6 июня Алексею Владимировичу Бородину исполнилось 80 лет, и 40 из них он возглавляет Российский академический молодежный театр. Перед юбилеем он рассказал Анне Гордеевой о борьбе с культпоходами, не терпящем театры Борисе Акунине, визите футбольных фанатов и о том, как в юности проникал в другие театры без билета.

Увидеть Москву — это была мечта, маячившая передо мной все детство. Мы приехали в Пушкино, когда я был в восьмом классе. Это все-таки было Подмосковье, но до Москвы — 40 минут на электричке. И поездка в Москву была событием, первую я помню очень хорошо — у меня три сестры, папа повез нас на машине через весь город, и мы побывали на Красной площади, поехали к Университету на Ленинских горах. Тогда эта мечта сбылась — увидеть этот город, совершенно особенный, волшебный. Тот, что в Китае я видел в кино.

Я родился в Циндао, но почти сразу семья переехала в Шанхай, там и прошло мое детство. Моя мама родилась тоже в Китае — ее родители поехали туда строить КВЖД, потом случилась революция, они так и продолжали там работать. Отец же учился в Питере, потом в Праге, но приехал в Шанхай через Америку. Он своими руками создал большой лакокрасочный завод из маленькой мастерской. В Шанхае была большая русская колония, и все русское там страшно культивировалось. Я жил среди русских книг и русского языка. Там был клуб «Общества граждан СССР в Шанхае», в нем показывали фильмы, устраивали спортивные соревнования, был ресторан. Во время войны наши соседи стали из патриотических соображений брать советское гражданство. Меня в четвертом классе перевели из английской школы в советскую (где я оказался в одном классе со своей будущей женой). Жизнь была богатой, благополучной. Но Советский Союз, Москва — это было место, куда мы все хотели попасть. К счастью, мы не поехали в первую репатриацию 1947 года — все, кто отправился тогда, оказались в лагерях, многие погибли. Железный занавес был непроницаем, мы ничего не знали о том, что творится в СССР. Но мои сестры были еще слишком маленькие для такого большого путешествия, и сами советские консульские работники говорили, что лучше подождать. И мы отправились в 1954-м, когда уже никого не сажали. Провели одну зиму в Казахстане и наконец поселились в Пушкино. Мне было 13, я хорошо помнил жизнь в Шанхае и уже мог сравнивать кино и реальность.

В том же восьмом классе я впервые отправился в Москву в одиночку — просто сел на электричку и поехал. Бродил по городу без всякой цели — и завернул около театра имени Маяковского в тот переулок, что тогда назывался Собиновским. Приехав домой, заявил: «Я нашел свой институт». И это был ГИТИС, в котором я действительно потом учился. Так что мечты осуществляются. Мне не полагалось общежитие — Пушкино слишком близко от Москвы, и я ездил на электричках, специально выбирая такие, что идут дольше, потому что в электричках я читал. Я там прочитал немыслимое количество книг! Времени на сон всегда не хватало, поэтому однажды я заснул на занятии у самого Юрия Завадского. Он заметил, говорит: «Так, некоторые уже дремлют». Я встрепенулся: «Нет, я просто так дышу!» Как он смеялся! Он был масштабный человек и не обижался на такие вещи.

Мои первые московские театральные впечатления — это «Жизель» с Улановой в Большом (я помню каждую секунду этого спектакля!), «Плоды просвещения» во МХАТе. Потом началась Таганка, «Современник», конечно, мы оттуда не вылезали. В театр Маяковского тогда можно было купить входной билет за 50 копеек и там среди фонарей где-то стоять. В Вахтанговский театр я много ходил, потому что там можно было тетеньке, которая билеты отрывает, дать 20 копеек и пройти без билета. Главное, потом, когда где-нибудь пристроишься, делать вид, что ты не замечаешь, если начинали говорить: «Отойдите, здесь стоять нельзя! Что вы здесь делаете?» Надо было сохранять спокойствие. Делать вид, что ты разглядываешь что-то там на сцене и не замечаешь ничего вокруг.

Во время учебы в ГИТИСе

Когда после работы в Кирове меня пригласили стать главным режиссером в Центральном детском театре (так он тогда назывался), я думал, что приеду в тот театр, на который раньше смотрел из зала: где работал Эфрос, где шел потрясающий спектакль «Друг мой, Колька!». А выяснилось, что нет. 1980 год — это крепкий застой, ЦДТ превратился в такой ведомственный театр, пионерско-комсомольский официоз. И в труппе раздрай, но я быстро понял, что надо только работать, не вдаваться в подробности частной жизни театра. Взял «Отверженных», потому что помнил, как любил этот роман, когда был подростком. Меня поддержали старики (ну в театре «старики» — это те, кому за 50). Им очень хотелось, чтобы в театре все наладилось. Потом я в среднем поколении нашел каких-то своих людей, потом стал искать молодых — и сам стал набирать актерский курс в ГИТИСе. Но все равно брал не только своих учеников, но и самых выдающихся из других школ.

Только приехав, я начал бороться с культпоходами. Я и в Кирове сразу же, за два года, эту систему поломал, а тут театр практически жил за счет культпоходов. Я сразу же решил все это прекращать. Эти культпоходы классами — они убивают все в театре, все делают бессмысленным. Недавно в высоких кругах обсуждалось, не вернуть ли эту практику. Это же бред! Театр тогда превращается в обслуживающий персонал. Двери театра должны быть открыты для всех, но важно, чтобы был и «свой зритель», люди, которые любят именно этот театр. И наша работа со зрителями направлена именно на это. Есть клуб студентов, клуб старшеклассников, клуб детей с родителями.

«Ловушка №46, рост второй», где впервые в советском театре на сцене появлялись футбольные фанаты, не имела лита (цензурного разрешения. — «Москвич Mag») и иметь его не могла, и чтобы начать репетиции, я что-то наплел замминистра культуры между делом: мол, современная пьеса, поставим без затрат. Играли в своей одежде, я Жене Дворжецкому приносил на спектакль свою куртку, которую купил в Португалии. Мой друг художник Станислав Бенедиктов сколотил трибуну буквально из ничего. И мы начали прокатывать спектакль без официальной премьеры. Приходили знакомые, автор пьесы Юрий Щекочихин приводил друзей-журналистов. И вдруг один раз смотрим: все фойе заполнено людьми в черных костюмах, с галстуками. Нас пришли смотреть «товарищи».  Потом мы все-таки пытались сдать спектакль, а нам предъявляли то 62 замечания, то 68 замечаний. Кстати, ничего «такого» в пьесе не было, она была просто правдивая и живая, а они боялись живого. Но в министерстве была такая Светлана Терентьева, ей удалось выбить лит каким-то образом. Все-таки был уже 1985-й, что-то чувствовалось. А еще до разрешения к нам на этот спектакль ходила вся Москва, вплоть до Олега Табакова.

После репетиции спектакля «Ловушка №46, рост второй»

Когда уже выпустили спектакль, однажды раздался звонок: дирекцию предупредили, что к нам собираются футбольные фанаты. В пьесе поклонников одной из команд называли козлами — и вот они выкупили ползала, пришли в этих своих шарфах. Мои актеры перепугались — доиграли спектакль, только занавес закрылся — и всех будто ветром сдуло. Боялись, что будут «выяснять отношения». Но обошлось.

После церемонии вручения премии «Хрустальная Турандот» (2008): «Берег утопии» — лучший спектакль сезона

В самом конце 1990-х — начале 2000-х все актеры ходили с этими книжечками Бориса Акунина — у нас же читающий народ. Спрашивали меня: «А вы читали? А вы читали?» Я никак не мог собраться — и наконец взял «Азазель». И еще дочитав только до середины, сказал своей помощнице, чтобы разыскала Акунина — было понятно, что это очень театральный текст. Он сказал, что театр терпеть не может, но пришел на встречу. Я ему минут двадцать рассказывал, как я это себе представляю на сцене, и он согласился. Сказал, что инсценировку напишет сам. Даже две — большую и маленькую. Я говорю: «Пишите большую!» Так большую и поставили, в 2002-м появился у нас «Эраст Фандорин». Потом он нам еще «Инь и Ян» сделал, Белую и Черную версии. К нам повалила «его» публика — и это очень хорошие зрители. Они готовы увлечься сюжетом, они считывают литературные и исторические отсылки, и они стали приходить и на другие спектакли.

На репетиции спектакля «Эраст Фандорин» с Петром Красиловым

Когда в 2007 году я решил поставить трилогию Тома Стоппарда «Берег утопии», не было человека, который бы меня не отговаривал. «Ты с ума сошел? Кому это надо? Герцен? Бакунин?» Меня поддержала только моя семья. В итоге спектакль шел десять лет, мы поставили еще две пьесы Стоппарда. Сейчас он прислал новую пьесу. Он считает наш театр своим, ему близок наш подход.

После премьеры трилогии «Берег утопии» с Томом Стоппардом и актерами

За то время, что я живу в Москве, она сильно изменилась, но она остается красавицей. Это потрясающий город, хотя он, к сожалению, портится некоторыми зданиями, которые иногда возводятся в совершенно непотребных местах. Вы проезжали мимо Театра песни Надежды Бабкиной? Я там живу близко и проезжаю каждый день. Ну вот какое отношение эта красота имеет к городу? Зачем это построено? Я горевал когда-то о постройке Калининского проспекта, когда погибли чудесные арбатские переулки, а сейчас мне до слез жаль Манежную площадь. Я много ездил, но именно Манежная была моей самой любимой площадью в мире. Я любил гулять во время перерыва в Александровском саду. А сейчас он куда-то затерт всеми этими рыбками. Это для меня пример того, как можно испоганить то, что создано великими людьми. Если важно, чтобы на Манежной не собирались люди, так ведь можно, наверно, найти какие-то другие средства? Все равно ведь соберутся, если захотят. И перед Большим театром был фонтан и сад, потом снесли этот уникальный фонтан, вырубили сад и построили среднеарифметический фонтанчик. Посадили деревья, написали «спасибо Германии, которая подарила эти деревья». Они померзли все в первую зиму. Посадили новые. Мне жалко. Когда на этой Театральной площади начинают устраивать дни варенья — это такая чушь! На фоне Большого театра еще выстраивается эстрада — зачем?! Ведь уже есть такая красота! Город сейчас находится в прекрасном состоянии — в нем всегда чисто. Иностранцы приезжают, поражаются, говорят: самая чистая столица Земли. Но когда начинают чрезмерно украшать к праздникам…  Когда здесь стоят гигантские пасхальные яйца — зачем в таком количестве? Кому это нужно? Ведь изумительный, шикарный город, я по нему еду и смотрю — такая красота! Москву на самом деле ничего не портит, она все улучшается и улучшается.

Фото: предоставлено пресс-службой театра РАМТ