Свое детство 85-летняя москвичка, инженер-проектировщик ЦНИИ ПСК Инга Прокофьевна Кандакова (Гуреева) провела в деревянном доме по адресу улица Беговая, 101а. Здание было рассчитано на пять квартир с отдельными подъездами, двери которых выходили прямо на Центральный Московский ипподром. И хотя ни самого дома, ни адреса, по которому он располагался, уже давно не существует, Инга Прокофьевна на всю жизнь сохранила яркие воспоминания о проведенном здесь времени с близкими и соседями и об атмосфере Москвы 1940–1950-х годов.

У меня до сих пор чувство радости возникает от приятного сновидения-воспоминания, когда снится наш деревянный дом на Беговой. Он был большой, с двумя крыльями. Четко вижу даже такие детали, как я закрываю наружную дверь в тамбур на крючок. За этой дверью поворот на общую кухню, а из кухни три двери ведут в наши жилые комнаты.

Дом располагался на три метра ниже Центрального Московского ипподрома, от крыльца к нему вел пятиметровый проход. Ипподром был огорожен редкой трубчатой оградой. Часто вижу во сне, как я распахиваю дверь, а за ней — солнце, и в его лучах раскидывается огромный, залитый светом ипподром. Дух захватывает от этого зрелища!

Люблю вспоминать, как однажды весной шла через ипподром в своем красивом пальто из серого букле. У меня был еще один весенний наряд — темно-синее пальто, приталенное, спортивного покроя. Но это серое особенно хорошо на мне сидело, и мама все время говорила: «Оно тебе очень идет». И вот мне 16 лет, 9–10-й класс, иду через конюшни по площадке, где лошадей обычно выгуливали: решила так сократить дорогу. Недавно, видимо, прошел дождь и вокруг почему-то никого нет — ни коней, ни людей. Помню, перепрыгиваю через лужи на пустой площадке и почти взлетаю — такое у меня состояние эйфории от этого прекрасного весеннего дня.

Вообще москвичами мы стали, вернувшись из эвакуации, а до войны жили в Смоленске. Оттуда в июле 1941 года мама Ольга Михайловна, беременная моим младшим братом, вместе со мной и своей сестрой Лидией уехала последним эшелоном в Горьковскую область. А бабушка Евгения Петровна с дедушкой Станиславом Ивановичем с нами не успели, потому что немцы вошли в Смоленск и разбомбили все поезда.

Папа Прокофий Титович был на фронте, а мама в эвакуации трудилась счетоводом в колхозе имени Тельмана. Когда в 1944–1945 годах собрались возвращаться, ей в качестве премии за отличную работу дали корову, так что мы возвращались из эвакуации в товарном вагоне вместе с коровой в одном отсеке. Помню, как тормозит состав, в вагоне все перемещается, и то мы улетаем в коровью половину, то она к нам. Мой батюшка тогда работал в «Мостопоезде» и восстанавливал мосты. Ему выделили место для временного пребывания в подмосковном Голицыно, где военные построили деревянный домик барачного типа. Там мы прожили пару месяцев, пока нам искали жилье в Москве. Дом был разделен пополам: одна половина для лошадей, во второй кто-то жил. Нам дали ту часть, где держали лошадей, но там все облагородили, и жилось нормально: две комнаты, коридорчик тамбуром выходил на задний двор.

В Голицыно семья воссоединилась с бабушкой и дедушкой. Удивительно, как мы нашли друг друга, ведь они остались в оккупированном немцами Смоленске и связи между нами не было всю войну. В Голицыно бабушка довольно быстро развела хозяйство всякое: кур, уток, гусей, свиней, огород и сад, где росли сливы, вишни и яблони. Когда мы уже переехали в Москву, бабушка осталась в Голицыно вместе с дедушкой и на каждый праздник привозила нам то гуся, то утку, то курицу к столу.

Многие из наших соседей по дому на Беговой работали в сфере железнодорожного транспорта, остальные — кто где. Три комнаты в квартире №3 занимали Солдатенко, Пановы и мы (Гуреевы), четыре другие семьи жили в двух крыльях дома, но уже в отдельных двухкомнатных квартирах. У каждой квартиры были свое крыльцо и отдельная дверь.

С соседями были нормальные отношения, потому что дети дружили.

В квартире №1 жили Минченко, у них дочка Эльвира, моя сверстница. Мы с ней дружили, но она девушка с характером, могла и поколотить, отстаивая себя. У Эли был глухонемой брат Юра. Нам по 7–8 лет, а он подросток. Все время заглядывал в окна, и я до сих пор его вспоминаю, когда задергиваю шторы.

В 1947 году родилась моя младшая сестра Лариса, Ляля. Почему-то я совершенно не помню ее маленькой. Зато приходящую няню, которую родители наняли присматривать за младенцем и другими детьми, хорошо запомнила. Она на всех готовила обед, кормила меня после школы. С няней случались казусы, потому что она была подслеповатая. Один раз она по ошибке накрыла кастрюлю крышкой от помойного ведра, но ничего ей за это не было. Няня к нам приходила, пока не подросла Ляля.

Помню нашу 18-метровую комнату на семью из пяти человек. Мы стояли в очереди на получение жилья. Тогда было такое условие: если меньше пяти метров жилплощади на человека, то тебя ставили в эту очередь и ты ждал неизвестно сколько. Спали мы с братом на двухъярусной кровати: он внизу, а я наверху. Второй ярус самодельный: к обычной кровати приколочены доски. Наше спальное место находилось за печкой, и спалось там нормально. Еще в комнате стояли большая родительская кровать и металлическая кроватка для младшей сестры.

Сейчас, наверное, это трудно представить, но в доме в центре Москвы не было санузла, туалет на улице. Душ вообще отсутствовал, взрослые ходили в баню, а детей мыли в каких-то ванночках-тазиках в комнате. То есть особого комфорта не было, но мы, дети, неудобств не ощущали — всяких радостей хватало. Во дворе рядом с домом играли в мяч, зимой бегали в валенках, совсем маленькими катались на санках с горки, которая спускалась вниз от ипподрома. Позже на ипподроме стали заливать каток, причем, мне кажется, не весь круг, а половину — ведь сам круг очень большой, на много километров. Ходили туда кататься на коньках, которые, кстати, уже продавались со специальными ботинками.

Рядышком с домом был большой сарай, там хранились в основном дрова. В доме печное отопление, готовили тоже на печи. Помню, что зимой в комнатах не было холодно, топили все время. Не знаю, как называлась наша печка, может, «голландка», потому что у нее было отверстие, куда закидывали дрова, и проем на две конфорки. На этих конфорках варили обед, а у кого-то еще были электроплитки для готовки.

Случались и неприятные происшествия. Дом находился прямо между ипподромом и железной дорогой. У нашей комнаты была общая стенка с семьей Солдатенко, окна обеих комнат выходили в палисадник, огороженный заборчиком. Там цвели сирень, акация, цветы росли. Даже не знаю, кто их сеял, у кого могло быть на это время, взрослые же все время заняты.

За забором был обрыв, овраг, дальше внизу железная дорога. Шум поездов нас не беспокоил, они были далеко, и электричек тогда не было. Ходили поезда на паровозных тягах, но очень редко, и мы их не замечали. Через этот прогон от Белорусской маме приходилось поздно возвращаться с работы, и она очень боялась там ходить. Оказалось, не зря опасалась, однажды ее там ограбили. Помню, зимой 1948 года снег блестел и похрустывал, морозец был хороший. Я волновалась, почему мама так сильно задерживается, а когда она пришла, оказалось, ее остановили на улице и забрали хорошую шапку.

В дом воры не забирались, потому что все жили достаточно скромно. Но в Голицыно мне запомнилось, как напротив нашего дома через железную дорогу в лесу остановился самый настоящий цыганский табор, цыгане там жили в палатках. Они промышляли у местного населения, потому что было голодно, цыгане не работали, а у них же тоже семьи. Я помню, отец лежал на кровати в бабушкином доме, на столе хлеб — его выдавали по карточкам. В дом вошла цыганка, взяла хлеб, поплевала на него и говорит: «Вам больше не нужен будет этот хлеб». И забрала. Отец ее выгнал, чтобы она больше ничего не стащила.

Мы росли самостоятельными, ведь родители все время работали, папу вообще постоянно отправляли в командировки по линии «Мостопоезда». Дети были предоставлены практически сами себе, у каждого свои обязанности. К ним никто не приучал — жизнь приучала, потому что больше некому было их исполнять. Шестилетний брат Олег сам ездил к бабушке на поезде от Белорусской до Голицыно за коровьим молоком для маленькой сестры Ларисы. Обратно его бабушка сажала на поезд, а тут брата встречали, если была возможность.

С удовольствием вспоминаю лето в гостях у бабушки. Я проводила все каникулы у нее в Голицыно — больше негде было, а там и речка, и лес. Бабушка просила помочь на огороде, пасти скот. Помню, случайно выполола всю свеклу. Бабушка рассердилась, но я не поняла, почему. Она потом вроде бы назад посадила то, что могло еще вырасти.

Помимо ипподрома на Беговой было много чего интересного. Одно разбомбленное кирпичное здание чего стоило! Оно находилось в таком состоянии очень давно, все заросло травой и деревьями. Родители запугивали, что не надо туда ходить, опасно, но кто-то из нас, конечно же, там лазил.

Потом неподалеку построили три одноэтажных деревянных дома, похожих на дачи, и заселили их наездниками с ипподрома. Каждый из них получил по дому. Наш был крайним в этом поселочке, а дальше, на углу Беговой и Хорошевской, высилось еще несколько зданий. Ой, какие замечательные были дома! Там поселили творческих работников, и с их детьми я вместе училась. Помню, перешла в 146-ю школу, и в нашем классе появились Галина Долматовская, дочь поэта Евгения Долматовского, Каринэ Балсанян, дочь композитора Сергея Балсаняна. Еще в нашем классе учились Маргарита Савицкая, отец у нее вроде был спортсменом, Зоя Липкина, дочь поэта Семена Липкина — очень рассудительная девочка с двумя хорошими такими косами. Несмотря на то что их родители считались творческой элитой, дети вели себя без всякого зазнайства. Каринэ Балсанян пару раз приглашала меня на их дачу в Дом творчества под Рузой. Там у каждой семьи творческих работников были свои домики, где они отдыхали, и все, кого я встречала, тоже запомнились мне совершенно нормальными людьми.

Раньше до старших классов мальчики и девочки учились раздельно. Помню свою женскую школу №163 у стадиона «Юных пионеров» между Ленинградским проспектом и трамвайной линией. С 9–10-го класса мы стали учиться с мальчиками. Мне в школе были симпатичны Аркаша Петров и Дима Попов. Они жили в «бакалее» — так мы называли девятиэтажный дом с гастрономом на углу Беговой и Хорошевки. Аркаша был блондин с голубыми глазами и черными ресницами, рассудительный, вдумчивый. Дима — очень умненький, любимчик нашей математички, потом технарем стал. То, что они мне нравились, никто не знал, это был только мой секрет, моя большая тайна.

В одном доме с Аркашей и Димой жил мой одноклассник Кершнер, а на девятом этаже там же — моя приятельница Таня Дьякова. Ее родители работали врачами. Мы часто приходили к Тане после школы, их домработница кормила нас обедом. Мы во что-то играли, потом я уходила домой в свою многонаселенную квартиру. Вообще запомнилось, что в той девятиэтажке люди хорошо жили.

Мы тогда вели себя более целомудренно, чем сейчас. Такого общения, как между нынешними школьниками, точно не было. Одноклассники были достаточно дружны, но никто ни за кем не бегал, друг другу не навязывался. Да что там! Раньше если в метро на эскалаторе люди начинали обниматься-целоваться, то их могли одернуть, сказать: «Вам не стыдно?» Вспомните фильм «Москва слезам не верит», когда после встречи известных актеров главные герои шли по улице и там какую-то парочку дружинники останавливали и делали замечание. Так было на самом деле.

Помню нашу директрису Марью Ивановну в 163-й женской школе. На линейку 1 сентября перед занятиями какие-то восьмиклассницы пришли с накрученными волосами. Директриса вызвала их: «В туалет и голову мыть!» В общем, головомойку устроила. Если вдруг накрасились девчонки, то же самое — замечание и позор на всю школу.

Кажется, я уже училась в институте, когда отцу в 1956 году предоставили возможность выбрать квартиру в доме на Белорусской, на Нижней улице. Предложили либо трехкомнатную на четвертом этаже, либо двухкомнатную на пятом, но с балконом. И мы, конечно, сразу: «С балконом! С балконом!»

Переехали на Белорусскую и довольно долго жили все вместе. Потом разъехались, и сейчас там обитает моя сестра Лариса. Квартира по тем временам была хорошая, с окнами на Белорусский вокзал, со всеми удобствами, туалетом и ванной. Поэтому по старому дому я не скучала и никогда больше к нему не приходила. Просто когда ездила в Голицыно, высматривала в окошко, как там дом, стоит ли еще. Какое-то время стоял. Потом, по-видимому, всех расселили, и его убрали. Даже не знаю, куда переехали наши соседи, где сейчас все. Особых проводов у нас при переезде не было.

Вот так не скучала, не скучала по прежнему дому, а в последнее время вспоминаю, особенно часто в сновидениях. И такое щемящее чувство охватывает, когда мыслями переношусь в детские годы и вижу наш старый дом как наяву.

Фото: pastvu.com, «Москва» (Москва «Изогиз»), ЦГА Москвы