Народная мудрость «кто его посадит, он же памятник» могла родиться только во времена советского застоя, когда историческое время здесь держали на паузе. Когда оно идет, памятники и у нас, как везде, казнят по приговору, линчуют и даже сажают: перенос с площади в музей для памятника несомненная форма заточения.

Для того чтобы приговорить памятник, его надо сперва переосмыслить. Нет ничего более непостоянного, чем бронзовый истукан. Он полисемантичен и любит менять значения. Его можно перетолковывать, перескакивая с буквального смысла на аллегорический, с исторического на новостной.

Иностранные журналисты спрашивают, может ли быть в России, как сейчас в Америке, и если да, чьи памятники полетят. Можно, например, вообразить себе острый социальный конфликт, где памятники невольно (ушедший в вечность лишен свободы воли) займут место присвоивших их партий. Патриоты пойдут ломать Бродского на Новинском, Окуджаву на Арбате и Солженицына на Таганке. Пошли бы брать Ельцин-центр, но екатеринбуржцы не отдадут, molon labe. От противников режима достанется Калашникову в Оружейном и князю Владимиру на Боровицкой. Противники, скорее всего, будут достаточно умны, чтобы обосновать свои действия эстетическими критериями и тонким вкусом. Они и сейчас так делают из духа противоречия авторитарной европеизации Москвы, даешь только демократическую. Непропорционально большой прокси-памятник Владимиру Путину и его украинскому походу в образе колдуна из американского фэнтези визуально уменьшает сразу два первоклассных здания Москвы — Боровицкую башню и дом Пашкова. Сгорбленный, нависающий массивным плечевым поясом над собственным хрупким изделием Калашников слеплен так плохо, что его не решились похвалить даже сторонники русского милитаризма.

Вероятнее всего, от рук радикальных государственников пострадал бы памятник жертвам политических репрессий на Садовом, а их противники, не удовлетворенные ни местом, ни видом этого мемориала официального покаяния, возвели бы свой неформальный на Лубянке, чтобы мозолил глаза наследникам палачей, и носили бы к нему цветы.

Авангардные бои этой вероятной битвы уже видны. Пока в Америке роняли Колумба, в Петербурге на одной из табличек «Последнего адреса» написали «враг народа» и нарисовали серп и молот. Пару лет назад так поступили там же с табличкой в честь генерала Маннергейма, будущего финского президента. Ностальгирующие идеалисты время от времени пытаются атаковать словом и действием памятные знаки взявших поздний реванш белых вроде Колчака. Так может и до Столыпина дойти — вот еще один опосредованный памятник главе нынешнего режима, но он надежно охраняем Домом правительства.

Чтобы состоялась война памятников, нужен современный конфликт, опрокинутый участниками в прошлое. Памятники американским конфедератам были формой закончившейся компромиссом гражданской войны — проигравшим позволили чтить своих героев и придерживаться некоторых своих порядков на местном уровне, а победителей чтили на общегосударственном — пока не стали косвенными памятниками ненавистному Трампу и воплощенному в его лице торможению на пути к полному равенству. При Обаме конфедератов можно было терпеть, при нем бронзовые солдаты и генералы конфедерации стали глиняной армией ненавистного императора.

Единственный настоящий конфликт внутри современной России после двадцати лет нынешнего царствования и в перспективе новых двадцати не расовый, не религиозный (тогда бы у нас, не дай бог, громили не памятники, а церкви и мечети), не между Москвой и регионами (трудно пока представить себе памятник, снесенный потому, что это памятник москвичу), а между статус-кво и неопределенным будущим: между Россией, как сейчас, и Россией без Путина. Именно этот конфликт опрокидывается в прошлое. Единственная живая война памяти, которая происходит сейчас в России — это война за то, кому от имени жертв будет позволено указывать пальцем на наследников палачей. Противники российского режима хотят, чтобы это было их эксклюзивное право, поэтому так плохо приняли государственный памятник советскому террору. Сторонники осаживают: ну нет, вы наследники революционеров по духу, а иногда и по крови, и террор на совести не только государства, но и революции против него: государственному советскому террору предшествовал антигосударственный революционный.

За и против статус-кво выступают самые разные группы и классы, привилегированные и не. Значит, это и не социальный конфликт. Поэтому самые многочисленные в стране статуи Ленина вряд ли в ближайшее время пострадают. В Москве их на видном месте осталось немного — в память о том, что и у нас умеют сбрасывать идолов в Днепр, как это случилось в августе 1991-го. Грандиозный Ленин все еще доминирует над Калужской площадью, и в провинции их полно любого размера на любой вкус. Но Ленин не присвоен, как сейчас говорят, не апроприирован, ни одной из сторон этого конфликта консервации с неопределенностью. Для власти он сомнительный бунтовщик и разрушитель России, которую мы потеряли, к тому же снос памятников сам по себе бунт. А для тех, кто дорожит вытянутой рукой и бронзовой кепкой, он символ не столько идеологический, сколько поколенческий: жизнь прожита не зря.

Для оппозиции он лысая с бородкой репрезентация репрессивного советского режима, с которым боролись поколения отечественных либералов, демократов и рок-музыкантов. Плановый снос памятников Ленину в России не в 1990-е, а сейчас будет не столько смелым расставанием с советским прошлым, сколько запоздалой местью новой буржуазной власти своей предшественнице, чтобы не напоминала, что и нынешняя за 30 лет не повсеместно достигла обещанных высот. У планового сноса Лениных нет мощных лоббистов, а на самовольный не наберется желающих. Ленинопад на современной Украине случился не потому, что Ленин коммунист, а потому, что оккупант, в той мере, в какой всякий коммунист там теперь чужой и русский, а его жертвы — свои. В Америке, где Ленин ничего не оккупировал, те, кто сносит статуи Колумба, фотографируются с Лениным, вывезенным эксцентричным бизнесменом из Восточной Европы. Точно так же грузины в 1957 году защищали Сталина — не как коммуниста и нового русского царя, как он сам обозначил свое место работы в разговоре, а как великого грузина. Во всей стране снесли покорно или с облегчением, а Тбилиси взбунтовался: ответ на вопрос «Чей?» (свой) оказался важнее всех остальных.

Если бы многочисленные когда-то памятники Сталину простояли в России до наших дней, они могли бы разжечь нешуточный пожар. Но их убрал тот же режим, что поставил — еще одно свидетельство того, что и режим уже был не тот же, хотя назывался по-старому. В Испании памятники Франко снесла не революция, а демократия, плавно, но без лишних проволочек выросшая из позднего франкизма. В результате процесс ухода Франко с площадей растянулся на 35 лет и выглядел скучно: демонтаж постановлением городского совета.

Именно так власти и сторонники цивилизованного протеста предлагают расставаться нынешним протестующим с одиозными памятниками. Именно в ответ на это недовольные отвечают: не учите нас протестовать. Компромиссные предложения не принимаются не только из-за скучной формы, но и из-за содержания. Для протестующих в Бостоне и Лондоне речь идет не о том, как снимать памятники одиозным и спорным персонажам, а о праве определять, какой персонаж одиозен. Именно это произошло при переходе от конфедератов к Колумбу и от бристольского филантропа-работорговца Кольстона к Черчиллю при всех его грехах. Именно по этой причине, не успев разобраться с Черчиллем, недовольные переходят, пусть пока в меньшем числе, к памятнику Ганди, который в британской Южной Африке боролся за права своих индийцев и нелестно отзывался об африканцах.

В гипотетической московской, питерской, провинциальной войне памятников вряд ли пострадали бы Петр на Сенатской площади, Екатерина в одноименном питерском садике, недовольный маршал Жуков на тонконогом коне на Манежной, хоть к нему применим весь набор эстетических претензий, Пушкин, Толстой, Лермонтов или любой из памятников советским солдатам. А если бы досталось Петру Церетели, то не за то, что Петр, а за то, что Церетели, и то уже вряд ли: и привыкли — для многих это теперь дорогой ландшафт детства, и защитили бы как памятник безумным девяностым. Ведь он представлял ушедший режим, а не нынешний. И даже ни один Ганди бы не пострадал.

Мы привыкли считать себя расколотыми по всем вопросам и вечно недовольными друг другом. Однако у нас есть фигуры и монументы, на которые всерьез не посягает ни одна из сторон бесконечных споров о прошлом и настоящем. Это свидетельствует о единстве национального фундамента, недостижимом, например, для современной Украины и утраченном в современной Америке. Для большинства мигрантов, несмотря на тяжелую неравную долю, местная история пока слишком далекая тема, есть поближе. Мигранты первого поколения не чувствуют себя достаточно местными, чтобы разбираться с памятниками. Это происходит позже. Тогда освободитель болгар Скобелев на памятнике героям Плевны может оказаться еще и завоевателем Азии. Петр и Екатерина и даже Жуков — строители империи, а упомянутые русские поэты и писатели еще и завоеватели Кавказа. Опыт Украины показывает, что, когда нация действительно расколота, ни один памятник не в безопасности.

У нас пока нет политики, значит, нет политиков, которые растащили бы каменных предшественников по партиям. У нас нет бедных плохих и цветных районов, где искали бы причину своей бедности и изолированности от остальных и находили бы ее в истории, которую преподают жителям хороших районов. Наши богатые — новые богатые, наши бедные — новые бедные. Они пока не изолированы в своей бедности временем на несколько поколений и пространством отдельных районов.

Наши мигранты пока мигранты первой волны. Они принимают классические условия задачи: они согласны ехать в не очень богатую, не очень щедрую и не самую добрую страну Россию зарабатывать тяжелым и не всегда равным трудом. Многие еще помнят, как их страны уходили от этой России в поисках благополучия, на что теперь жаловаться. Другое дело их дети — если они окажутся запертыми здесь внутри наследственного неравенства в своих районах, они начнут искать виноватых среди чужих.

К этому моменту надо подготовиться заранее. Те, кто чувствует, что может стать целью бунта против неравенства, должны, во-первых, смягчать само неравенство. Никаких разговоров о рабстве не было бы, если бы рабы и хозяева перемешались за прошедшие с его отмены полтора столетия так же, как за это время у нас перемешались крепостные и помещики, или хотя бы как перемешались португальцы и африканцы в Бразилии, создав большинство цвета чая или кофе с молоком. Когда новое неравенство не восходит так напрямую к старому, набор претензий к прошлому ограничен. Мы унаследовали города без плохих и цветных районов, 1990-е, как ни странно, не разделили, а еще больше перемешали население. И, во-вторых, попытаться заранее договориться между возможными группами всех вероятных конфликтов о том, что сосуществование во взаимной любви или хотя бы терпении требует признать ценное для других так же, как ты хочешь, чтобы другие признали твое.