«Если тебе надоел ЦДЛ, значит, и ты ему надоел». Это двустишие — одно из многих, что украшают стены Центрального Дома литераторов. Когда-то сюда стремилась попасть вся Москва: на творческий вечер, в легендарный ресторан, на полузакрытый кинопросмотр. Наконец, находились желающие просто поглазеть на тогдашних властителей дум и приобщиться к богемной жизни.

Чужих в ЦДЛ не пускали, что еще больше подчеркивало завидный статус обладателей краснокожих членских билетов Союза писателей. Здесь вершились их судьбы и складывались биографии, а панегирики и отповеди, звучавшие в этих стенах, эхом разносились по стране. Дом не был бастионом единственно верной идеологии. В нем не только клеймили, но и восхищались, не только выстраивали придворную карьеру, но и обретали безупречную репутацию. Одной из славных дат стало многолюдное и шумное заседание 1964-го, посвященное прозе «формалиста» Юрия Тынянова. На позорной странице есть запись о том, что гроб Юрия Трифонова так и не решились выставить для прощания в Большом зале: не по чину.

Андрей Вознесенский однажды обозвал ЦДЛ «клубком литтарантулов»: его здесь тоже песочили. Но он же и сетовал: «Когда вы в полном крахе и кругом невезуха — есть еще одно верное средство поправить дела. Небрежной походкой забредайте в ЦДЛ, на глазах у опупевших врагов, приведите с собой красивую девушку, садитесь напротив и кайфуйте за столиком, заказав бутылку шампанского. Пусть сдохнут».

Профессионально заточенные языки обеспечили ЦДЛ пестрящую анекдотами судьбу. Благо у Дома богатая история и причудливая архитектура: он занимает не одно, а сразу два здания. Историческое выходит на Поварскую (в советские времена улицу Воровского), пристроенный в середине 1950-х «новодел» — на Большую Никитскую (улицу Герцена).

Особняк на Поварской, 50-53, который относят к «шедеврам стилизации» — стиль французского Ренессанса, элементы барочной архитектуры, готические интерьеры — построил и декорировал в 1887 году архитектор Петр Бойцов. Заказчиком выступал князь Борис Святополк-Четвертинский, причислявший себя еще к Рюриковичам. Его прадед, по легенде, придумал рецепт «Гурьевской каши», а тетка основала общину сестер милосердия «Утоли мои печали» в Лефортово. Сам Борис Владимирович много путешествовал, фраппировал Москву белым колониальным шлемом, а бальный зал нового дома — Дубовую гостиную — отделал контрабандным сандаловым деревом. После смерти князя недвижимость приобрела графиня Александра Олсуфьева, гофмейстерина великой княгини Елизаветы Федоровны, вдова генерала от кавалерии и известного филолога, знатока Древнего Рима. В 1919-м она вместе с уже взрослыми детьми и внуками выехала из Советской России и осела в Италии, где у семьи было несколько домов.

В 1960-е одна из ее внучек, Мария Васильевна, навестила родовое гнездо. Женщина была, мягко говоря, незаурядная. Покинув СССР в девять лет, воспитав четверых детей в благополучной Флоренции, всю вторую половину жизни эта «русалка первой волны в море эмиграции» положила на алтарь отечественной литературы. Переводила Платонова и Окуджаву, Пастернака и Дудинцева, Булгакова и Евтушенко. В 1974-м ее работоспособность привела к конфузу: Александр Солженицын, сам назвавший графиню в качестве возможного переводчика «Архипелага ГУЛАГ», поставил под сомнение возможность перевести свой труд всего за три месяца. Мария Васильевна, как могла, оправдывалась: 12–14 часов в день без выходных, с пяти, а то и с четырех утра, да помощь дочери, да электрическая пишущая машинка. Адвокат Солженицына настоял на экспертизе, которая, впрочем, Олсуфьеву оправдала.

В один из приездов графини в СССР Виктор Шкловский пригласил ее отпраздновать Новый год в Доме литераторов. Рассказывали, что в полночь, когда Шкловский вскочил под звуки гимна, Олсуфьева прошептала: «Представляю, сколько раз мой дедушка перевернулся в гробу». Шкловский рассмеялся, и эта история скорее о нем. Еще врут, что расчувствовавшаяся Мария Васильевна попросила: «Я хотела бы взглянуть на свою спаленку». Ее отвели. Дверь припечатывала табличка «Партком».

После революции особняк национализировали. Одно время тут были жилые квартиры, а в мае 1934-го появился Дом советского писателя. Литераторы собирались «по интересам» и до этого. Например, свой клуб еще в 1928-м открыла Федерация объединений советских писателей, что восхитило Маяковского:

Не знаю — петь, плясать ли,
Улыбка не сходит с губ.
Наконец-то и у писателя будет свой клуб.

Но если ДСП и не стал первым писательским домом, через несколько месяцев, после образования монополиста — Союза писателей СССР, он стал единственным. Именно на этих подмостках решениям правления союза, резиденция которого располагалась в соседнем «особняке Ростовых» на Поварской, 52, предстояло наполняться живой жизнью.

Дом советского писателя пережил несколько переименований и, собственно, ЦДЛ стал называться только в 1948-м. Предшествующая история позволяла рассказывать байки о том, что Дубовая гостиная одно время являлась ложей московских масонов, где имел несчастье сломать ногу Александр III. Новые времена особняк встретил визитом Сталина, который якобы распорядился повесить в том же Дубовом зале огромную люстру, предназначавшуюся для одного из вестибюлей метро.

Дом был призван стать «очагом подлинного творческого общения писателей»: в планах учредителей значились лекции, диспуты, всевозможные кружки, ну и дружеское общение. При этом посетить Поварскую мог любой желающий. Однако публика общественной жизнью откровенно манкировала. Скажем, на День Красной армии руководство Дома пригласило 220 исполнителей, а зрителей собралось всего 80 человек и только шестеро оказались профессиональными литераторами. В другой раз позвали с лекцией известного кардиолога: «Пришли несколько уникальных гипертоников, несколько убогих дам, и они лезли к доктору, чтобы он писал сразу рецепты, — описывал вечер писатель Павел Нилин. — Это была дискредитация и Дома, и писательской среды».

Многочисленные ликбезы и кружки прикрыли еще до войны: «Писатель, мастер, член союза не нуждается почти ни в каком обучении, а если он ходит в кружки учиться, то, очевидно, это неполноценный товарищ». А со временем захирели даже такие востребованные секции, как, например, охотничья — одним из первых туда вступил Сергей Михалков. Уже в 1950-е специально купленные борзые томились в будке на Поварской, вырабатывая единственный рефлекс — на запахи из столовой.

Здоровые рефлексы сохраняли и борзописцы. Вообще то, что в Доме не только заседали на собраниях, но и выпивали, сыграло в его судьбе жизнеобразующую роль. Чаяния многих отразил при апгрейде 1938-го отчим Алексея Баталова, юморист Виктор Ардов: «Ассортимент решает все в нашем деле. Всем желательно, чтобы харчи были такие, чтобы люди перестали ходить в «Метрополь» или «Националь»».

Андре Мальро, Всеволод Мейерхольд и Борис Пастернак. Москва, 1936

Литераторов уважили и в начале 1940-х годов прикрепили к дефицитной спецбазе «Мосглавресторана». По субботам, когда в Дубовой гостиной не было заседаний, там собиралась поужинать и потанцевать под живой оркестрик самая пестрая публика.

В военные годы ЦДЛ не закрывался. При нем действовали курсы медсестер, оценку «отлично» на первой же учебной стрельбе получил Борис Пастернак. Когда бои шли под Москвой, заведующая местной библиотекой Авксентьевская иногда слышала: «Мне надо на фронт. Вы будете открыты, если я вернусь часов в пять-шесть?» Не сворачивалась и светская жизнь, например, в 1942-м в Дубовом зале праздновали 20-летие литературной деятельности Лидии Сейфуллиной: «Собралось человек пятьдесят — ведь в Москве в это время писателей почти не было. Нашли какие-то старые доски, затопили камин. Света не было. Юбилярша пришла в открытом платье, нарядная, с меховой накидкой на плечах. Все сидели в шубах».

В клубе писателей во время пленума правления ССП. Стоят: С. Щипачев, К. Симонов, М. Слободской, А. Фадеев; сидят: А. Корнейчук, Е. Ярославский, Г. Александров. Декабрь 1941

Но особенно многолюдными в голодные времена были ресторан и столовая, где кормили причастных. Исходили при этом из сословности. В столовой в очереди за омлетом из концентрата, который прозвали «Улыбка Рузвельта», томились никому не ведомые старушки, оказывавшиеся кто правнучкой баснописца Крылова, кто внучкой Салтыкова-Щедрина. Фигуры поавантажнее питались в ресторане, но и их маркировали. Всеволод Иванов в ноябре 1942-го писал сыновьям: «Обедаем в Клубе писателей…  Наверху, в комнате с камином, стоят два стола. За этими столами выдают так называемые «литерные» обеды…  Я — литерный, но мамка — отнюдь. Я сегодня получил мясную котлету, две картофельных и суп, который украшала кость какого-то животного. У мамки < … > просто был суп с капустой и немного печенки, тоже с капустой».

Социальный статус советского литератора поднимался в соответствии с генеральной линией партии. Надо сказать, что акулы пера чуть ли не с самого открытия Дома пытались выставить флажки корпоративных границ и закрыть вход для непосвященных. Но удалось это лишь в 1950-м. Самоизоляция сыграла на руку легенде, которая родилась в пышные годы оттепели. С одной стороны, литераторы были назначены на роль самой важной «общественности» и, например, первыми приветствовали Юрия Гагарина, который выступал в ЦДЛ уже в мае 1961-го. С другой — литературная жизнь, подвластная времени, сама выплеснулась из цеховых берегов. Вот, скажем, 1956-й, обсуждение в ЦДЛ романа Дудинцева «Не хлебом единым» на заседании секции прозы. Билеты распределял партком по номенклатурным спискам, но, по свидетельству Раисы Орловой, «снаружи шумела толпа, висели на окнах». Народу собралось столько, что председательствующий Всеволод Иванов и редактор «Нового мира» Константин Симонов не смогли прорваться через парадное.

Летчик-космонавт СССР, Герой Советского Союза Юрий Гагарин (в центре) на встрече с советскими писателями в Центральном Доме литераторов. 1961

Неудивительно, что именно в середине 1950-х роскошный, но компактный особняк с башенками стал тесноват. Наиболее официозные и многолюдные собрания приходилось проводить «на выезде». Когда пленум СП прорабатывал крамольную «Литгазету», снимали зал в гостинице «Советская». Пастернака громили через дорогу, в Театре киноактера (его, впрочем, много где громили). И к особняку на Поварской пристроили новое здание — с выходом на Большую Никитскую, еще одним рестораном с летней верандой и пафосным Большим залом.

Тогда же начал складываться внутрикорпоративный фольклор, героями которого стали служащие Дома, можно сказать, гении места. Между каминной залой парткома и Дубовым залом находилась комнатка, которая вдохновила Семена Липкина на строки:

Будь ты нахал иль мелкий склочник,
Будь ты бездарность иль урод,
Сюда ты входишь тусклый, как подстрочник,
Выходишь как блестящий перевод.

Это были владения парикмахера Дома Моисея Михайловича Маргулиса, который говорил: «Вчера стриг генерального секретаря Союза писателей, члена Центрального Комитета нашей партии Александра Александровича Фадеева. И я вам так скажу: волос — ничего особенного… »

Генрих Боровик вспоминал, что впервые попал в ЦДЛ именно с целью подстричься: однокурсники по МГИМО насоветовали. Бритье определяло сознание, а бонмо Льва Озерова — несколько десятилетий. Подобно многим своим клиентам, Маргулис вел собственную «Чукоккалу», альбом, где совписы оставляли автографы: «Твоих коллег он брил до гроба / И брил в гробу. / И ты переменить не пробуй / Свою судьбу» (Константин Симонов), «Клянусь, пока не полысею, ходить я буду к Моисею» (Яков Хелемский).

Книжная лотерея в ЦДЛ. 1950-е

На «Ютубе» можно отыскать чудную новеллу Ираклия Андроникова о писательском десанте в Пензу на юбилей Белинского. Маргулис тогда возмутился, что в делегацию включили не его, а сотрудника Литфонда Ария Ротницкого: «Что это Федин так старается для Ария? Между прочим, я его брею через день и два раза в месяц стригу, а Арий пока ни разу не похоронил». Дело в том, что Арий Давидович занимался вопросами помощи больным и престарелым писателям и организацией похорон. Его ритуальная карьера начиналась еще с бдения у гроба Льва Толстого. Во время войны Константин Паустовский встретил его у ЦДЛ, в авоське — что-то завернутое в газету. «Паек получили, Арий Давидович?» — «Нет, — ответил Ротницкий смущенно, — это прах двух писателей». Внук Корнея Чуковского вспоминал, что при разговоре с дедом Арий Давидович всякий раз прикидывал, какой ему понадобится гроб.

А гардеробщик Афоня? Он принципиально, из профессионального шика, не выдавал номерков. Но безошибочно находил нужное пальто даже при переполненных вешалках. Любил рассказывать, что его бил еще Есенин. За что? Да ни за что: «Загонит за польта и дерется. Зато уж и платил!» А как не упомянуть легендарную администраторшу Эстезию Петровну? А буфетчицу Полину? Последняя наливала в долг. Остроумец Михаил Светлов, один из ярчайших представителей «поколения мужественных алкоголиков», которого в послевоенные десятилетия считали душой Дома, называл это «граммзаписью».

Да, в ЦДЛ литературные судьбы складывались не только в кабинетах, но и за рюмкой. И речь не о банальном пьянстве, хотя некоторые персонажи провели за теми столиками чуть ли не всю жизнь. Идеология, случалось, вдребезги разбивалась о близость простительного порока. Наиболее драматичная история произошла, правда, не в Москве, а в аналогичном Доме Ленинграда. Тогда один из литераторов, которому было поручено выступить на суде над Бродским, нарочито прилюдно нахлестался коньяку, а на следующий день явился опухший в ресторан спозаранку и все безобразия повторил, чтобы ни у кого не оставалось сомнений: у него запой, и выпускать его в суд никак нельзя.

Евгений Евтушенко раздает автографы в Центральном Доме литераторов. 1962

В ЦДЛ надломили судьбу Николая Рубцова. В 1964-м он, третьекурсник, чьи стихотворные подборки уже были заверстаны в двух литературных журналах, отдыхал после очередного экзамена в местном буфете. Время шло к закрытию, и на просьбу принести очередную бутылку официантка ответила отказом. Рубцов устроил скандал, метрдотель вызвал милицию. В Литинститут улетела бумага: «Дирекция ЦДЛ вынуждена вновь просить дирекцию Литинститута им. Горького принять меры в отношении студента Н. М. Рубцова и поставить нас в известность об этом». Рубцова отчислили. «Неуставное» поведение приводило и к трагедиям. В 1978-м из Дома выкинули поэта Юрия Смирнова — то ли был сильно пьян, то ли так решили — и он умер прямо у решетки входа по улице Воровского, сегодня Поварской.

В 1961-м в директорское кресло ЦДЛ сел один из основателей Центрального Дома работников искусств Борис Филиппов. Светлов тогда отреагировал: «Борис Михайлович Филиппов! Люблю тебя и выпив, и не выпив!» Именно Филиппову отдают должное в превращении Дома из узкопрофессионального клуба в культовое место столичной богемы. Что нашло отражение в строчках а-ля Евтушенко: «Ты спрашивала, всхлипывая, / Как можно без Филиппова?» «ЦДЛ был клубом, как никакой другой, — вспоминал Константин Ваншенкин. — Я как-то подумал о том, что писателей, сроду не бывавших, скажем, в Доме композиторов или кино, или ВТО, — множество. Но киношников, композиторов, артистов, никогда не переступавших порога Дома литераторов, представить себе трудно, даже невозможно. Было в нашем клубе нечто поистине притягательное!»

При Филиппове на стенах одного из буфетов начали появляться автографы, благодаря чему его стали называть Пестрым. Семен Кирсанов: «Съев блюдо из 8-ми миног, не мни, что съеден осьминог!» Роберт Рождественский: «Если тебе надоел ЦДЛ, значит, и ты ему надоел!» Или: «О, молодые, будьте стойки при виде ресторанной стойки».

Однако рубежи обетованного заповедника бдительно охранялись. На переднем фланге долгие годы свирепствовал администратор Аркадий Семенович Бродский, прославившийся тем, что не впустил в ЦДЛ уже отставного Анастаса Микояна и Аллу Пугачеву. Поэт Сергей Алиханов даже сочинил стихи его памяти:

Он засекал уже издалека
Пушок демократического рыльца,
Хватал за шкирку и давал пинка
От Венички и до однофамильца.

Ничуть не менее грозный замдиректора ЦДЛ по фамилии Шапиро встречал пришедших неизменным вопросом: «Член Дома?» Конечно, нашелся остроумец, ответивший: «Нет, с собой».

Михаил Жванецкий в ресторане Центрального Дома литераторов. 1970-е

Но действительно страждущие знали пути входа. Например, по подземному переходу, который связывал новое здание, его так называемый Нижний буфет с соседним правлением Союза писателей. Наиболее отчаянные и отчаявшиеся проникали в святая святых через форточку в женском туалете, всегда гостеприимно приоткрытую. Но лучшая история связана с бильярдной ЦДЛ, в свое время одной из самых знаменитых в стране. Александр Межиров и Игорь Шкляревский, например, были известны не только как отменные поэты, но и как авторитетные бильярдисты. Конечно, они были заинтересованы в столь же серьезных партнерах, тем более что игра велась по-взрослому. Но их в ЦДЛ не пропускали. Солидным мужчинам не предложишь лезть в форточку. И несколько поэтов нашли решение: написали «на паях» стихотворную книжку для одного из таких гроссмейстеров и организовали его вступление в Союз писателей.

Лев Рубинштейн признавался: «Я в Дом актера не ходил, потому что там было очень шумно, душно и пьяно. В Дом кинематографистов — только на какие-то товарищеские мероприятия. ЦДЛ был лучшим из клубных мест — ни Дом архитекторов, ни Дом работников искусства до роскоши ЦДЛ не дотягивали. Это место казалось потерянным раем — попадание туда было равносильно выходу в другую реальность». Однако даже мемуарное благодушие не осеняет цэдээловские стены атмосферой всеобщей любви. Во все времена столики были не только «свои», но и «чужие». Примечательна история из конца 1970-х, когда сценарист («Карнавальная ночь») и поэт («Спят курганы темные») Борис Ласкин зашел в ресторан ЦДЛ пообедать. За соседним столиком провожали в эмиграцию Юза Алешковского. Ласкин подозвал метрдотеля: «Я, такой-то такой-то, пришел в свой клуб отдохнуть после напряженной творческой работы. Почему я должен терпеть рядом пьяный мат?» Тут уже не выдержал Алешковский. Подошел, засунув руки в карманы, и после долгого молчания спросил с издевкой: «Ну и что же ты такое написал, что так устал?»

Случалось, что сама причудливая архитектура ЦДЛ стирала сословные границы. Из комнаты, где располагался партком, на волю выйти можно было только сквозь ресторан Дубового зала. Однажды комсомольская организация союза «прозаседалась» до того часа, когда в ресторане начался банкет по случаю юбилея какого-то классика. Перспектива ожидать окончания казалась столь призрачной, что комсомольцы выстроились в шеренгу и прошагали сквозь столики под бодрую речевку: «А вот замечательного советского писателя имярек пришла поприветствовать литературная молодежь!» Сергей Соловьев вспоминал, что как-то сидел с компанией в ресторане — он называет ЦДЛ «оазисом интеллектуального пьянства» — и к ним подошел кто-то из функционеров Союза писателей с просьбой подняться в Большой зал, там, мол, выступает африканская делегация, а зрителей — ни души. Ну отчего ж не подняться? Африканцы заулыбались, а один из соловьевских приятелей оперся о сцену и отчетливо произнес: «Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна!»

Евгений Евтушенко, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский и Роберт Рождественский. 1970-е

В ЦДЛ одновременно исключали из Союза писателей детского поэта Зиновия Телесина, который заявил о желании репатриироваться в Израиль, а в соседней комнате праздновали свадьбу дочери Валентина Катаева и тоже писавшего на идиш поэта Арона Вергелиса. Конечно, случались и проявления откровенной фронды, но тоже не сказать, что выстраданные, почти случайные. В 1974-м, на Рождество, в Большом зале проходил творческий вечер Василия Аксенова. Он читал главы из нового романа «Ожог», ансамбль Алексея Козлова играл фрагменты из Jesus Christ Superstar. Все это, безусловно, отдавало антисоветчиной, но скандал случился по вине наводнивших зал фанатов-«неформалов».

В перестройку ЦДЛ довелось стать ареной высокой международной политики. В 1988-м в Москву с официальным визитом приехал президент США, для его встречи с «общественностью» привычно выбрали литераторов. Говорят, тогда переасфальтировали улицу Воровского и купили новую мягкую мебель, расширили меню и снизили цены. Именно на той встрече Рональд Рейган впервые заявил, что не считает СССР «империей зла». Остроумцы, впрочем, и тогда не дремали, а рассказывали, что Рейган, мол, маялся желудком. Туалеты ЦДЛ оказались неудачно расположены, и устроители визита голову сломали, пока придумали, куда разместить президентский переносной унитаз.

Рональд Рейган на встрече с «общественностью» в ЦДЛ. 1988

Похоже, именно таким карнавальным путем Дом избавлялся от своего советского прошлого. Излет эпохи ЦДЛ встретил памятным открытием одного из сезонов, когда на сцене появился голый человек, на одной ягодице которого было написано «СП», а на другой — «СССР». Вроде бы следом к микрофону подошел тогдашний председатель правления Дома Роберт Рождественский и невозмутимо произнес: «Извините, что я одет… » В 1995-м штаны на сцене снимал уже Александр Бренер, и не просто из хулиганства, а в рамках перформанса.

Но не все хаханьки. Нельзя не упомянуть еще два события того бурного времени, совсем разные. Это знаменитый вечер, посвященный памяти Георгия Иванова, собравший столько почитателей, сколько не было у поэта при жизни читателей. И памятный шабаш, учиненный в Большом зале одним из отпочковавшихся от общества «Память» фашиствующих «патриотов» в январе 1990-го.

С годами жизнь в ЦДЛ хирела. Писатели обернулись индивидуалистами, и последней записью на стене Пестрого буфета стала:

Среди зверей и прочих аллигаторов
Приятно видеть лица литераторов.

Сам буфет ЦДЛ превратился в убежище непризнанных гениев. Лауреатский иконостас на парадной лестнице сменили немногочисленные портреты русскоязычных нобелевских лауреатов. Литературные вечера редки и не востребованы, в Большом зале — обычный городской кинотеатр. Поменявший несколько концепций ресторан остановился на той, что наиболее органична шикарным интерьерам.

В последние годы ЦДЛ если и собирает толпы, то исключительно на похоронах. Во все времена на них окончательно «залитовывались» репутации. Как, например, случилось с Владимиром Ермиловым — официозным литературоведом такого свойства, что проститься с ним никто не пришел. Литфондовское и клубное начальство растерялось, а в ЦК приказали согнать на панихиду служащих ЦДЛ: официантов, уборщиц, секретарш и счетоводов. На роль обратного примера отлично подойдут похороны Константина Паустовского или умершего в сентябре 1967-го Ильи Эренбурга. О последних Леонид Зорин вспоминал: «Не было внятных оповещений, и все же с утра народное море хлынуло к Дому литераторов. Скорбная очередь начиналась с Поварской, заворачивала на Садовую, а уж оттуда — новым витком — она выходила на улицу Герцена. < … > Если бы доступ не прекратили, этот поток не иссяк бы до вечера».

И пусть под признанием «Я недавно, ев тушенку, вспоминал про Евтушенку» уже никто не подпишется, Евтушенко хоронили в ЦДЛ. Очередь, конечно, витком от Садовой к Дому не возвращалась, но тоже протянулась прилично.

Фото: Будан Виктор/ТАСС, Борис Приходько/РИА Новости, Михаил Пазий/cdlart.ru, litmuseum.ukmpi.ru, russiainphoto.ru/МАММ/МДФ, Г. Корабельников/pastvu.com, @restcdl