Довоенная Москва и возвращение из эвакуации, ресторан «Арагви» и 30-й гастроном, частные детские прогулочные группы в Советском сквере и «Бродвей» от Камергерского до Столешникова — о жизни на улице Горького в 1940–1960-е годы рассказывает Наталья Алпатова-Левина.

Я родилась 22 февраля 1941 года в роддоме имени Грауэрмана. Теперь такого роддома нет. Кстати, в фильме «Место встречи изменить нельзя» подкидыша приносят именно туда.

Мое детство прошло на улице Горького, которая теперь называется Тверская, в доме №6, где был самый известный в Москве ресторан «Арагви». Во дворе дома с фасадом по улице Горького, построенного в 1937 году по проекту архитектора Аркадия Мордвинова, находится Савинское подворье Страстного монастыря, спроектированное архитектором Иваном Кузнецовым в 1907 году, первое передвинутое здание в Москве. «Дом переехал» в 1935–1936 годах. Мой брат, рожденный в 1933-м, это видел.

Наш корпус стоял во дворе. Это был первый кооперативный дом «Крестьянской газеты», в которой работал мой отец. Квартиру он купил на золотые рубли в 1928 году. Золотые рубли были тогда как валюта в наши дни. Отец оплатил трехкомнатную квартиру, потом уехал в очередную командировку за границу, а когда вернулся, узнал, что его трехкомнатную квартиру отдали кому-то, а ему досталась только двухкомнатная. Вообще интересно, что как только дом был построен и заселен, квартиры стали государственными.

Мой папа был журналист, писал о народных промыслах, был ответственным секретарем «Крестьянской газеты». Я была очень поздним ребенком, родилась, когда ему было 52 года. Папа входил в литературно-художественную элиту Москвы. Дружил с Сашей Черным, они вместе воевали в первую империалистическую войну, с Корнеем Ивановичем Чуковским, с Паустовским они вместе путешествовали по югу России, это описано в книге Паустовского «Золотая роза». Поскольку отец знал языки, его посылали в командировки для установления культурных связей с зарубежными странами. Он ездил в Германию, Швецию, Норвегию, Финляндию, Францию.

Папу арестовали утром 23 июня 1941 года по 58-й статье. Моя мама, Мария Иосифовна Левина, осталась с двумя детьми на руках: брат на восемь лет меня старше и я четырехмесячная. Она, со мной на руках и с братом за руку, ходила под окнами НКВД и тюрем в надежде, что папа нас увидит и поймет, что она на свободе. Были случаи, когда вслед за мужьями арестовывали и жен, а детей отправляли в детские дома. Мы надеялись, что папа жив, письма от него стали приходить не сразу.

Москва 1941 года

В 1941-м началась война. Всех стали эвакуировать из Москвы, а мама не хотела уезжать. Как только слышалась сирена, она брала нас и спускалась бегом в бомбоубежище. Бомбоубежище было в подземелье под рестораном «Арагви», прямо под нашим корпусом. Брат часто плохо себя вел, бегал, шумел. А рядом сидел, например, завернутый в ковры актер МХАТа Борис Николаевич Ливанов. Будущий лауреат пяти Сталинских премий, отец актера Василия Ливанова — Шерлока Холмса. Мама вынуждена была оставлять меня плачущую, а сама бегала и искала брата, чтобы он не мешал людям.

Многие, знавшие, что мой отец репрессирован, боялись подойти ко мне, а Чуковский, который тоже жил в нашем доме, брал меня на руки и убаюкивал, пел мне и читал свои стихи.

В нашем доме жили три летчицы, Герои Советского Союза — Марина Раскова, Полина Осипенко и Валентина Гризодубова. Осипенко погибла в 1939 году, а Расковой было поручено заниматься эвакуацией детей. Она и сказала маме, что если она останется в Москве, то детей заберут в детский дом и эвакуируют без нее. Тогда мы почти последней теплушкой уехали в эвакуацию в Казахстан, к папиной младшей сестре, которая уже была там. В 1939-м ее арестовали и сослали в Казахстан.

Возвращение из эвакуации

В Москву мы вернулись в 1943 году. Но нашу квартиру отдали чужим людям. Одна комната досталась многократному чемпиону СССР по боксу, участнику Великой Отечественной войны, партизану Николаю Королеву. Он жил с женой и дочерью, которая была на год младше меня. Ее тоже звали Наташей, день рождения у нас был в один день — 22 февраля. А в другой комнате жил следователь из НКВД по фамилии Лейкин. Все они считали себя хозяевами этой квартиры.

Мама прошла через 14 судов. Очередной суд постановлял вернуть квартиру нам, настоящим хозяевам, но маршал Конев или маршал Рокоссовский звонили в суд и говорили, что мы — семья «врага народа», а новые жильцы — заслуженные люди, и решение суда отменялось.

Закончилось все тем, что знаменитые архитекторы братья Веснины, добрые друзья моих родителей, один из которых был наркомом по строительству, посоветовали маме написать письмо Молотову. Маме помогала составить письмо Фрида Павловна, вдова Мате Залка, венгерского писателя и революционера. На заседании Совнаркома Веснин передал письмо Молотову, и произошло невероятное. Молотов, который подписывал расстрельные списки, почему-то написал «освободить квартиру в 24 часа». Когда следователю Лейкину показали письмо с приказом об освобождении квартиры, он сказал, что если мы заедем в квартиру, он вызовет отряд стрелков и нас всех расстреляют. Тем не менее когда мама, собрав своих родственников, которые были в то время в Москве, вместе с нами пришла домой, Лейкина в комнате уже не было.

Пока все решалось, мы жили в своей квартире на кухне. Там стояла кровать для домработницы, которая убиралась в стенной шкаф. Я спала на ней вместе с братом, а мама — на полу. Мы так и жили в квартире параллельно с «теми людьми», пока они не выехали. Мама ходила по исполкомам, судам и оставляла нас одних. Один раз она входит во двор и видит, что нас, плачущих, ведет за руку милиционер. «Эти люди» вызвали милиционера и сказали ему, что мы беспризорные дети. И милиционер повел нас в детский дом. Но ему это не удалось, за нас вступились соседи, да и мама появилась как раз вовремя.

Когда следователь уехал, мы переселились в одну комнату. Комнаты были смежно-изолированными, между ними была дверь, которую жильцы заложили кирпичами, потому что были уверены, что останутся здесь навсегда. И первое, что мама сделала, когда мы вошли, взяла молоток и стала отбивать кирпичи, чтобы было понятно, что она не собирается отдавать вторую комнату. И какое-то время семья Королева там еще жила, ожидая новой жилплощади, уговаривая маму разрешить им остаться, но мама была непреклонна. В результате им дали комнату, и мы остались одни. Это был 1944 год. Мне было три года, а брату — одиннадцать.

Соседи по двору

Мы росли во дворе. Он был почти закрытый, хотя все три арки, выходившие на Тверскую и Камергерский переулок, были открыты. Все соседи знали друг друга. Нет соли или подсолнечного масла у соседки — она стучится в дверь. Можно было ребенка оставить у соседей. Люди друг другу всячески помогали.

Два корпуса нашего дома стояли друг против друга, а между ними располагалось длинное одноэтажное здание, где находилась «Союзторгреклама». Два раза в месяц у здания выстраивалась очередь из художников в ожидании зарплаты или гонорара. Позже это здание снесли и между нашими корпусами сделали большую чашу. Там играли мы, дети, а по субботам и воскресеньям с утра — взрослые мужчины в футбол.

У нас было дворовое общение. В соседнем подъезде у меня были две подружки-двойняшки, была еще одна подружка, Алла Рогинская. Папа у нее был полковником НКВД. Часто случалось, что одних забирали и расстреливали, а в их квартиры въезжали те, кто их арестовывал.

Еще в этом подъезде жил известный кремлевский врач Эттингер, и у него была потрясающая коллекция живописи и скульптуры. Его брат был известнейшим искусствоведом. Мои родители с ним дружили, поэтому я к нему домой, в четырехкомнатную квартиру, приходила как в Третьяковку. Его арестовали в 1952 году, когда было «дело врачей». Помню, как перед его подъездом стоял грузовик и сотрудники НКВД забрасывали картины в деревянный кузов. Его приемного сына и жену тоже арестовали. Эттингеры жили на четвертом этаже, а на пятом в том же подъезде жил начальник Бутырской тюрьмы полковник Ильин. Так что сочетание было роскошное.

Улица Горького и окрестности

В нашем доме был длинный гастроном №30, в Москве он назывался «кишка». Из одного отдела в другой можно было переходить по ступенькам. Покупателей было много. Там продавалось абсолютно все, начиная от вина и водки и заканчивая овощами и фруктами. В одном рыбном отделе продавались селедка и рыба, из которой готовить можно было, а в другом — севрюга и осетрина горячего копчения, семга, икра паюсная, зернистая, икра красная, лососевая, кетовая, всякая…  Была бакалея, был мясной отдел большой, колбасный. Одно из детских воспоминаний: в гастрономе продавалась ветчина, и стоял такой агрегат, который был похож на человеческую диафрагму. Туда закладывали, например, тамбовский окорок, свежий, сочный, и он нарезался и выкладывался на вощеную бумагу.

Таких гастрономов было в Москве несколько: рядом был «Елисеевский», еще был гастроном на Смоленской, на площади Дзержинского, в здании КГБ, 40-й. Это были самые известные и престижные магазины.

На Тверской были фантастические кондитерские. Одна была напротив Елисеевского гастронома. Она дольше всех сохранилась. Хорошая была внизу улицы Горького, где старый «Националь». Потом была Филипповская булочная, где тоже была потрясающая кондитерская, да и в нашем гастрономе, 30-м, тоже.

В юности я не очень любила улицу Горького. Наш кусок от Камергерского до Столешникова был как центр мироздания, он назывался «Бродвей». Когда я вечером возвращалась домой, пройти было невозможно. Фланирующие стиляги ходили от начала до конца дома, а потом поворачивали обратно. Все время была толпа.

Мамины пироги

Дома было принято печь пироги. Мама моя пекла только сладкие пироги. Ее даже все называли «мать-пирогиня». Она часто пекла пироги из дрожжевого теста в емкости «Чудо» с крышкой, в которой можно было делать круглые рулеты. Мама делала пирог с маком и с орехами или потрясающе вкусный с лимоном и орехами. Или на большой сковородке раскатывала пласт и клала туда уложенные веером кусочки яблок, накрывала следующим пластом и клала варенье из райских яблок, сверху делала из теста плетенку, а в каждый прямоугольник клала райское яблочко с хвостиком. Яблочки перед этим я протыкала вилкой, чтобы они давали сок. Человек, когда начинал есть пирог, брал сначала за хвостик яблочко, а уже потом ел пирог. Несладких пирогов мама не делала, не знаю, почему. Но у нас в соседней квартире жила такая старуха Дарья Павловна, которая ненавидела весь дом, но нас с братом почему-то любила. Она пекла пироги с капустой. У нас никогда не было звонка, она стучала в дверь (а дверь всегда у нас была открыта) и угощала нас своими пирожками. Потом в семье моего мужа Андрея свекровь и ее домработница любили делать пирожки с капустой, которые сейчас любит мой внук. Правда, я ленюсь и покупаю готовое слоеное тесто, а они сами ставили дрожжевое тесто.

По-моему, на муку вплоть до смерти Сталина была норма. В одни руки можно было купить пакет муки 3 кг и палочку дрожжей. Перед праздниками, например на 7 Ноября или перед Новым годом, у нас, поскольку склады и служебные двери гастронома были во дворе, люди стояли за мукой в очереди, химическим карандашом писали на руках свой номер. Если в момент переклички кто-то отходил погреться, его выкидывали из очереди. Нам было легче, потому что мы могли пойти домой. Иногда мы даже брали с собой людей, которые стояли рядом с нами.

Татарская семья одной нашей одноклассницы, жившая в одном из подвалов Столешникова переулка, занимала сразу много очередей, чтобы все родственники могли купить муку. В это время девочка в школу не ходила. Когда меня с одноклассницей отправили узнать, почему она не ходит в школу, ее мама сказала, что дочери надо замуж выходить и они таким образом собирают деньги на ее приданое.

Советский сквер и детские группы

Раньше кроме детских садов были частные детские прогулочные группы. В такой группе было человек шесть. Гуляли мы в так называемом Советском сквере, который и сейчас существует за памятником Юрию Долгорукому. Родители давали с собой еду и платили за группу. Иногда, например в мае, пока никто еще не разъезжался по дачам или лагерям, мы могли ходить в сад «Эрмитаж». Поход в «Эрмитаж» был для нас невероятным приключением. Нам давали деньги, и мы заходили в молочное кафе, садились, пили кефир из маленьких бутылочек и покупали булочку. Нам казалось, что это настоящий пир.

Сначала мы гуляли, потом шли к воспитательнице Розе Григорьевне. До войны к ней в группу, в ее огромную общую квартиру на улице Станкевича (теперь это Вознесенский переулок, прямо за мэрией), ходил мой брат. У нее мы ели, отдыхали, чем-то немножко занимались, а потом шли в этот же сквер гулять, откуда родители нас забирали вечером. Это было что-то вроде частного детского сада. Со мной в одну группу ходил мальчик Алеша Стычкин, один из первых переводчиков-синхронистов, сын известного в то время фотографа Евгения Михайловича Стычкина. Последнее фото Надежды Константиновны Крупской сделал именно он. Мой одногруппник — отец известного актера Евгения Стычкина.

Огромная общая квартира Розы Григорьевны, которая располагалась в доходном доме, произвела на меня сильное впечатление. По-моему, этот дом до сих пор сохранился. Живя с рождения в отдельной квартире, я воспринимала коммуналку как какой-то театр. Я была потрясена невероятным количеством красивых женщин, которые там жили и ходили в японских кимоно. Я даже помню, там была такая актриса Розочка, у нее не было детей, и она меня очень привечала, приглашала к себе в комнату, кормила конфетами и сладостями. У нее были длиннющие ресницы, на которые она мне разрешала укладывать четыре спички, и они не падали.

Все они были актрисами Eврейского театра Михоэлса, который потом закрыли. Сам театр был очень близко, на Бронной. Сейчас это театр на Малой Бронной с художественным руководителем Константином Богомоловым. Почему они ходили в кимоно, мне позже объяснил «ребе советских театроведов», мой любимый Борис Исаакович Зингерман, я его называла БЗ. Он работал в Институте искусствознания, я его книжки редактировала, у нас были доверительные отношения. Дело в том, что Еврейский театр был на гастролях на КВЖД (Китайской военной железной дороге) на Дальнем Востоке, и они оттуда привезли эти кимоно.

Квартира Розы Григорьевны была довольно далеко от места наших прогулок. Возвращаясь, надо было пройти по Вознесенскому переулку, перейти улицу Горького (никаких подземных переходов не было), пройти вдоль дома и уже около ресторана «Арагви» перейти в сквер. И в какой-то момент мама моя согласилась, чтобы днем дети приходили в нашу квартиру, отдыхали и ели, а потом снова шли гулять.

Даже когда я училась в школе, а раньше не было продленок, первые два-три класса тетя Роза, отгуляв утром с детьми, приходила со всей группой за мной в школу, потом мы шли к нам домой отдыхать, а потом гулять, потому что мама приходила домой только вечером. Я очень любила Советский сквер, причем нижнюю его часть. Там мы прыгали через веревочку с сестрами Вертинскими, Марианной и Настей (с дочками Александра Вертинского), а в песочнице рядом играл Никита Михалков.

Рестораны

В Москве того времени ресторанов было раз-два и обчелся. В «Арагви» была очень вкусная еда. Их кухня была под нашим балконом. Когда в «Арагви» пекли лаваши, мы всегда их покупали.

Ресторан был весь в коврах. Директором был друг Сталина, и когда было тепло, он всегда стоял перед входом на улице и встречал гостей. Толстый такой, усатый. В ресторан ходили разные люди — это могли быть и владельцы подпольных частных бизнесов, и люди искусства. Это было престижное место и, мне кажется, не очень дорогое. Именно в этом ресторане решают свою дальнейшую судьбу герои фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года». Частым гостем «Арагви» был писатель Константин Симонов, у него даже там был отдельный кабинет.

На улице Горького был еще ресторан в гостинице «Москва», там жили иностранцы, поэтому в ресторане было много энкавэдэшников. В «Национале» были и ресторан, и кафе. Мы туда ходили пить кофе, там сутками сидели Михаил Аркадьевич Светлов и Юрий Карлович Олеша. Они потихонечку тянули свою водку или коньяк, пили кофе и беседовали. Еще был ресторан «Астория» на углу Тверской и улицы Немировича-Данченко. Его потом ликвидировали. Он фигурирует в фильме «Место встречи изменить нельзя», из него Фокс выпрыгивает в окно. Мы с Андреем, моим мужем, часто туда ходили. Там тоже было очень вкусно.

Еще вспоминаю про ресторан «Урал» в Столешниковом переулке. Известный кондитерский магазин, в котором Пушкин пил кофе, был как раз напротив. После того как мы вернулись из эвакуации, 1945-й Новый год мы всей маминой семьей отмечали в этом ресторане. Я была маленькая, мне было очень скучно, и я ходила между столами. Черноглазая, как говорили, красивая девочка с косичками. А за столами сидели раненые, которые находились в Москве на излечении, военные. Они все, естественно, тосковали по своим детям и одаривали меня конфетами. Я подходила к столу, где сидели мои родственники, высыпала трофеи и шла дальше, получая мандарины или яблоки. Апельсинов тогда не было. Мне очень хотелось пить, и я тогда первый раз в жизни попробовала крем-соду. В какой-то момент крем-сода кончилась, и мой двоюродный дед заказал еще. Официант принес графин, налил мне большой фужер, и я глотнула, а это оказалась водка. Дело в том, что оставшуюся на столах водку официанты сливали, а потом заново продавали. Они просто перепутали. Крем-сода стоила пять рублей, а водка — сто с лишним рублей. После этого случая я до сих пор не могу пить ни водку, ни коньяк.

Мужская школа

В 1954 году, когда объединили две школы — нашу женскую 635-ю и мужскую 170-ю, меня и еще несколько одноклассниц перевели в мужскую школу, и мы стали учиться вместе с мальчиками. Это был седьмой класс.

Школа №170 была известна всей, тогда такой уютной, Москве. Ее окончили и Павел Коган, и Елена Боннер, и академик Николай Шмелев. С моим братом учились Борис Мессерер, Марк Розовский и Илья Рутберг, на два года раньше нас школу окончили Людмила Петрушевская и Наталья Защипина, всех не перечислишь. А брендом школы стал Андрей Миронов, учившийся одновременно со мной в параллельном классе.

Мужскую школу я знала очень хорошо, в ней учился мой брат. Он был в своей школе притчей во языцех, хорошо учился, но его несколько раз исключали за плохое поведение.

Для меня переход в мужскую школу не был сильным стрессом, как для многих, но, конечно, появление других «живых двуногих» в брюках, а не в юбках, производило впечатление — это было для нас ново. Сначала мы смотрели на них как на дикарей. Они на нас — так же. В моем классе почти не оказалось девчонок из старой, 635-й школы. Нас физически разделили — почему-то никто, переводя нас из одной рекреации в другую, даже не подумал определить нас в один класс. Мы очень скучали друг по другу.

Когда были первые каникулы в начале ноября, моя мама предложила пригласить в гости мальчиков и девочек из класса. Она считала, что мы должны были быть у нее на виду. Она была в курсе всех наших дел, дружила и опекала всех моих школьных подруг и друзей. Так же как и друзей моего брата. Так было всегда. Это все передалось мне и продолжается до сих пор.

Тогда обучение начиная с восьмого класса было платным, не у всех были такие возможности, и довольно много девочек и мальчиков из класса ушли. Они шли в техникумы или работать.

Похороны Сталина

В нашем подъезде на шестом этаже жил известный строитель по фамилии Дольберг, он даже когда-то наш дом строил. А сын его, полковник, служил в органах, где-то в Магадане. Внук, Алик Дольберг, ровесник моего брата, был очень способным, прекрасно знал английский язык, окончил МГУ и, даже не получив диплома, сел в ГДР в Восточном Берлине в метро и вышел в Западном. Когда в сталинские времена в Москву приезжал его отец-полковник, он брал Алика на парад на Красную площадь 7 Ноября и 1 Мая. На День Победы не было парадов. В какой-то раз он взял и моего брата. Когда брат пришел и сказал, что видел Сталина, мама ответила, что слышать о нем ничего не хочет…  И тут…  когда Сталин умер, мама зачем-то повела меня с ним попрощаться в Колонный зал.

Мы пошли и оказались на Малой Дмитровке, бывшей улице Чехова, где театр Ленинского комсомола. Мы вышли на Садовое кольцо, там пристроились к очереди шедших прощаться с вождем. Шли потихонечку, очередь двигалась медленно. Когда мы оказались в середине улицы, видимо, где-то прорвали кордон, и толпа понеслась. Некоторые упали, люди продолжали бежать прямо по лежащим. Какой-то человек схватил меня за плечи, вынул из толпы и поставил на тротуар. То же самое он сделал с мамой. Он просто нас спас.

Потом мы не могли попасть домой на улицу Горького. Все было перекрыто, нельзя было выйти к скверу, где теперь стоит Пушкин. Тогда Пушкин стоял на другой стороне улицы Горького, в начале Тверского бульвара. Во время похорон нас приютила вдова маминого двоюродного брата, журналиста, который погиб на войне. Тетя Вера жила в доме прямо напротив «Ленкома». Мы к ней пришли и почти сутки были у нее в квартире. Все переулки между Тверской и Пушкинской улицами были перегорожены грузовиками и прохода к Пушкинской улице не было. Так было всегда, когда кто-то из вождей умирал и прощание проходило в Колонном зале Дома Союзов. В такие дни занятия в школе отменяли.

Когда было прощание со Сталиным, люди, чтобы увидеть вождя, пролезали под перегородившими переулки грузовыми машинами. Я такого количества чернобурых шкур и калош не видела никогда, потому что когда взрослые пролезали под машинами, все цеплялось за детали и огромное количество меха и калош там так и оставалось. Тогда на пальто надевали горжетки, а потом, если, допустим, женщина приходила в театр и снимала пальто, внизу было зеленого панбархата платье, подколотое булавками, потому что юбки были длинные и по улице неудобно было ходить. Юбки затем опускались, и на плечи накидывалась чернобурая лиса. Она никуда не была пришита или пристегнута. Пальто шились без воротника из ткани бостон, вместо воротника была стойка.

Издательство «Наука» и Институт истории и искусствознания

Я окончила редакторский факультет Полиграфического института и была принята на работу в издательство Академии наук СССР редактировать книги по искусству. Это было самое большое издательство в стране. В нем работали три с половиной тысячи человек, было 29 редакций: 14 гуманитарных и 15 научных. Издавали все книги, труды, статьи сотрудников институтов Академии наук.

Какое-то время, когда еще был жив Игорь Грабарь, часть института тоже располагалась в помещении издательства. Кабинет Грабаря находился в особенной комнате, с потолком из черного дуба. Я начинала работать именно в этой комнате.

Получилось символично — диплом я писала на тему «Редакционно-издательская деятельность И. Э. Грабаря». Еще до революции Грабарь начал печатать в издательстве «Кнебель» «Историю русского искусства». Среди авторов были Бенуа, Билибин, Васнецов, Щусев и много других известных людей того времени. Тогда это были гиганты, столпы искусствоведения. И поскольку Институт искусствознания при Грабаре входил в состав Академии наук, все монографии, сборники статей и художественные альбомы печатались там. У меня было много тем, которыми я занималась: западное искусство, древнерусское искусство, театроведение. Было потрясающее издание, которое называлось «Литературные памятники».

Издательство находилось в районе Курского вокзала — Подсосенский переулок, 21. В особняке Морозова. Сегодня туда водят экскурсии. Это красивое двухэтажное здание с потрясающими росписями на стенах и редкими витражами работы Врубеля, декоративными каминами. На стенах висят французские гобелены. В одном из гобеленов — дырка от пули, которая чуть не убила Дзержинского, прятавшегося во время эсеровского мятежа в этом особняке.

В этом году издательству исполнилось сто лет. Государственный институт искусствознания располагается сегодня в старинном московском особняке в Козицком переулке, 5. Все свелось к одной редакции вместо 29 изначальных, в которой работают всего несколько человек. Каждый академический институт стал самостоятельно издавать свои научные труды.

Привычка жить в центре

Я прожила в доме №6 по улице Горького до 1961 года. В тот год я вышла замуж и переехала на Комсомольский проспект, в квартиру мужа. Комсомольский проспект я не любила. Все было для меня чужим. Улица всегда пустая, только персональные машины утром забирают, а вечером развозят чиновников по домам. На фронтонах домов — портреты членов Политбюро. Тоска!

В 1968-м мы вернулись в свою квартиру и прожили в ней до 1998 года. Потом мы ее продали и купили большую квартиру на Цветном бульваре, нам надо было забрать маму к себе. Моя жизнь не изменилась, потому что одним из условий моего переезда было оставаться в шаговой доступности от старой квартиры. Мы привыкли жить в центре, от нас 14 минут идти пешком до Тверской. Наш дом, как и прежде, всегда открыт для друзей.

Фото: pastvu.ru, «РИА Новости», личный архив героини