Оголодавший Иван Сапогов сравнивает российские столицы с салатами.
Москва — винегрет. Салат городской архитектуры то взрывается хрустом соленого огурца (это, конечно, лужковские кундштючки), то оттеняется картофельным спокойствием ординарной застройки Кузьминок или Ямской слободы, то вдруг землистого вкуса свекольный сок окрасит крошево одноцветно — это очередной московский градоначальник решил привести столицу в единый вид — заложил, например, все тротуары плиткой или приделал на каждый столб по циферблату.
Петербург — оливье. Хотя столичное ознающее города с 1918 года не едино с означаемым, разве не произошло то же самое с салатом оливье? Раковые шейки сменились морковью, рябчик — курицей, но иностранное обаяние салата бесспорно. Как и салат оливье, Питер со своей регулярной застройкой придуман иностранцами для России во всей своей красоте и праздничной роскоши. В конце концов, Петербург — любимое новогоднее блюдо россиян: минувшей зимой правительство города вынуждено было попросить людей не приезжать на праздники, дабы не распространять вирус.
Ассамбляж столичного винегрета не скреплен ничем, кроме подсолнечного елея державного имени — Москва. Петербургское оливье единит майонез ансамбля, и майонез этот столь силен, что даже капромантический «Макдоналдс» на Васильевском не сразу выделишь из дореволюционной застройки. Куда петербургскому фасадному майонезу до стеклянных зияний московского капрома — трансгрессивнейшего «Наутилуса», например, или театра Et Cetera.
Классический рецепт винегрета с селедкой и яйцом (по Похлебкину), в общем-то, благополучно забыт; не в этом ли причина, что знаменитый дом-яйцо без конца выставляется на продажу?
Зато место яйца в оливье законно, заслуженно и неизменно. Недавняя грандиозная выставка в Эрмитаже — очередное тому подтверждение. Арт-дилер Андрей Ружников, правда, усомнился в подлинности некоторых предметов (читай: предположил, что не все яйца свежи), но Эрмитаж его подозрения оспаривает. В конце концов, в Петербурге имеется целый музей яиц Фаберже, насчитывающий двести свежайших и изящнейших экземпляров.
Винегрет неизменен. Единственный спор вокруг него — добавлять квашеную капусту или огурцы — не имеет характера национальной свары. Так и проектировщики Москвы спорят, радиусы или диаметры развивать, да и последние лет сто вяло поругивают столичную архитектуру.
То ли дело оливье! Сколько копий сломано в спорах о его составе: курица или колбаса (а может, говядина?); нужна ли морковь; каков состав соуса — чистый провансаль или замешанный на сметане. Разве что сама необходимость соуса не оспаривается никем. Так и с Петербургом: даже застройщики «Охта-центра» вынуждены были сдвинуть его в Лахту, чтобы не испортить соус ансамбля.
Кто-то может возразить: но позвольте, ведь оливье придумали в Москве! Разумеется; но ведь и Петербург, похоже, придумали в Москве. Петр Первый, сидя в московском Лефортовском дворце, мечтал о своей столице — самый европейский из русских царей здесь уподобился самому русскому из европейских поваров Люсьену Оливье, который, между прочим, похоронен через Яузу от петровского дворца.
Говорят, на Дальнем Востоке не очень любят Москву. Действительно, не всякий любит винегрет и не всякий приготовит его к празднику (тем более что на Дальнем Востоке помимо наших среднеполосных солений и корнеплодов есть чем закусить — в море ловят кукумарий, голотурий, морских ежей, крабов, морскую же капусту и иные мало известные автору продукты питания). Но я не слышал, чтобы где-то не любили Петербург — основная претензия к нему заключается в климате и вызываемом им насморке, но, как говорится, объесться бояться — оливье не едать.