Короткий, метров сто, переулок, что справа за Крестовским мостом, если идти от Рижского вокзала, упирается в кладбище. Когда-то он так и назывался — Кладбищенский, но в 1922 году был переименован в Дроболитейный в честь открывшегося тут в начале прошлого века завода, производившего охотничью дробь, патроны и картечь. В советское время завод стал оборонным, а в постсоветское большинство его корпусов снесли. Сейчас здесь перековали мечи на орала, а копья на серпы, и жрецов бога войны сменил жилой комплекс «Парк Мира».

Любителям тихих прогулок на природе в рекламе комплекса сообщают, что «в непосредственной близости находится парк “Сокольники”», но до него 20 минут быстрым шагом, а Пятницкое кладбище — вот оно, за невысокой стеной, и из выходящих окнами на погост пентхаусов можно даже попытаться рассмотреть надписи на надгробиях. А уж тишина на кладбище зимой такая, что куда там Сокольникам.

Кладбище появилось здесь в 1771 году после «чумного» указа, предписывавшего перенести все городские погосты за Камер-Коллежский вал. Одно из них расположилось рядом с Троицкой дорогой за Крестовской заставой (ныне Рижская площадь) и поначалу так и называлось — Крестовское. А когда на кладбище через год появилась деревянная церковь Параскевы Пятницы, оно получило второе имя — Пятницкое, которое и закрепилось. Церковь ту в 1830-х годах разобрали и у самого входа на кладбище построили по проекту архитектора Афанасия Григорьева храм Троицы Живоначальной — величественный, ампирный, с колокольней, шлемовидной главкой и двумя шестиколонными портиками.

Справа от Троицкой церкви находится небольшой склеп с семейной усыпальницей купцов Смирновых. Правда, самого «водочного короля» там нет: на месте его могилы построили кладбищенскую контору, а у ее стены, рядом со склепом, поставили памятный крест с перечислением титулов Петра Арсеньевича (почетный гражданин, коммерции советник, выдающийся российский винозаводчик и благотворитель), эпитафией «Среди живых да не забыт будешь» (все сбылось) и подписью «От благодарных потомков, продолжателей его славных дел». Рядом на церковной стене еще одна табличка: «Храм Святой Троицы отреставрирован на средства фонда памяти П. А. Смирнова в Москве и компании “Пьер Смирнофф”. 1994–1995 г.». Так что, похоже, у потомков купеческое слово с делом не расходится, и традиции благотворительности и меценатства они продолжают не хуже ликеро-водочных.

Cлева за церковью — несколько могил представителей известной актерской династии Садовских. Старший из них, Пров Михайлович, дебютировал в Малом театре в 1839 году, а младший, Михаил Михайлович, впервые вышел на ту же сцену в 1937-м и кроме Гоголя и Островского, в пьесах которых блистал его знаменитый прадед, успел поиграть еще и Арбузова с Аксеновым.

Рядом с алтарной апсидой похоронены несколько архиереев. Проходя мимо, слышу, как чуть в стороне девушка в берете что-то громко говорит четырем другим дамам. Останавливаюсь послушать и понимаю, что она читает стихи, причем знакомые:

Она кричала: «Мой внук на фронте.
Вы только посмейте,
Только троньте!
Слышите, наша пальба слышна!

Стихотворение это называется «Как убивали мою бабку» — в нем поэт Борис Слуцкий рассказывает, как погибла в оккупации его 70-летняя бабушка-еврейка. Повод для чтения вслух тоже понятен — Слуцкий похоронен на Пятницком, и милая девушка, как я понял, проводила экскурсию. Пусть на нее и пришли всего несколько человек, но это все равно удивительно — никогда больше экскурсий на этом кладбище я не встречал. На могиле Слуцкого, про которого Бродский говорил, что тот «едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии», установлен довольно необычный памятник (автор — скульптор Владимир Лемпорт): на фоне черного каменного занавеса с надписью «Слуцкий», стилизованной под рубленый ивритский шрифт, стоит вытянутая яйцевидная голова из розового гранита с узкими щелочками полуприкрытых глаз. В общем, портретное сходство уловить сложно.

Тут надо сказать, что на Пятницком вообще мало памятников: здесь нет ни плакальщиц, ни скорбных ангелов, как на Введенском, и совсем немного бюстов и барельефов советской эпохи, как, например, в новой части Кунцевского. Дело в том, что в XIX веке на Пятницком хоронили в основном купцов, а их могилы отличаются строгостью и единообразием: как правило, на них стоят надгробия из черного мрамора, напоминающие часовенки, с заостренным профилем купола наверху, и увенчанные крестом. Несмотря на разграбления столичных кладбищ в первые советские десятилетия, Пятницкое по-прежнему сохраняет атмосферу этого чинного и строгого благолепия: большинство современных захоронений ограничиваются плитой, крестом или используют в качестве надгробия такие же «часовенки». Иногда к старым камням прикручивают металлические таблички с именами новых покойников, и надгробия превращаются в своеобразные палимпсесты: рядом со свежей блестящей табличкой можно разобрать фрагменты старых полустертых надписей.

Одна из центральных дорожек, уходящая вглубь кладбища справа от памятника Слуцкому, упирается в еще один храм — очаровательную маленькую церковь красного кирпича, возведенную на средства купца Сальникова и названную по имени его небесного покровителя Симеона Персидского. Строительство закончили осенью 1917 года, так что службы тут проходили недолго. В советское время внутри хранили кладбищенский инвентарь, а сейчас на втором этаже действует часовня. Перед Симеоновской церковью стоит указатель: «Захоронения участников войны 1812 года Ростопчиных». С правой стороны за храмом действительно находится их семейная усыпальница, но из всех, кто там похоронен, полноправным участником войны 1812 года можно считать лишь Сергея Федоровича. Отец же его, знаменитый генерал-губернатор Москвы Федор Васильевич Ростопчин, непосредственного участия в военных действиях не принимал, хотя и прославился знаменитыми «афишками», поднимавшими боевой дух москвичей. По злой иронии судьбы граф Ростопчин, призывавший умереть, но не отдать город врагу, организовавший эвакуацию столицы и начавший отстраивать ее после отступления французских войск, вошел в историю как человек, «спаливший Москву». Сам Федор Васильевич, как мог, открещивался от славы Герострата, но тщетно. В 1813 году он был отправлен в отставку, уехал от буллинга в Париж, много болел, а после смерти в 1825-м любимой дочери Лизы слег окончательно, обратившись к своим недоброжелателям перед смертью с такими словами: «Милая публика! Наконец-то я для тебя недосягаем, потому что умер и поэтому глух, слеп и нем. Да выпадут и на твой удел эти блага, для успокоения твоего и всего рода человеческого». Ростопчин завещал похоронить его без пышных церемоний, а на могиле написать: «Посреди своих детей покоюсь от людей». Так и вышло: рядом с ним похоронены сын Сергей, дочь Наталья и жена другого сына, Андрея, писательница Евдокия Ростопчина. Вот только с покоем последние пару лет проблемы: буквально в полуметре от входа в усыпальницу с февраля 2019 года находится самая популярная могила на Пятницком — в ней похоронен Кирилл Толмацкий, он же рэпер Децл.

Чего только тут не было: фанатки регулярно собирались и пели песни, а однажды даже случился пожар (Ростопчин на этот раз вне подозрений — грешат на тех же фанаток и их неосторожность со свечками). Сейчас на могиле «отца русского хип-хопа», по-прежнему заваленной цветами, стоит огромная белая плита, метра два высотой, с изображением Децла, сложившего руки в молитвенном жесте. На него смотрит еще один Децл, нарисованный на джинсовой куртке, которую кто-то повесил на ограду склепа Ростопчиных. Обогнув Симеоновскую церковь, я сворачиваю в сторону нечетных участков (они расположены слева от центральной аллеи, а четные — справа).

По дороге попадается несколько внушительных купеческих надгробий. Самое высокое принадлежит «потомственному почетному гражданину» Николаю Ивановичу Костереву. Братья Костеревы, Николай и Иван, были стеклозаводчиками, поставщиками императорского двора и производили в год 2 тыс. ящиков оконного стекла и 6 млн бутылок, в частности и для продукции купцов Смирновых. В качестве эпитафии на надгробии Костерева использованы две евангельские цитаты: «Верующий в Меня, если и умрет, оживет» и «Помяни мя господи егда приидеши во царствии твоем». Таково абсолютное большинство купеческих эпитафий на Пятницком. Никаких стихов — люди относились к смерти серьезно, и надгробные надписи на их могилах напоминают скорее подведенный в бухгалтерской книге баланс. Дата рождения вычтена из даты смерти, как из прибыли убытки, и жизнь подсчитана с точностью до часа, как у купца Фролова, похороненного в дальней части первого участка: «Родился 11 февраля 1827 года в 4 часа утра. Скончался 21 января 1896 года в 4 часа утра. Жития его было 68 л, 11 м, 11 дн». Как говорится, когда верен счет, тогда и в руках приход.

Дойдя до центральной аллеи, я поворачиваю налево, а потом направо: в той части первого участка, которая граничит с седьмым, находится одна из самых необычных могил не только на Пятницком, но и во всей Москве. На высоким обелиске довольно жуткая надпись: «Здесь погребена голова инженера путей сообщения Бориса Алексеевича Верховского, казненного китайцами-боксерами в Маньчжурии в городе Ляоян в июле 1900 г. Останки привезены в Россию в 1901 г.». Молодой инженер Верховский попал на строительство КВЖД в Маньчжурию весной 1899 года — в самый разгар Ихэтуаньского восстания против вмешательства иностранцев во внутренние дела Китая. Многие из восставших занимались восточными единоборствами, и потому европейцы прозвали их боксерами. Ихэтуани («отряды мира и справедливости»), обвинявшие «белых чертей» и «заморских дьяволов» во всех бедах, от эпидемий до потери работы извозчиками и лодочниками из-за строительства железной дороги, с врагами расправлялись с чудовищной жестокостью — отрубали головы, вспарывали животы, расчленяли тела. Верховского с товарищами казнили, а голову его выставили на обозрение в клетке на городской стене Ляояна. После подавления восстания останки (то есть, собственно, голову) инженера предали земле, а в августе 1901 года привезли в Москву и перезахоронили на Пятницком. На 17-м участке в северной части кладбища пытаюсь отыскать могилу одного из героев моей студенческой юности, филолога Владимира Николаевича Топорова, но тщетно: могилы на Пятницком так теснятся друг к другу, что найти кого-то, похороненного внутри участка, не зная точное место, практически невозможно. Зато на соседнем 19-м мне везет больше: в третьем ряду от дорожки нахожу священника и правозащитника Глеба Якунина, а уже у самой северной стены натыкаюсь на надгробие, на котором изображена фабрика «Красный Октябрь».

Тут похоронен кондитер Юрий Клаповский — один из четырех авторов конфет «Золотое суфле», подсказывает «Гугл». Никогда раньше не думал, что одну конфету придумывают сразу четыре человека. Вот уж кто наверняка спорит о вкусах. Обхожу кладбище по часовой стрелке вдоль восточной стены, чтобы попасть на 22-й участок. В этом дальнем углу, «в третьем разряде», хоронили в основном бедняков, но все изменилось в 1855-м, когда здесь появилась могила историка, профессора Московского университета Тимофея Грановского, скончавшегося от инфаркта в 42 года. Друзья и ученики несли гроб любимого профессора на руках от самого университета. «Никогда не забуду я этого длинного шествия, — вспоминал позже Тургенев, — этого гроба, тихо колыхающегося на плечах студентов, этих обнаженных голов и молодых лиц, облагороженных выражением честной и искренней печали… » С тех пор на «участке Грановского» стали находить упокоение его друзья, соратники и единомышленники, и теперь это, безусловно, самое известное место на кладбище, настоящий «некрополь деятелей науки и культуры», о котором можно было бы написать отдельную статью. Тут нет привычной для Пятницкого тесноты. Просторный участок обнесен общей оградой, несколько могил считаются памятниками культуры и сейчас реставрируются. Среди прочих здесь похоронены великий русский актер Михаил Щепкин, микробиолог Георгий Габричевский, чье имя носит часто упоминаемый в ковидной хронике Московский институт микробиологии и эпидемиологии, основатель Высших женских курсов Владимир Герье, один из первых переводчиков Шекспира Николай Кетчер и филолог, историк и фольклорист Александр Афанасьев — составитель лучшего и самого полного сборника русских народных сказок в трех томах.

Напротив «участка Грановского» — могилы двух декабристов: Ивана Якушкина и Николая Басаргина. Оба провели на каторге и в ссылке больше тридцати лет. А на небольшом пригорке с другой стороны — могила поэта-крестьянина Ивана Сурикова, чье стихотворение «Вот моя деревня, вот мой дом родной» до сих пор учат в школе (правда, в усеченном виде), а ставшее народной песней «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина» до сих пор поют в караоке. Сын оброчного крестьянина графа Шереметева переехал в Москву вместе с отцом, где тот работал в овощной лавке. Позже Иван открыл собственное дело по продаже угля и старого железа. «В закоулке близ Тверской заставы вы увидите маленькую лавочку железного старья, — писал современник. — На прилавке, рядом со старыми гвоздями и замками, нередко лежит и последний номер журнала или только что вышедшая книга. За прилавком стоит мужчина лет тридцати, просто одетый по-мещански — это поэт Суриков. Тут он проводит целый день, с раннего утра до позднего вечера; тут и его мастерская, и его рабочий кабинет; тут он работает попеременно то молотком, то пером». Умер поэт в 39 лет от чахотки. Пришедших на заработки в Москву крестьян хоронили, как правило, на кладбищах у дорог, ведущих в их родные места, — так уроженец Ярославской губернии Суриков оказался на Пятницком. Кстати, на кладбище есть и еще один поэт, чьи стихи стали народной песней: Раиса Кудашева, автор «В лесу родилась елочка», главного детского новогоднего хита страны и спустя 115 лет после написания, похоронена на 11-м участке.

Еще когда неподалеку от Симеоновской церкви на 8-м участке я увидел надгробие с надписью «Статский советник Пожарский», то подумал: «Надо же, практически акунинский персонаж». И вспомнил, как однажды в Эдинбурге на кладбище Грейфрайерс лысоватый старичок из местных рассказывал мне, что Джоан Роулинг, одно время жившая «вон в том доме» напротив, часто прогуливалась по кладбищу, собирая фамилии для своих персонажей: «Профессор МакГонагалл, Лорд Волдеморт — это ж все наши покойники, с этого кладбища!» — уверял старичок. За фамилией Пожарский, конечно, далеко ходить не надо, но вообще Пятницкое — находка для литераторов, желающих погрузиться в эпоху Островского и Достоевского. Московская купчиха Матрена Ивановна Дойникова, потомственная почетная гражданка Серафима Алексеевна Калабашкина, купец Ефим Максимович Урусов, коллежский секретарь Сергей Алексеевич Пажев, московский мещанин Панфил Васильевич Чумаков — у всех этих людей, лежащих на Пятницком, есть кое-что общее: они вообще не гуглятся. Тем почетнее и приятнее для писателя будет дать им вторую жизнь.

На пятачке, где сходятся 14-й, 16-й, 28-й и 30-й участки, встречаю совершенно не типичный для Пятницкого памятник — белую полуротонду с эпитафией «И даже небо не предел» поверх четырех колонн. Это могила Тамиллы Полежаевой — одной из самых успешных женщин в истории компании «Орифлейм», прошедшей путь от простого консультанта до «бриллиантового президента», что бы это ни значило. Вполне подходящая история для Пятницкого, где коммерсанты всегда были в чести, пусть эта белоснежная «неоклассика» и смотрится странновато в окружении крестов и строгих черных «часовен». А вообще, на мой взгляд, самые удивительные надгробия — те, что ставят мужьям, женам или просто любимым. Те, что становятся памятниками не только конкретному человеку и отдельной жизни, но и любви, которая, возможно, переживет смерть. Недалеко от выхода с кладбища мне попадается как раз такое. Коллежский регистратор, самый низший гражданский чин в табели о рангах, скорей всего писарь в канцелярии, из тех, кого гоголевский Городничий звал «фитюлькой», сделал такую надпись на могильном камне жены: «Здесь погребено тело любезнейшей супруги коллежского регистратора Александра Николаевича Погожева Анны Ивановны Погожевой, родившейся 19 сентября 1819 года, а скончавшейся 7… » Я наклоняюсь и разгребаю снег и прелую листву, чтобы прочитать дальше: «… июля 1847 года в 6 часов… » Ниже разбираю еще слово «было» или «была», и дальше надпись уходит под землю.

У кладбищенских ворот девушка в серой куртке с капюшоном говорит в телефон: «Все хорошо, мама, не волнуйся. Я уже на кладбище. Нормально доехала, не переживай. И я тебя. Пока». Окончательно убедившись, что любовь сильнее смерти, я выхожу за ворота и иду по Дроболитейному переулку к метро.

Фото: Игорь Стомахин