Одни из самых тревожных дней в своей истории Москва переживала 15–17 октября 1941 года. «И когда кто-нибудь в его присутствии с ядом и горечью заговаривал о 16 октября, Синцов упорно молчал: ему было невыносимо вспоминать Москву этого дня, как бывает невыносимо видеть дорогое тебе лицо, искаженное страхом», — написал об этих событиях спустя 20 лет Константин Симонов в романе «Живые и мертвые».

Красная армия уже полгода терпела одно поражение за другим. Битва за Москву тоже началась неудачно. Под Вязьмой в плену оказались почти 688 тыс. советских бойцов. 13 октября пала Калуга. Немецкие войска подошли к Можайской линии обороны. Казалось, еще немного, и враг ворвется в столицу.

15 октября 1941 года Сталин подписал секретное постановление Государственного комитета обороны «Об эвакуации столицы СССР». Согласно ему иностранные миссии, Президиум Верховного Совета, а также правительство во главе с Вячеславом Молотовым переезжали в Куйбышев. Александру Щербакову и Лаврентию Берии поручалось, как только немцы окажутся «у ворот Москвы», организовать взрыв метро, предприятий, складов и учреждений, которые нельзя будет эвакуировать. Сам Сталин должен был покинуть город на следующий день после подписания постановления.

Утром 16 октября — единственный раз в истории — не открылись двери московского метро. В соответствии с приказом наркома путей сообщения Лазаря Кагановича его готовили к уничтожению. Москвичи, пришедшие к проходным заводов, обнаружили их закрытыми. Люди толпились в ожидании зарплаты, но ее не выдавали, потому что Госбанк уже эвакуировался. Не работали магазины. Населению никто ничего не объяснял. Поползли слухи, что руководство страны приняло решение сдать город. Шептались, что немцы уже в Филях и даже на Белорусском вокзале. «Что делать? Немцы не сегодня-завтра должны взять Москву. Ужасное настроение. Все едут, едут. Боже мой! Все плачут», — написала в тот день в своем дневнике московская школьница Ирина Никонова.

Десятки тысяч человек пытались любыми способами вырваться из города на восток. В первых рядах оказались многие руководители, бросившиеся спасаться вместе с имуществом. Художник-иллюстратор Владимир Голицын писал: «Начальство всякое и жены великосветского общества бегут в зависимости от занимаемой должности кто на ЗИСах, а кто на клячах и грузовиках. У нас уже много сбежало». Сохранились свидетельства, как чиновники бросали секретные директивы и переписку. Кипы таких документов находили на вокзалах и в опустевших учреждениях. В рапорте старшего майора госбезопасности Шадрина от 21 октября говорится, что в результате осмотра здания ЦК им не было обнаружено ни одного работника ЦК ВКП(б), который мог бы сжечь секретную переписку. А в кабинете члена Главного военного совета РККА Андрея Жданова было обнаружено пять совершенно секретных пакетов.

Бежали из Москвы и представители интеллигенции. Секретарь Союза писателей Александр Фадеев докладывал, что автор песни «Вставай, страна огромная» поэт Василий Лебедев-Кумач пытался бежать из города и помешался рассудком, потому что не смог погрузить все свои вещи в поезд  (у этих литераторов были довольно напряженные отношения: по другим свидетельствам, Фадеев сам назначил Лебедева-Кумача начальником последнего эвакуационного эшелона писателей, а тот отказывался уезжать и рвался на фронт. — «Москвич Mag»).

Об эвакуации населения никто не думал. Система государственной власти, казалось, поползла по швам. Москва и москвичи были предоставлены сами себе. Ни милиция, ни сотрудники ЧК не вмешивались в происходящее. У населения драпающее начальство вызывало не самые добрые чувства. Зенитчица Антонина Котлярова вспоминала: «Когда паника была, во дворе сжигали книги Ленина, Сталина. Паника была ужасной. 17 или 18 октября я видела, как по мосту везут на санях мешками сахар, конфеты. Всю фабрику “Красный Октябрь” обокрали. Мы ходили на Калужскую заставу и дальше, кидались камнями в машины, на которых начальники уезжали. Возмущались, что они оставляли Москву».

Тащили с заводов и фабрик все, что могли, и простые служащие. Физик Владимир Сперантов, бывший в 1941-м подростком, впоследствии вспоминал: «Народ сообразил, что дело плохо и, поняв, что начальству ни до кого и ни до чего нет дела, начал — где потихоньку, а где была возможность, то и всерьез — тащить все, что под руку попадется». Конечно, особенно привлекательными были места, где делали еду. С «Красного Октября» волокли конфеты и плитки шоколада, с фабрики «Ударница» — пакеты с мармеладом и пастилой, а попутно и бочонки с патокой и мешки с сахаром. Казалось, наступают  последние дни. Но конца света не произошло.

Осадное положение

По одной из легенд, 16 октября Сталин приехал на вокзал, где для него был подготовлен поезд. На заседании Политбюро он уже сказал, что собирается эвакуироваться. Вождь якобы долго ходил по платформе, думал. И в последний момент передумал.

Журналист Николай Вержбицкий 19 октября записал в своем дневнике: «Да, 16 октября 1941 г. войдет позорнейшей датой, датой трусости, растерянности и предательства в историю Москвы. И кто навязал нам эту дату, этот позор? Люди, которые первые трубили о героизме, несгибаемости, долге, чести… » Авторитет власти висел на волоске. И ей пришлось исправлять собственные ошибки.

Вечером 16 октября Моссовет приказал всем учреждениям, предприятиям и магазинам возобновить работу по установленному порядку. Милиция должна была следить за исполнением. На следующее утро рабочие вернулись на свои заводы. Один день московского безвластия остался позади. Но на улицах и в очередях люди продолжали роптать. Многих злило, что власти не удосужились ничего объяснить. «Пусть бы сказал хоть что-нибудь…  Худо ли, хорошо ли — все равно…  А то мы совсем в тумане, и каждый думает по-своему… »

Были и те, кто продолжал сохранять спокойствие и мужество посреди творившейся неразберихи. Музыкальный театр Немировича-Данченко отказался от эвакуации и уже 19 октября, под звуки обстрелов, открыл новый сезон. Продолжалась запись в народное ополчение. На улицах возводили баррикады из булыжников, рельсов и мешков с песком.

Спустя десять дней после московских событий Илья Эренбург написал: «Народ понял, что эта война надолго, что нельзя ее мерить месяцами, что впереди годы испытаний. Народ помрачнел, но не поддался. Он готов к пещерной жизни, к кочевью, к самым страшным лишениям».

17 октября по радио выступил глава московской партийной организации Александр Щербаков, попытавшийся объяснить происходящее и уверить граждан в том, что оборонять столицу будут до последней капли крови. Москва начала приобретать черты сурового прифронтового города. На улицах появились военные патрули. Начались расстрелы паникеров, дезертиров и мародеров. Под суд попали заведующие горисполкомом Фрумкин и Пасечный и еще несколько второстепенных руководителей, сбежавших в роковой день.

По городу поползли слухи о «железном кольце» укреплений, которые воздвигают жители вокруг Москвы. На самом деле это были окопы простейшего типа, которые копали посреди картофельных полей женщины в городских платьях и туфлях, отправлявшиеся туда целыми сменами прямо с заводов.

19 октября Моссовет выпустил постановление о том, что по шоссе Энтузиастов будут пропускать только машины с топливом и продовольствием по спецпропускам. За два дня до этого именно шоссе Энтузиастов было главной дорогой беглецов. В Москве официально объявили осадное положение. За допущенную сверху позорную панику, чуть было не дезорганизовавшую оборону столицы, никто из высокого начальства не понес ответственности. Страшные дни предпочли просто вычеркнуть из истории и народной памяти.

Фото: Архив «Метростроя»