ней примыкает очень интересный монастырь, в котором даже колокола нет, а только монахи бьют в доски, и на территорию этого монастыря не пускают женщин — такой устав.
А в том месте, где улицы Гончарная и Радищевская сходятся на расстоянии десяти метров, а потом опять расходятся, есть четырехэтажный частный музей русской иконы, еще больница Медсантруд, которая является памятником соцреализма. Там много интересного! Иногда на домах какие-то странные античные барельефы вдруг замечаешь. Это район со своей богатой историей — там были музыкальные клубы и до сих пор есть Библиотека иностранной литературы. И там же однажды на реке Яузе я стал участником ритуала. На мосту. Меня попросили сыграть «Чаттануга чучу» во время обряда рассеивания праха умершего джазмена в реку. Он завещал, чтобы после смерти его прах развеяли над мостиком и чтобы играли обязательно «Чаттануга чучу». И я еще добавил «Серенаду Солнечной долины».

В этом же районе от Яузы и до Басманной я записал очень забавный компакт-диск «Музыкальная топография Москвы». Я облачился в белое марокканское одеяние, в котором еще с Курехиным выступал, взял саксофон и ходил по Москве в таком виде днем и поздним вечером и играл, в том числе на этом Яузском мосту и на мосту, который ведет от Курского вокзала к Спас-Андронику. Играл в саду Баумана, где ко мне подходили сотрудники полиции: «Ну что, нарушаем? Как будем договариваться?»
Может быть, он музыкально не самый удачный, но он переполнен звуками Москвы и криками: «Эй ты, сумасшедший! Сейчас в полицию звоню!», «Ты что, с ума сошел? Играешь! Тут дети!»

Фото: @Владимир Артев