Армяне живут в Москве очень давно, уж точно лет шестьсот, а скорей всего, и дольше: первое упоминание об их пребывании в столице («Загорелся посад за городом от Авраама, некоего армянина») относится к 1390 году. В XV–XVI веках армяне селились в Китай-городе, а затем на Пресне, где и находилось — примерно в районе нынешнего дома 20 по Большой Грузинской — первое из известных московских армянских кладбищ. Существовало оно по крайней мере с начала XVIII века, а в 1930-х было уничтожено.

Нынешнее Армянское кладбище появилось напротив Ваганьковского то ли в конце XVIII века (о чем свидетельствует мемориальная табличка у входа), то ли в начале XIX. Вторая версия подтверждается документально: по прошению попечителя армянских церквей Москвы Минаса Лазарева 21 апреля 1805 года указом губернского правления под кладбище был выделен участок площадью 2,22 гектара. Впрочем, возможно, противоречия тут нет, и указ лишь придал официальный статус уже существовавшему на этом месте кладбищу. В 1859 году оно было обнесено кирпичной оградой, возведенной по проекту архитектора Михаила Быковского, автора псевдоготической усадьбы Марфино, и это не просто забор, а настоящее произведение искусства, с башенками, нишами и арками. В конце XIX века были сняты национальные ограничения, и с тех пор тут хоронят не только армян. Сейчас одно из самых маленьких кладбищ Москвы считается филиалом большого через дорогу и официально называется Армянским участком Ваганьковского кладбища.

Зимняя прогулка по погосту почти всегда предприятие тихое и одинокое: родственников, приезжающих ухаживать за могилами, практически нет, а для экскурсий слишком холодно. Армянское кладбище в этом смысле немного отличается от других: во-первых, здесь не так тихо, потому что на главной аллее на скамейке сидит человек и играет на дудуке. Говорят, что это продолжается уже больше 20 лет и что играет он каждый день. Во-вторых, здесь не так безлюдно, потому что поток прихожан в кладбищенскую церковь не ослабевает в течение всего дня, и, кажется, мужчин среди них гораздо больше, чем женщин. И, наконец, цвет — помимо привычного монохрома — белый снег, черные и серые надгробия — тут много красного: монументальный забор, видный отовсюду, церковь, дом причта — все это построено из красного кирпича.

Войдя на кладбище, я сворачиваю направо по дорожке, ведущей к церкви. Метрах в двадцати от входа на втором участке — небольшой бронзовый бюст. На высоком черном пилоне — Звезда Героя Советского Союза и надпись: «Самвел Матевосян, комсорг Брестской крепости». Про таких говорят: человек уникальной судьбы. Горный инженер по специальности, он служил в Брестской крепости, летом 1941 года был тяжело ранен, попал в плен, бежал, воевал в партизанах, снова был ранен, работал в подполье, в звании лейтенанта дошел до Берлина, расписался на стене Рейхстага, имел большие проблемы с работой из-за пребывания в плену и на оккупированных территориях, в 1971-м за разработку Зодских золотых приисков в родной Армении был представлен к званию Героя Соцтруда и в том же году…  был объявлен погибшим в Большой советской энциклопедии: «Сов. народ чтит память отважных защитников Брестской крепости: капитана В. В. Шабловского, ст. политрука Н. В. Нестерчука <… > зам. политрука С. М. Матевосяна… » Анонимки, персональное дело, суд, исключение из партии и долгая борьба за свое честное имя, закончившаяся полной реабилитацией и возвращением наград уже в постсоветское время.

Слева от дорожки на первом участке — могилы двух «золотых голосов» Армении. Павел (Погос) Лисициан — многолетний солист Большого театра, баритон, первым из советских певцов вышедший в 1960 году на сцену нью-йоркской Метрополитен-опера. На его памятнике под портретом — нотный стан и цитата из арии Елецкого из «Пиковой дамы»: «Я вас люблю, люблю безмерно… ». А буквально в нескольких метрах — могила Зары (Заруи) Долухановой — стела в виде поставленной вертикально крышки рояля с клавишами внизу. Королеве камерного пения одинаково удавались и еврейские песни Шостаковича, и баховские «Страсти по Матфею», и «Каста Дива», и Шуберт. Одной из первых в СССР она обратилась к музыке барокко и стала петь европейскую классику на языке оригинала. Этот текст почти целиком написан под саундтрек ее концерта 1969 года в Большом зале Московской филармонии, и послушать его — лучший способ понять, почему Рихтер называл Долуханову божественной, а Прокофьев говорил, что ее голос «звучит чисто и прозрачно, как кларнет».

Тут же, на первом участке, похоронена и одна из любимых писательниц моего детства Ирина Токмакова, которая, оказывается, по отцу была армянкой. До сих пор помню, как бабушка, купая мою младшую сестру, приговаривала: «Купите лук, зеленый лук, / Петрушку и морковку! Купите нашу девочку, / Шалунью и плутовку!», но больше всего мне нравилось стихотворение про то, что ложка — это ложка, а кошка — это кошка, а потом вдруг:

А я придумал слово,
Смешное слово — плим.
Вот прыгает и скачет —
Плим, плим, плим!
И ничего не значит
Плим, плим, плим.

Подобных приветов из детства на Армянском кладбище мне встретилось еще два. В глубине пятого участка у самой стены стоит высокое надгробие из серого гранита на могиле Льва Атаманова (он же Левон Атаманян), «отца» большого стиля в советской анимации 1950-х и автора мультфильмов про Аленький цветочек, Золотую антилопу и, конечно, про Снежную королеву, которая, надо сказать, приводила меня в детстве в совершенный трепет. Хаяо Миядзаки говорил, что именно благодаря этому мультфильму он стал аниматором. А помните Старую финку, которая спрашивает Северного оленя: «Что может быть сильнее преданного сердца?» Да ничего. Абсолютно ничего. Я до сих пор в этом уверен. А на шестом участке похоронена артистка Надежда Румянцева, которую вся страна знала по ролям в «Девчатах» и «Королеве бензоколонки», но для меня она навсегда останется ведущей детской программы «Будильник» — каждое воскресенье в 9.30 утра. Ну и еще, конечно, Мартышка из «38 попугаев» — это тоже она, ее голос. Памятник на могиле актрисы напоминает надгробие Андрея Миронова на Ваганьковском — высокая вертикальная черная плита с прорезью в форме креста.

Дойдя до церкви, я поворачиваю направо и иду между вторым и пятым участками. Узкая дорожка упирается в одно из самых древних из сохранившихся на кладбище надгробий — отделанную белым мрамором стелу с почерневшим от времени барельефом, который изображает, кажется, мучения апостола Андрея Первозванного на косом кресте. Видимо, это святой покровитель Андрея Афанасьевича Лорис-Меликова, скончавшегося, судя по надписи, в 1844 году. Фамилия вызывает в памяти толстовского «Хаджи-Мурата», но какое отношение имел банкир Андрей Афанасьевич к генералу Михаилу Тариэловичу Лорис-Меликову, мне выяснить не удалось.

На третьем участке за церковью недалеко друг от друга похоронены два писателя. Чуть в глубине — массивное серое надгробие автора тетралогии «Семья Ульяновых» Мариэтты Шагинян, которое украшает аревахач, армянский знак вечности, а прямо у дорожки — могила великого Андрея Платонова. Как-то оказавшись тут в начале января, я видел, как ее тщательно убирали и очищали от снега два человека — пожилой и молодой, по виду дед и внук. Я еще подумал, неужели родственники, но спросить постеснялся. И только потом сообразил, что как раз накануне было ровно 70 лет со дня смерти писателя, скончавшегося 5 января 1951 года. О похоронах Платонова рассказал в своем дневнике писатель Юрий Нагибин: «Гроб поставили на землю, у края могилы, и здесь очень хорошо плакал младший брат Платонова, моряк, прилетевший на похороны с Дальнего Востока буквально в последнюю минуту. У него было красное, по-платоновски симпатичное лицо. Мне казалось: он плачет так горько потому, что только сегодня, при виде большой толпы, пришедшей отдать последний долг его брату, венков от Союза писателей, “Детгиза” и “Красной Звезды”, он поверил, что брат его был, действительно, хорошим писателем». А заканчивается эта запись так: «Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать…  <… > А дома я достал маленькую книжку Платонова, развернул “Железную старуху”, прочел о том, что червяк “был небольшой, чистый и кроткий, наверное, детеныш еще, а может быть, уже худой старик”, и заплакал… »

На пятом участке, практически напротив Платонова, похоронен человек, которому мы отчасти обязаны красотой московского метро — архитектор Алексей Душкин, автор проектов пяти станций, среди которых «Новослободская», «Кропоткинская» и шедевральная «Маяковская», удостоенная Гран-при на Всемирной выставке в Нью-Йорке в 1939-м, визитная карточка советского ар-деко. И это не считая надземной архитектуры вроде «Детского мира» на Лубянке и высотки на Красных Воротах.

Проходив по кладбищу около часа, я порядком замерз и решил зайти в церковь погреться. Сурб Арутюн — церковь Святого Воскресения — построена в 1808–1815 годах на средства того самого Минаса Лазарева, по чьему прошению было основано кладбище, и его брата Екима, основателя и попечителя Лазаревского института восточных языков. Проект приписывают известному архитектору Афанасию Григорьеву, и, хотя документально этот факт не подтверждается, Сурб Арутюн действительно похожа на две другие ампирные церкви работы Григорьева — Воскресенский храм на Ваганьковском кладбище и Троицкий на Пятницком: та же купольная ротонда, разве что слегка приплюснутая, те же портики на фасадах, только не с колоннами, а с пилястрами. Основных отличий у Сурб Арутюн два: красный кирпич вместо штукатурки и отсутствие колокольни — до 1860-х годов армянским церквям в Москве и Петербурге иметь их было не положено. Рядом со входом стоит огромный каменный крест — хачкар, посвященный трагическим событиям в истории армянского народа: памяти жертв геноцида в Турции и погромов в Сумгаите, погибших во время сталинских репрессий и землетрясения 1988 года.

Дождавшись, пока церковь опустеет, я начинаю фотографировать — сначала робко, потом, заметив, что церковный служитель не возражает, уже смелее. В какой-то момент старичок-служитель начинает нервничать: «Зачем окно фотографируешь, с целью какой? Вот картинки, пожалуйста, фотографируй. Но окно же не картинки. Первый раз вижу, чтобы окно фотографировали!» Я пытаюсь оправдываться, что снимал не окно, а сундук перед ним, потому что он красивый, но быстро сдаюсь и стираю фото окна. Чтобы загладить вину, спрашиваю, правда ли, что в церкви похоронены 23 представителя знаменитого армянского рода Лазаревых и можно ли эту усыпальницу увидеть. Правда, говорит старичок, лежат под полом в алтарной части. «Раньше ход был к их могилам там, внизу, а потом как начался этот террор-шмирор, вот окна когда стали фотографировать, тогда ход закрыли, — добавил он наставительно, но увидев, как я вжался и поник, добавил: — Вон там, видишь, — показал он в то самое злосчастное окно, — за решеткой под снегом лежит? Это сын Ованеса Лазарева».

О могиле сына Ованеса (он же Иван) Лазарева, статского советника и одного из богатейших людей екатерининской эпохи, я ничего не слышал, поэтому поспешил в указанном направлении. Обойдя церковь, увидел сложенные в штабеля у бокового фасада скамейки с кованой надписью «Ереван Москва» на спинке — видимо, в летнее время на них тут можно уютно устроиться с видом на погост. Лежащий «за решеткой» на поверку оказался не сыном Ованеса Лазарева, а Николаем Тарасовым — и это, пожалуй, самая известная могила на Армянском кладбище. Представитель армянского купеческого рода, наследник миллионного состояния, основатель театра-кабаре «Летучая мышь», член дирекции Художественного театра и блестящий денди больше всего известен именно жуткой историей своей смерти, которой позавидовал бы любой декадентский роман. Бывшая любовница Тарасова актриса Ольга Грибова попросила у него 25 тыс. рублей для своего любовника юнкера Журавлева, который проигрался в карты. Тарасов отказал, юнкер застрелился, а на следующий день после его похорон покончила с собой и Грибова. Стрелялась она неумело, попала в больницу, но спасти ее не смогли. Узнав о смерти Грибовой, 31 октября 1910 года в своем доме на Большой Дмитровке застрелился и Тарасов. Ему было 28 лет. Памятник работы знаменитого Николая Андреева считается одним из лучших надгробий Москвы эпохи модерна: скульптор изобразил Тарасова лежащим на смертном одре, из бессильно опущенной правой руки, кажется, только что выпал пистолет. По бокам ложе украшают барельефы плакальщиц, выполненные в стиле старинных армянских миниатюр. Могилу окружает решетка, вернее, ажурная кованая ограда с изображением райского сада с павлинами, виноградом и архангелами Михаилом и Гавриилом. Она была изготовлена в Венеции по рисункам Андреева. В советское время надгробие было утрачено, проще говоря, фигуру Тарасова с ложа украли, но в 1990-х ее по оригинальным рисункам восстановили, и, надо сказать, сделали это очень хорошо. Ну и, конечно, такая история не могла не пойти в фольклор — единственная известная мне легенда Армянского кладбища связана именно с Тарасовым: говорят, что призрак безутешного миллионера до сих пор бродит по кладбищу и раздает встречным деньги, чтобы хоть как-то успокоить совесть. Я бы, честно говоря, от такой встречи не отказался, но пока не везет.

Напротив могилы Тарасова, в глубине третьего участка, виднеется деревянная беседка с заваленной снегом четырехскатной крышей. Она возведена над могилами двух православных подвижников: игумена Оптиной пустыни Иоанна (Соколова), проведшего восемь лет в сибирской и казахстанской ссылках и три года в тюремной психиатрической больнице в Ленинграде, и схимонаха Ростислава (Сапожникова), в миру университетского преподавателя, отсидевшего после войны семь лет по 58-й статье, а позднее принявшего тайную схиму и читавшего в 1980-х лекции по высшей математике в надетых под одеждой веригах.

От беседки хорошо видна главная архитектурная гордость Армянского кладбища — три каменные часовни на шестом участке. Это усыпальница старинного рода Анановых. В средней похоронен Иван (Ованес) Степанович Ананов — действительный статский советник, банкир, благотворитель и один из самых богатых москвичей второй половины XIX века, в честь которого назван Ананьевский переулок. Слева часовня над могилой его зятя, адвоката Аршака Миансарова (его жене, дочери Ананова, принадлежал знаменитый Дом с изразцами на Сухаревской площади), а в часовне справа похоронен другой зять Ананова — востоковед Георгий Кананов, директор Лазаревского института. Все три часовни напоминают традиционные армянские церкви: конусообразные купола, башенки-ротонды с арками, искусная резьба. К сожалению, сейчас они находятся в довольно плачевном состоянии, особенно по сравнению с современными каменными мавзолеями по соседству: стекла выбиты, колоннады замотаны полиэтиленом, крыши поросли травой и молодыми деревцами.

По главной аллее я иду от часовен к выходу с кладбища. С левой стороны — низкое надгробие-площадка из черного гранита на могиле композитора Андрея Бабаева, автора двух чудесных песен: «Я встретил девушку, полумесяцем бровь» и «Необыкновенные глаза». Бабаев обожал шахматы и во время матча за звание чемпиона мира в 1963 году страстно болел за Тиграна Петросяна — он похоронен неподалеку на той же аллее. Памятник на могиле девятого чемпиона мира по шахматам похож скорее на гигантскую шашку или шайбу, поставленную на ребро и украшенную резьбой в виде лаврового венка. Рядом, за углом дома причта, похоронен еще один замечательный композитор — Микаэл Таривердиев. Надгробие у него довольно необычное: металлический пюпитр, на котором стоит фотография маэстро с неизменной сигаретой. Кроме музыки к кино, о которой знают все, Таривердиев писал и симфоническую, и, конечно же, романсы, которые исполняла, в частности, и Зара Долуханова. Ну а тот, кто ни разу не прослезился во время сцены свидания Штирлица с женой, которая длится 5 минут 28 секунд без единого слова, зато под фортепьянную тему, написанную Таривердиевым, у того, я считаю, просто нет сердца.

По обеим сторонам от выхода с кладбища сидят два бронзовых мужчины в креслах. Около того, что слева от меня, стоит сутулый мужчина, не бронзовый, зато с золотыми зубами, и уважительно негромко говорит спутнице, кивая на памятник: «Серьезный человек…  Родился шестипалым». Дождавшись, пока они отойдут, я подхожу поближе и вижу, что на каждой из бронзовых рук действительно по шесть пальцев. Это памятник вору в законе Владимиру Оганову по кличке, натурально, Вачикос Шестипалый, скончавшемуся в 2002 году предположительно от передозировки. А с другой стороны аллеи из своего кресла смотрит на младшего брата Рудольф Оганов, он же Рудик Бакинский, которого многие в 1990-х называли главой армянской мафии в России, пока киллеры Деда Хасана не всадили в него 40 пуль в придорожном кафе в феврале 1999 года. Рядом с Генералом Рудиком, как звали его товарищи, буквально на расстоянии вытянутой руки — огромная стела из белого мрамора, напоминающая айсберг. На ней — похожий на монету круглый позолоченный барельеф с позолоченным профилем. Это могила разбившегося в 2018 году на вертолете заместителя генерального прокурора РФ Саака Карапетяна. Удивительное соседство.

Но среди всех этих дорогих и помпезных надгробий, обычных для мест рядом с входом на московских кладбищах, есть и совершенно другой памятник. В нише краснокирпичной ограды, украшенной арками и двумя башенками, на фоне стилизованных могильных плит стоит склонившая голову девушка в платке с крестом-хачкаром в руках. Это памятник «Оставленным могилам», возведенный, как сказано в закрепленной на стене табличке, «в честь тех, кого уже нет в живых и чьи места последнего приюта недоступны для поклонения родными и близкими». Неудивительно, что он появился именно здесь — кому, как не армянам, пережившим и переживающим ужасы и боль рассеяния и изгнания, знать, каково это — когда нельзя прийти на родную могилу.

У выхода с кладбища стоит высокая пожилая женщина в пальто с пластиковым стаканчиком. Она не просто собирает милостыню, но и встречает посетителей — здоровается с завсегдатаями, что-то по-армянски объясняет молодежи, явно оказавшейся здесь впервые. Я спрашиваю у нее, как зовут дудукиста, который играл сегодня. На пару секунд она задумывается, потом говорит: «Борис. Борис его зовут. Простите, я после этого коронавируса что-то плохо соображаю и все забываю…  А вы музыкант?» «Нет, — отвечаю, — журналист». «Ох, — вдруг качает головой женщина, — очень тяжелая профессия». Я смущенно улыбаюсь и отвечаю, что, по-моему, есть профессии и потяжелей («Подумаешь, полтора часа погулять по кладбищу в минус пятнадцать», — думаю про себя). «Понимаете, — говорит она очень просто, спокойно и доверительно, как будто мы давно и близко знакомы, — нужен талант. Без таланта никак не получится». Чтобы как-то перевести разговор с себя, я говорю о том, какая это прекрасная идея — памятник оставленным могилам, и что никогда такого раньше не видел. «Да, — кивает головой женщина в пальто. — Понимаете, нужно, чтобы каждому было куда прийти и поговорить с теми, кого уже нет. Сюда любой может прийти, не только армяне. Так и напишите».
Я обещал.

Фото: Владимир Зуев