Коммунальное жилье плотно закрепилось в головах как символ советского времени. При этом власть не планировала коммуналки как собственный проект устройства социалистического общества, а просто решала проблемы, связанные с индустриализацией, и к 1960-м занялась массовым строительством отдельных квартир и политикой расселения. С тех пор все изменилось, но коммуналки по-прежнему никуда не делись. В Петербурге сейчас 62 тыс. коммунальных квартир, а Москва почему-то стесняется своей нерасселенности — последние публичные данные есть только за 2014 год: цифру в 72 тыс. тогда называл ЦИАН.

Антрополог Илья Утехин отмотал два десятка лет в петербургской коммуналке в доме эмира Бухарского с коридором, уходящим вдаль, и выбрал коммуналки предметом своих научных изысканий. «Сегодня состав обитателей отличается от классических советских коммуналок, где можно было встретить все слои общества, — объясняет Утехин. — В 1990-е началось расселение — кто-то воспользовался этой возможностью, а другие, когда соседи переезжали, хлопотали о том, чтобы получить в пользование несколько комнат и избавиться от тесноты. Для таких жильцов их дом — в коммуналке. Нередко там живут и одинокие пожилые люди, которые провели так всю жизнь; для них комната в коммуналке — приватизированная или арендуемая по договору социального найма — тоже является домом. Но основное население коммуналок — жильцы временные: студенты, молодежь, трудовые мигранты. Они снимают комнату, а владельцы комнат чаще всего живут где-то в другом месте.

Между тремя упомянутыми группами существует некоторое напряжение, и формальных правил тут нет. Собственники могут делать ремонт за свой счет, могут молча взирать на разруху, а могут нарезать свои комнаты перегородками на маленькие отсеки и сдавать их гастарбайтерам — и никто им не указ. Съемщики меньше мотивированы вкладываться в ремонт и поддерживать приличное состояние мест общего пользования — это ведь не их собственность. И если раньше все жильцы делали все по очереди, то сейчас многим проще заплатить кому-то из соседей за то, чтобы уборку сделали за них».

«Всей квартирой мы отстояли вторую комнату для нас»

Экскурсовод и риелтор Елена Загорская помнит старую московскую дружную коммуналку. Ей удалось узнать, как они оказались в Петровском переулке, 5. Она нашла договор, заключенный в 1921 году, по которому ее бабушке была выдана комната, но от какого учреждения — непонятно. Хотя известно, что бахрушинские дома строились для работников Сытинской типографии, при этом бабушка Елены работала на текстильной фабрике, от которой позже получила квартиру в Измайлово, а Петровский отдала детям.

«Вообще Петровский, 5, место легендарное, — вспоминает Елена. — У нас есть даже целый сайт, где выкладываются старые фотографии, на одной из них я нашла своих соседей. Квартиры в этом доме были небольшие, всего лишь 150 метров. Соседи были очень дружные, никто никому в суп не плевал. И Новый год был как в советских фильмах, когда, отметив семьями, потом садились за общий стол. Помню, как практически всем двором перед Новым годом мы дежурили на елочных базарах, а потом вся квартира наряжала эту елку, кому-то даже обрезали веточки, чтобы те могли забрать их в комнату.

У нас была большая комната — почти 20 метров. Когда я родилась, ее поделили шкафом: получилось общее пространство с телевизором и наша с родителями спальня, но с трех лет у меня появилась персональная комната. Кстати, про семейность нашей коммуналки. Когда поднялся вопрос, чтобы выделить нам вторую комнату, соседи это дружно поддержали. Если мама была на работе, соседки звонили ей, когда приходили люди с ордерами осматривать простаивающую жилплощадь: “Нина, пришли”. Мама стремглав бежала в райсовет — напомнить, что эту комнату обещали нам. В итоге наша площадь в этой квартире расширилась до 43 метров (мне удалось найти план дореволюционной планировки, и выяснилось, что все, принадлежащее нам, когда-то было одной комнатой). Благодаря тому, что всей квартирой мы отстояли вторую комнату, которая стала моей, я нормальный эгоист, а не коммунальная личность, хотя ребенок общественный. И после более 20 лет в коммуналке, когда нас решили расселить в 1996 году, я с удовольствием въехала в собственную квартиру.

С 1992 года пошла приватизация, и агентства недвижимости взялись за дело. Поскольку у нас был чуть ли не единственный в центре закрытый двор из шести корпусов, у них был особый интерес. Зашли риелторы, которые предложили расселиться. Ну как предложили. Сказали: “Либо мы вам сейчас подбираем относительно то, что вы хотите, но не центр, либо Бутово, потому что у нас связи в горсовете”. Тогда я еще, к сожалению, не занималась недвижкой, и когда мне говорили, что меня могут выселить в Бутово, ужасалась. И отправилась на “Тимирязевскую”, потому что это был знакомый район, там жила бабушка.

С разъехавшимися соседями мы почти не общаемся, зато видимся с бывшими соседями по двору. А вот наши отцы, выросшие вместе в коммуналке, поддерживали отношения».

«Сумасшедших нельзя ни выселить, ни вообще нейтрализовать с помощью милиции»

Удивительно, но и сейчас люди добровольно переезжают в коммуналки. «В 2008 году мне предложили комнату в сталинке в районе, который мне очень нравится — Шаболовка, с видом на Донской монастырь, и я ее купила, — рассказывает журналист Ольга Андреева. — До приезда в Москву из Пущино, это сто километров на юг, мы с мамой жили в огромной благоустроенной квартире.

Коммунальная квартира — это всегда непостоянство. С этим условием я и покупала комнату: женщина, которая мне ее продавала, владела двумя смежными комнатами и одной отдельной (моей будущей). Она предупредила, что будет продавать оставшиеся две свои, поэтому сразу было понятно, что эта одна комната скоро превратится в три. Так и получилось.

Однако год, когда эта женщина еще жила с нами, был очень непростым. Быстро выяснилось, что она сумасшедшая — и сумасшедшая по-настоящему. Я не врач, но там все было плохо с нервами. Она жаловалась, что не может найти врача, который прописал бы ей успокоительные. В этом заключается реальная опасность коммуналок — сумасшедших нельзя ни выселить, ни вообще как-то нейтрализовать с помощью милиции. Милиция может приехать по вызову, но только разведет руками.

Когда я покупала свою первую комнату, меня удивило, что на одной двери была глубокая вмятина, будто по ней ударили топором. “Ну бывает”, — подумала я. Потом выяснилось, что жилец той раненой комнаты был бывшим мужем моей соседки. Ее с ним связывала пылкая ненависть. Когда он появлялся, соседка начинала гоняться за этим бедным мужем по всей квартире: со шваброй, топором, молотком — со всем, что под руку попало. Бедный муж стремился забежать в свою комнату и там запереться. Стало понятно, откуда тот след на двери. Свою бывшую он боялся панически. Приходил обычно в час ночи, когда знал, что она уже спит. Быстро проскакивал в свою комнату и, по-моему, писал в баночку, чтобы оттуда не выходить. Но потом начались вещи, которые касались меня непосредственно.

Эта дама, конечно, не имела никаких друзей и от этого очень страдала. Искренне считала, что все люди ничтожества и ниже ее. Но поначалу она меня даже полюбила. Пыталась дружить, ходила за мной, мы с ней пили чай. Быстро стало понятно, что она не в себе. Вечером она мило пила чай, а на следующий день приходила с работы, вбегала прямо в пальто и сапогах на кухню и начинала орать на меня матом — такое настроение. Но, по счастью, все это закончилось через год. Она мне продала свои комнаты и съехала.

Кстати, кроме сумасшедшей соседки выяснился еще один чудесный сосед-алкоголик. Он у нас почти не бывал — жил у подружки. Однажды они с этой подружкой приехали к нам и объявили, что решили пожить тут. Мы пришли в ужас. Но Бог, конечно, есть. Собираясь к нам переезжать, этот сосед перепил и счастливо скончался. Грешно так говорить, но мы обрадовались.

После отъезда сумасшедшей все стало быстро меняться. Ее бывший муж продал свои сдвоенные комнаты супружеской паре пенсионеров из Мурома. Это были совершенно деревенские люди. В Муроме они жили в собственном доме, держали скотину, привыкли рано вставать. Поэтому вся их жизнь в Москве проходила на кухне, и с шести утра гремели кастрюли».

Самое сложное в коммунальном существовании — как впихнуть в комнату всю свою жизнь. «Свои вещи здесь просто некуда положить», — говорит Илья Утехин. Андреева же видит иначе: «Моя первая комната была 10 метров, но к ней, естественно, полагалось пространство на кухне, в ванной и коридоре. Эта комната была первой в моей жизни единоличной собственностью, и я ее организовала сама. На стенах висели картины, комната была разгорожена шкафом: в одном отсеке стоял мой диванчик, в другом — кроватка сына. Все было очень уютно. Сейчас, после того как я купила еще две комнаты, я наконец накупила книжных шкафов, уже следующий нужен. В итоге в отдельной комнате живет сын, а две смежные комнаты — мои и попугая. И мы тут втроем удобно живем. Двое хозяйственных пенсионеров из Мурома съехали в отдельную квартиру, а моей соседкой осталась их внучка, которая учится в МГУ. У нас с ней прекрасные отношения, она мне периодически рассказывает о своих романах. А последнюю комнату снимает родственник муромчан. У нас получилась дружная семейная коммуналка.

Даже в худшие и невыносимые годы жизнь в коммунальной квартире была интересной. Я журналист, и мне любопытно социальное устройство страны. Любая коммуналка — всегда срез общества. Сумасшедшая, бывшие крестьяне, алкоголик и журналист-интеллигент — вот примерно так в России мы и живем. Сейчас коммуналка — абсолютный социальный тупик, никаких программ расселения не было ни раньше, ни сейчас. Надо понимать, что до прощания с коммуналками у нас еще очень далеко. Жилищный кодекс РФ до сих пор считает единицей расселения не квартиру, а комнату. Поэтому при естественной убыли коммуналок их естественная прибыль сильно выше. Люди разводятся или делят наследство — возникает долевая собственность. Все — появилась коммуналка. И вовсе не в старых особняках в центре, а во вполне современной новостройке», — подводит итоги Андреева.

«Есть ли у меня мечта о собственной квартире? Да, это моя самая большая мечта»

Диггер Даниил Давыдов в силу работы света белого не видит, а в силу жизненных обстоятельств никогда не жил в отдельной квартире. Хоть альтернатив не было, но и к родной коммуналке у него много вопросов: «Я родился в коммуналке и прожил в ней уже 39 лет. Это район “Войковской”, сталинки. Когда дом строился в 1950-е, это была самая окраина Москвы, метро не было, а дореволюционная кольцевая линия (которая сейчас МЦК) была до 1960-х границей Москвы. Потом Москва шагнула за пределы МКАД, а на углу моего дома открыли метро.

Все довольно банально — трехкомнатная коммунальная квартира коридорного типа. Тридцать девять лет назад мы с мамой занимали одну комнату, которая ей досталась от департамента единого заказчика, сейчас — ЖЭК, а сейчас уже две, освободилась смежная с нашей. Мама теперь за городом, а мы с супругой в этих двух.

Одну комнату занимает очень хорошая семья, муж и жена, узбек и казашка, приехавшие в Москву в советское время. С ними отношения самые теплые. В другой — неблагополучная семья: парень, мой ровесник и бывший одноклассник, сидит 8 лет, в апреле освободится, а супруга его — алкоголичка-наркоманка, у них двое детей. С ними большие сложности в бытовом плане».

Узнаю у Давыдова, как можно уживаться с такими соседями. В советское время существовал универсальный документ «Правила пользования жилым помещением», и соседи здорово друг на друга жаловались по комсомольским каналам. А теперь что? «Их надо дрессировать, как собаку: когда бьешь по морде, она запоминает. Потом чувство опасности теряется — и снова начинается хулиганство. Я обошел все инстанции, от районных депутатов и участковых до ПНД, мне везде говорили: пока на вас с ножом не кидаются, мы ничего не можем сделать. В итоге иногда приходится пьяных гостей выкидывать из кухни в подъезд. И саму соседку с белой горячкой я зимой выставлял за дверь в одних носках. А недавно у матери со старшей дочкой произошел конфликт: она заперла дочь в комнате, та выломала дверь, и вот уже месяц двери нет, она завешана занавеской — нет ни денег, ни желания поставить дверь.

Конечно, ничего, кроме обуви, у нас в общем коридоре не хранится. Если что-то оставишь, безалаберные товарищи это заберут. Два года назад я купил индукционную плиту, и наша кухня переехала в комнату.

Счета за коммунальные услуги общие, но лицевой счет оформлен на меня, поэтому приходится брать нагрузку и платить за всех. Такие мелочи есть, на них со временем перестаешь обращать внимание.

Кстати, насчет коммунальных привычек: у меня нет значительной брезгливости — меня ничего не удивляет, и могу сказать, что все устраивает. Есть ли у меня мечта о собственной квартире? Да, это моя самая большая мечта в жизни. Супруга моя, с которой мы женаты 15 лет и живем здесь, брезгливо относится к посещению ванны и встает в шлепанцах, а я просто мою с хлоркой.

Я 20 лет стою на улучшении жилищных условий, и недавно департамент городского имущества предложил квартиру в Новокосино, но нужно доплатить 3,5 млн, чтобы переехать далеко за МКАД. А тут я живу почти в центре, и денег у меня нет, я в свободном плавании — экскурсовод, и мне программы ипотек не подходят. Еще и жилплощадь не приватизирована — я не могу ни оформить собственность, ни продать ее, ни обменять», — ставит печальную точку Давыдов.

«Войну в любимой квартире я проиграл»

Конечно, самые забористые истории хранит петербургский фольклор, достаточно сказать, что коммуналки были даже в Михайловском замке. А про свою многовековую войну с сожителями, которая неожиданно оказалась на финишной прямой, рассказал капитан-лейтенант ВМФ в отставке Игорь Андреев: «В 1998 году я въезжаю в коммуналку на 7-й линии Васильевского острова. Этот дом — бывший гостиничный комплекс РАН. Комната досталась от бабушки жены, Эдиты Фридриховны Гроссман, которая преподавала немецкий в академии и университете и делала переводы всю войну.

В одной комнате жила внучка академика-лингвиста с сыном-алкоголиком, который имел квартиру от отца и получал за нее деньги пачками. Иногда он выползал из комнаты с котлетой денег: “Сходи за пузырем и вам пива возьми, сколько выпьете”. Он получал деньги, две недели пил, две — отходил. А его 90-летняя бабушка зачем-то в два часа ночи лупила в дверь нашей комнаты и тонким голоском спрашивала: “Сколько время?” Открываем — бабушки нет. Жена выходит, дикий визг, вылетаю, включаю свет — стоит коробка из-под телевизора, оттуда возникает бабушка в детском платьице и панамке и разводит руками: “В поисках кота… ” Раз в три дня на кухне в деревянный холодильник она клала мойву для кота. Мойва протухала, я ее выкидывал. Только кота не было.

Еще в одной комнате жил дедушка-еврей по фамилии Брейдо, его жена — лингвист по малым финно-угорским языкам, вся комната заставлена словарями. Сам он маленький-маленький, метр сорок, но очень деловой.

Дальше — дед-пасечник, ранней весной он уезжал к себе в именья вывозить ульи. Когда возвращался, продавал мед, закупался водочкой и начинал лыжными палками гонять женский пол по квартире. Меня он боялся как огня, а так выйдет огромный лысый старикашка с лыжной палкой, как замахнется ей. Другим его любимым занятием было поставить на нашу единственную газовую плиту огромную кастрюлю, которая занимала все четыре конфорки. Прибегаю из училища в 7 вечера, а там синий туман и огромная говяжья голова размером с кастрюлю. Бульон выкипел, а она лежит и горит. Я вырубаю, заливаю водой. Через час выхожу — опять дым по всей квартире. А так все мирно было».

Но самая страшная война — коммунальная — все же началась. Андреев вместе с женой и маленькой дочкой отправился служить на Север и параллельно встал в очередь на улучшение жилищных условий — их трое, а комната — 16 метров. После смерти деда-пасечника им досталась его комната. Одновременно с этим в одном из смежных ведомств вспоминают, что семья ютится в коммуналке, а на Васильевском острове освободилась квартира, но по нормам ее метраж недостаточен. Поэтому за Андреевым оставляют и маленькую комнату, и новую отдельную квартиру. В бардаке про вторую выделенную комнату в смежном ведомстве были не в курсе, а оно и на руку.

«Постепенно мы с женой начинаем ругаться, в итоге я там больше не живу и забираю дочь, — продолжает Андреев. — Потом появляются новые соседи, он — бывший военный, устроился начальником автотранспортного предприятия гостиничного комплекса, и ему дали служебную квартиру в дальней комнате, где умерла бабушка. Дальше наглая жена новых соседей пронюхала, что у нас помимо комнаты есть квартира, и подала в суд, и 49 лет аренды на большую комнату нам прервали. А буквально через год дом перевели из гостиничного фонда в муниципальный, разрешили приватизацию, и они тут же приватизировали собственность, а потом развели Брейдо за 2 млн на третью комнату. А потом наша с ними война, которая закончилась тем, что я сейчас продаю им последнюю комнату.

Как выглядела моя жизнь в этой квартире последние годы? Соседи отбивают ипотеки, копят на ремонт — и заселяют в свои комнаты по шесть восточных людей, в итоге я там единственный белый человек. Бежишь с утра на работу, а у тебя туалет три часа занят, вечером то же самое, потому что восточные люди пришли с работы. Приходилось бегать в общественный туалет у дома. Они заходят и плескаются, а я культурный, не могу ногой в дверь бить.

Летом возвращаюсь с дачи, на двери объявление: “Дорогие соседи, вы нас топите седьмой день”. Оказывается, объявлений было несколько, а они их срывали, потому что по-русски читать не умели. Им по барабану: течет из крана и течет, унитаз смывает и смывает.

Но в силу семейных обстоятельств мне пришлось продать эту комнату. Первые в очереди на покупку — соседи, без их разрешения комнату нельзя продать, поэтому пришлось идти на их уступки в цене…  Войну в любимой квартире я проиграл. Но в целом я был счастлив в этой квартире. Человеку совершенно не обязательно иметь свою квартиру, чтобы быть счастливым».

 Фото: Анатолий Жданов/Коммерсантъ, из личного архива