Артист балета, педагог и хореограф, представитель театральной династии Плисецких-Мессерер Азарий Плисецкий рассказал Марии Ганиянц о семейных трагедиях, бомбежках во время войны, колоннах пленных немцев на площади Маяковского, работе в Большом театре и жизни на улице Горького.

Я появился на свет в июле 1937 года на Арбате, в роддоме им. Грауэрмана. За несколько месяцев до моего рождения отца, Михаила Плисецкого, арестовали и в январе 1938-го расстреляли. Я его никогда не видел, о его смерти долго не знал, тема репрессий в семье не обсуждалась.

Мне было чуть больше полугода, когда за мамой, актрисой немого кино Рахиль Мессерер, пришли. Из нашей квартиры в Гагаринском переулке нас с ней отвезли в Бутырку, а сестру и брата удалось спрятать у родных. Майю взяла тетя, балерина Суламифь Мессерер, Александра — дядя, танцовщик и хореограф Асаф Мессерер. Ни Бутырку, где сидели довольно долго, ни Акмолинский лагерь жен изменников Родины (А. Л. Ж. И. Р.) я, конечно, не помню. А вот ссылку в Чимкенте, хотя мне не было и трех лет, представляю довольно ясно: высокие тополя, наш двор и арык вокруг него. Жили мы у ранее сосланного еврея Исаака, у него был ишак, и старик на меня обижался, когда я просил его покатать меня на тележке: «Ишаак, покатайте меня на ишаке».

Рахиль Мессерер с детьми Азарием, Майей и Александром. Чимкент, ссылка, 1939 г.

То, что лагерные работы для мамы, получившей 8 лет, заменили благодаря стараниям родных, нас спасло. Я не сгинул в детдоме, а бегал по пыльным дорожкам Чимкента. Нас в ссылке несколько раз навещала Майя, привезли к нам и Александра, он за мной вместо няньки глядел. Помню, мама иногда горько плакала, и я ее утешал, говорил, не плачь, скоро домой поедем.

В 1941 году Суламифь сотворила еще одно чудо: добилась не только маминого освобождения, но и нашего возвращения домой. Приезд в Москву я помню прекрасно. Поселились мы в Копьевском переулке в доме Хомякова при Большом театре. Нас приютила все та же тетя Суламифь, она же помогала деньгами. Позже, когда Майя начала выступать, давала деньги и она. В квартире нас жило шесть или семь семей, общая уборная, общая кухня и длинный коридор, в котором я научился даже ездить на велосипеде.

Не успели мы толком обосноваться, как началась война. Бегали через Театральную площадь под вой сирен в метро «Охотный ряд», где, как в бомбоубежище, прятались жители центра. В вагонах были лавки, но их занимали другие, а у нас был рыболовецкий складной стульчик, на котором все сидели по очереди. Раз бежим, вокруг вой, грохот, прожектора, и Майя меня спрашивает: «Ты боишься?» — «Нет, — говорю, — но у меня бородочка трясется».

В один из таких налетов погиб мой дядя, в его дом попала фугасная бомба, он на крыше как раз зажигалки тушил.

Центр города сильно пострадал во время авианалетов: был поврежден кусок Большого театра, во двор хореографического училища, где я позднее учился, упала бомба, в стене появилась трещина, которая шла вниз от шестого зала, и зимой из нее сильно дуло. Воронку от бомбы во дворе училища застелили досками, и завхоз дядя Миша хранил там, как в холодильнике, продукты.

Немцы наступали зимой 1941-го, Большой театр эвакуировали, мы должны были с ним ехать в Куйбышев, но попали почему-то в Свердловск. В доме, где нас поселили, была библиотека, там мы с братом Аликом просиживали все дни, пока мама по две смены была на работе. Он делал уроки, я, четырехлетний, вслед за ним учился читать и писать. С тех времен сохранилась моя записка: «Немецкий народ — дурак идэот». В Москву вернулись в 1943 году.

Помню, в 1944-м на колонны пленных немцев мы смотрели на площади Маяковского. По Садовому кольцу шли вражеские генералы, офицеры, солдаты. Шли понуро, толпа — бушевала.

«Парад побежденных»: пленных немцев проводят по улицам Москвы, 17 июля 1944 г.

Тогда время делилось на «до войны» и «после войны». Мне казалось, что до войны был полный достаток и рай, а в послевоенной действительности, хотя голода уже не было, об изобилии речи не шло. Я все детство мечтал о велосипеде, но достать его было нереально. Зато когда мой брат Алик с первой стипендии купил подарок — металлический конструктор, это было такое счастье! В 1946 году меня отдали в ЦМШ по классу фортепьяно, каждый день я бегал из дома в Малый Кисловский переулок за консерваторией. В музыкальной школе сидел за одной партой с Володей Ашкенази. Но вскоре стал упрашивать маму отдать меня в хореографическое училище при Большом театре, так как дома все разговоры были только о балете, и брат уже там учился, а Майя выступала на сцене. Мама сдалась.

Училище занимало все мое время, и поначалу было очень трудно: приходили рано, к 8.30 уже надо быть в форме, разогретыми, залы холодные, из щелей дуло, полы были старые, с занозами, страшно рвали туфли, из которых вечно торчали пальцы. Но ничего, занимались с энтузиазмом. Кроме балета я увлекался авиамоделированием и познакомился с авиаконструктором Александром Сергеевичем Яковлевым, он ходил в гости к нашему соседу, дирижеру Большого. Яковлев как-то принес мне маленький бензиновый моторчик с завода, и мои модели тоже смогли летать.

Окончил училище в 1956 году, меня распределили в Большой театр, но в первый же день на вахте не пустили — оказалось, что мою фамилию в канцелярии вычеркнули из списка, решили, что слишком много в театре Плисецких.

Это была тяжелая травма, я полгода обивал пороги чиновничьих кабинетов, писал жалобы, но добился своего — меня приняли в труппу Большого. За границу меня, конечно, никто не посылал, и карьера особо не шла, пока меня не пригласила стать партнером прима-балерина Ольга Лепешинская. Это был широкий жест с ее стороны, учитывая, что они с тетей Суламифью Михайловной были соперницами и у нас дома о Лепешинской говорили мало хорошего.

Несмотря на это противостояние, Лепешинская взяла меня в партнеры. Это дало мне очень много — прекрасную школу, знакомства, толчок в карьере. Мы много ездили с ней на гастроли: в Болгарию, Среднюю Азию, Китай, Монголию, где встретились с «ссыльными послами» Молотовым и Жемчужиной.

Потом в 1962 году меня пригласили танцовщиком в кубинский балет. Тогда началась блокада Кубы, и все иностранные танцоры, которые получали гонорары в долларах, уехали. Так как Кубе СССР помогал всем, от техники до учителей и инженеров, то и Большой театр решил помочь кадрами. Я только что вернулся из США, был под впечатлением и решил, что Куба рядом, значит, тоже хорошо. Но Остров Свободы стал сюрпризом, я впервые увидел совершенно пустые полки магазина: огромный универмаг, эскалаторы ездят, но в нем нет ровным счетом ничего. Но при этом тотальном дефиците все работали с колоссальным энтузиазмом и верой в светлое будущее, было ощущение, что я живу молодостью наших отцов. Нас посылали и рубить тростник, и сажать кофе, и труппа спала в гамаках под южным небом. Моей партнершей была знаменитая Алисия Алонсо, отличавшаяся идеальной техникой.

Первое, что я сделал, когда приехал, записался на курсы испанского языка, через несколько месяцев уже мог общаться, а позже так увлекся испанским, что поступил на филологический факультет университета в Гаване. Сейчас свободно говорю на испанском.

На Кубе я провел десять лет, вернулся и снова поступил в Большой театр в 1972 году. Надо было дослужить до творческой пенсии, ее давали в 39 лет. Мое возвращение совпало с приездом Мориса Бежара, с которым я был хорошо знаком по Кубе. Когда Бежар узнал, что я ухожу на пенсию, то предложил поехать к нему в Брюссель. Я, естественно, радостно согласился. Сначала мне отказали, но Бежар каким-то образом добился у министра культуры разрешения на выезд. После Брюсселя я работал с Роланом Пети в Марселе, потом в конце 1980-х в Мадриде вместе с Майей, где она руководила балетом, а когда Бежар перебрался в Швейцарию, в Лозанну, я опять оказался с ним. Минимум дважды в год я приезжал к маме и улаживал московские дела. Из дома Хомякова мы переехали сначала на Пушкинскую площадь, нам там дали квартиру над ВТО. Но этот дом расселили после того, как построили метро «Тверская» (тогда «Горьковская»). От взрывов под землей стены ходили ходуном, мы опять переехали, в квартиру на улице Горького, дом 6, на углу с Камергерским переулком. С тех пор МХАТ — мой домашний театр, часто туда хожу.

Сейчас с удовольствием, когда бываю в Москве, веду классы в Большом театре, для меня это почетно.

Большой сейчас изменился — не только после реконструкции, но и системно, внутри. Раньше здесь никогда не шли спектакли блоками, не было такого количества постановок, в том числе и современных спектаклей. Мы могли только мечтать о таком разнообразном репертуаре: Баланчин, Макмиллан, Прельжокаж…  Молодой Посохов делает интересные вещи. Мне нравится сегодняшняя Москва, но я себя ограничиваю пятачком, на котором живу, от Маяковки до Кремля.

Фото: из личного архива Азария Плисецкого