На первом этаже многоквартирного дома одно из окон рядом с отдельным входом превращено в витрину. На нем написано: «Архитектура брови, татуаж, монобровь», «Вертикальный турбосолярий “Ваше солнышко”» и «Накладные ногти». Окно горит в московских сумерках сильным желтым светом. Нам туда. Это типичный парикмахерский салон — не центральный, средней цены. Стоимость триединой услуги, которая обыкновенно всем и нужна — краска, стрижка, укладка, — и стоит приблизительно три тысячи.

Перед нами одно из самых интересных мест Москвы. Потому что парикмахерская — это вообще одно из последних мест в Москве, где люди разговаривают друг с другом. Почему так и о чем они говорят?

Для начала расскажем о событиях последнего времени — о гендерной парикмахерской войне. В Москве мужской брадобрейный бум (уже немного на спаде, не на острие, но только в прошлом месяце, например, зарегистрировано три новых заведения — значит, идет клиент). Итак, повсеместно работают барберошные, они же барбершопы. Там «мастера сурового шика» стригут — ой, нет, запретное слово, не употребляем —  оформляют хипстерскую бороду.

Модный барбер — поживший ганста-инста-хипстер с татуировками на бицепсах и дулькой на голове. Слово «окраска» тоже не говорим — мужчина не красится, а камуфлирует седину. Но, с другой стороны, к каждому креслу в самых популярных барберошных прилагаются приставки PlayStation — в игры играться. А в одной из известнейших по стенам нарисованы герои комиксовой «Вселенной Марвел» и у каждой стены можно делать селфи. И все вместе это называется мужским клубом, и есть барбершопы, в которые не пускают женщин. Вообще. Женщина в барбершоп зайти не может. Будет повязана при входе. Первое время об этом вяло шутили — забавный вид дискриминации.

Да уж какая тут дискриминация.  Это ж не мужской клуб, а детский сад.  Воплощенный детский страх перед женским.

Вот женская парикмахерская мужчин не боится. Заходи к нам, касатик, и пострижем, и побреем. Не бойся, не кусаемся. Женские парикмахерские делятся на центральные и окраинные. В них царит разная эстетика и разная, соответственно, идеология. Девиз центральных — ну, скажем, естественность. Естественность и форма («придать голове правильную форму» — главные слова в таких заведениях). Натура и культура.

Девиз окраинных — живость. В центральных принято гордиться тем, что чем больше мастер стрижет, тем больше волос на голове становится. В окраинных чем меньше мастер стрижет, тем и лучше. Лучше «при своих», без выкрутасов.

В большинстве случаев женщины окраинной парикмахерской будут делать мелирование. Это когда окрашиваются и осветляются не все волосы, а только отдельные пряди. Для этих прядей выбираются цвета богатства. Либо чистое золото, либо красное дерево. Но и свой, натуральный цвет волос виден.

Когда женщины в парикмахерской рассказывают, почему мелирование лучше тотальной окраски, ты слышишь не разговор о волосах, а явленные принципы жизни человека среднего класса, городского мещанина, представителя достойнейшей жизнеспособной прослойки, для которой смысл жизни — сама жизнь, и это слово («жизнь») — главное слово в мире. «Мелирование, — говорят женщины, — это чтобы свои корни были видны, это живенько. А красишь полным цветом — мертво, как у куклы».

Чтобы корни были видны…  Можно было бы сказать для наглядности, что мелирование — это как будто прическа-платочек, а центральный «выкрутас» — прическа-шляпка, но в женщинах окраинной парикмахерской при всем простодушии прически с «явными» корнями и живостью (не лживостью) окраски мало кротости. Салон – это все же место силы.

Парикмахерская — это особая, измененная территория; женщина, входя в самую простую парикмахерскую, совершает даже и феминистический поступок — выделяя время для себя, для улучшения себя, для вооружения. Она становится на этот период больше женщиной, чем обычно. Понятно, что именно ее, парикмахерскую женщину, боятся в барбершопах.

И вот входит женщина в салон, превращается в суперженщину, садится в кресло, с ней заговаривает мастер…

Москва стала молчаливым городом. Не знаю, сколько в этом политики, а сколько естественного течения событий, в рамках которого айфон — собеседник навынос (символ фаст-общения), и другого не нужно; но, действительно, в общественном транспорте и очередях больше не разговаривают. Угасает даже великая традиция вагонных турусов. Последние места публичных разговоров — такси и парикмахерские. Говорильня в этих местах имеет физиологическую надобность. Водитель по большому счету заводит беседу, чтобы не заснуть, парикмахер вынужден говорить, чтобы не заснул клиент в кресле.

Кроме того, как я случайно узнала, разговор может нести и терапевтическую функцию — и не для клиентки, а для мастера. На внутреннем форуме парикмахеров я нашла ветку о страхе перед клиентом. Опытный мастер писал: «Я вот третий десяток лет боюсь, просто виду не показываю. Клиент всегда должен видеть, что мастер уверен в себе, только тогда он будет доверять. Болтай напропалую обо всем подряд, заговаривай зубы и не выдавай страха».

И нужно еще помнить, что любая парикмахерская — это сцена в самом прямом смысле этого слова. Не только потому, что там разыгрываются разнообразные житейские сценки и рассказываются истории, но и потому, что практически во всех салонах сейчас ведется видеонаблюдение. Камера, что бы там ни говорили о безопасности мастеров и возможном разборе полетов, работает для контроля. Владельцы должны быть уверены, что мастера не дают гостям свои домашние телефоны, то есть не уводят клиентов из салона.

Сложно себе представить, что где-то в городском космосе болтаются записи всех парикмахерских разговоров — мощный, никем не сложенный воедино неумолчный треп. Постоянно пополняемое реалити-шоу. И, кстати, вот же оно, уже готовое пространство для великолепного сериала — комната обычной окраинной парикмахерской.

Мастера в салоне всегда делятся по сценическим типам — романтическая героиня, благородная мать, субретка, и говорят девушки о почти кинематографической фактуре — например, о вампирах.

Так, однажды я застала своего мастера, когда та угрюмо собирала клиентские волосы в пакет из-под макдоналдсовской еды.

А зачем?

«Вампир приходил, — кратко отвечала она, — буду отдельно волосы жечь».

А как угадать вампира? «Да уж не ошибетесь, — отвечала мне парикмахерша, — всю кровь мне выпила. И главное, улыбается все время!»

Понятно, что вампир имеется в виду энергетический — об этом идет разговор. «Что она делает?» — «Невежливо разговаривает!» — «Скандалила?» — «Нет, хвасталась!»

Типичная история. Старая устность предписывает традицию «вежливого» разговора, которая включает в себя сначала обязательно жалобу, а только потом рассказ об удаче или приобретении.

Новая устность вводит традицию бытовой постправды, когда произведенное впечатление важнее и главнее реальности, и, согласно сценарию, у рассказчика не бывает и не может быть жалобы. Только рассказ об удачах. Но человек отечественный этот вид постправды вынести не может, хвастливый монолог кажется ему изматывающим переживанием. Это — невежливый разговор. Вампиризм. Мучение для мастера.

В целом же традиционный разговор в парикмахерской — это два монолога, в которых каждый из собеседников перехватывает инициативу, чтобы поговорить «о своем». Это именно перехват, даже не подача той или иной темы. Как в старом анекдоте о Ельцине: «Борис Николаевич, подайте, Христа ради! — Да как же я тебе подам, дружочек? У меня ни ракетки, ни мячика!» Такой же уровень дружелюбного, заранее условленного «неслышания» друг друга царит в салоне. Это и есть древний, как сам город, парикмахерский разговор — две житейские истории, бегущие рядом, практически не пересекаясь. Муж, дети, поездки, поездки, дети, муж. Каждый говорит о своем, но этот тип разговора бесконечно утешает всех присутствующих. Он и есть главная ценность парикмахерской. В этом разговоре все кончается хорошо, потому что ничего не кончается вообще.