Еще в первых числах июня 1941-го сквозь стеклянный купол Пушкинского музея солнце просачивалось в залы…  22-го числа началась война. Уже 6 июля директивным письмом Комитета по делам искусств штат музея был сокращен на 70% — осталось 70 сотрудников, из которых представителей научной плеяды только 16 человек. Чтобы не бросать искусство наедине с войной, сотрудники были готовы идти на уступки — переквалифицироваться: реставратор стала бухгалтером, сотрудница античного отдела — пожарным, методист отдела западноевропейского искусства — буфетчицей, а экскурсовод — сторожем на колоннаде центрального входа. Хранители держались за альма-матер, хоть зарплата и была 300 рублей, в то время как литр подсолнечного масла на черном рынке стоил 400. Даже в такой ситуации главный архитектор Москвы Дмитрий Чечулин не разрешил сотрудникам разбить огород в музейном садике.

2 июля экспонаты начали готовить к переносу в запасники. Исчерпывающие свидетельства времени оставила сотрудница научного отдела, лектор-методист Анна Замятина: «Все поддающиеся переноске слепки были перенесены в подвал — святые встретились с обнаженными богами — получились забавные ситуации». Потом пришел указ о подготовке художественных ценностей к эвакуации. Надо было упаковать 460 коробок с более чем сотней тысяч экспонатов. Замятина вспоминала, что было ощущение, будто экспонаты укладывают в ящики как в гробы.

«После объявления войны поставили очень жесткий срок для подготовки ценностей к эвакуации. Главное, что готовых ящиков не было, все делалось на ходу…  Наибольшие затруднения вызвала упаковка хрупких предметов (вазы, стекло) — не было папиросной бумаги, стружки. Использовали все, что было под рукой…  Потом назначили срок отправки. Долго не было известно, кто будет сопровождать груз. Уже грузили ящики в вагоны на станции Москва-Сортировочная» — и тут объявили, что поедут двое сотрудников, совершенно не ожидавших этого.

Так, хранители грузов (ими оказались реставратор Михаил Александровский и исполняющий обязанности старшего хранителя Петр Ломакин) уехали эшелоном в неизвестность вместе с сотрудниками и коллекциями Музея музыкальных инструментов, Государственной Третьяковской галереи, Музея нового западного искусства и частных собраний. Десять дней ушло на упаковку экспонатов Пушкинского, столько же ехали сотрудники, отвечающие головой за культурное наследие, и оказались в Новосибирске (о пункте назначения они узнали только в середине пути). По прибытии выяснилось, что некоторые ящики пострадали при транспортировке: их залила дождевая вода.

В Москве же 22 июля на музей был совершен первый авианалет — без потерь благодаря сотруднице Погребовой. Позже появится инструкция, что так и нужно действовать при пожаре — самостоятельно: «Обливайтесь водой [чтобы защититься от огня] — и тушите зажигалки». Тем не менее сброшенные в начале августа 150 зажигательных бомб все же нанесли ущерб: от огня погибло панно художника Головина, подготовленное специально для зала древнегреческих надгробий. Но самым страшным днем стало 14 октября того же года, когда во двор соседнего дома упала фугасная бомба. От взрывной волны на мелкие кусочки раскололся атриум — осколки полетели внутрь Греческого дворика; Итальянский дворик тоже оказался под открытым небом; железную кровлю сорвало, переплеты окон вдавило внутрь — конструкция была уничтожена на 85%. Утром сотрудники собирались у музея с вещами, чтобы отправиться на строительство оборонных рубежей, но остались убирать последствия аварии.

Далеко не все уехало в Новосибирск, но пережило ночь 14 октября. Для памятников, которые не удалось убрать в подвал или разобрать для отправки, придумывали собственные защитные конструкции: один из самых важных экспонатов эллинистического периода — слепок с Пергамского алтаря — решили завесить от дождя, предварительно закрепив; Уваровский саркофаг прикрыли дополнительным новодельным саркофагом и засыпали этот ящик песком; «Колодцу Моисея» сделали навес, а «пророков [решили] связать канатами на мешках»; один из слепков Микеланджело привязали к стене веревкой. Оставшиеся единицы хотели укрыть в метро, но такого разрешения не удалось получить.

После страшного налета тогдашний директор музея, которого сотрудники в письмах называют «Ивасей», исчез. Одни считали, что он в Новосибирске, но в Сибири слышали, что он преданно сидит на месте и не бежит из Москвы. «Директор растворился». Над головой коллектива не осталось ни крыши, ни власти. Но сами собой отпали современные острые проблемы хозяйства — крыши и отопления. 

«Директором была назначена скромная реставраторша Гравюрного кабинета Крылова В. Н. Твердый характер не имел случая проявиться. Под ее руководством и благодаря деятельности нашего милого Рычагова музей накрыли листами толя №10. А такие крупные лица, как Давид, Франциск…  и кондотьеры, получили временные “однокомнатные квартиры” для защиты от дождя и снега. Но снегу в музее было много. Угол Парфенона — бассейн, 13-й зал — каток…  и всюду снег… 

На фронте уборки музея особенно отличились: постовая К. В. Васильева, Н. М. Лосева, Д. С. Либман, Н. Н. Водо. Их нужно себе представить в ватных брюках и куртках, платках, с лопатами в руках — сбрасывали снег из 8-го зала прямо на Розовую лестницу. Учтите: температура —13–15°С. Изморозь покрывает стены и сверкает на солнце розовыми блестками мрамор, как в сказочном дворце», — писала Замятина.

Зима 1941 года пришла рано. Трубы лопнули. Тем не менее преимущественно женское руководство справлялось успешно. Несмотря на скепсис Замятиной, первое, что сделала «беспартийный директор», как прозвали Крылову другие сотрудники, — позаботилась о теплой одежде для коллектива.

По заднему торцу здания, там, где были и директорские апартаменты, установили печи. Но их нужно было топить. Дрова не выделяли — приходилось их не то что доставать, а отвоевывать. Волхонка была перекрыта: нужно было как-то доставлять найденное на грузовом трамвае до Кропоткинских Ворот и вести все до музея на санках. Приходилось и охранять добытое дерево. «Одно мое дежурство окончилось плачевно: в то время как по радио передавали чудесный концерт Рахманинова, меня смертным боем колотили мальчишки за то, что я не хотела давать им растаскивать дрова», — вспоминает Елена Смирнова.

Несмотря на все, жизнь музея продолжалась — даже в разрушенных залах прошли три выставки: «Героическое прошлое русского народа» (1941), «Работы московских художников в дни Великой Отечественной войны» (1942) и «Работы ленинградских художников в дни Великой Отечественной войны» (1942); презентовали доклады и даже организовывали детские утренники. Дочь сотрудницы научного отдела Натальи Бритовой вспоминала, как на новогодний утренник ей сшили костюм Жанны д’Арк. «1942 г. 1 января. В музее — детский утренник. Я уехала домой в 1:50. Катенька получила подарки из музея и рада. Мороз — 34°С вечером», — нашлось в дневнике матери.

Темы одного из прошедших в инее научных собраний на бланках экскурсионных путевок фиксировала Наталья Погребова — раздумья о херсонесской терракотовой голове варвара и мантийских укреплениях перемежались строчками «как хочется есть», «голодно».

В середине декабря 1941 года возникла временная крыша. А стараниями лишь двух слесарей и двух стекольщиков начали проводить отопительную систему, восстанавливать водопровод, остеклять залы. Жизнь постепенно входила в русло. В мае того же года Пушкинский музей отметил 30-летие. В докладе сотрудников звучала надежда: «И вот тогда особенно остро встал перед каждым вопрос — ведь прошел год войны — страшный год! Нужен ли музей и где место искусству в грохоте и пламени войны? Я помню себя, как в первый год войны моя работа показалась мне бессмысленной — как я с завистью смотрела на девушку, которая красила белой краской края тротуаров, чтобы их было видно в темноте — ведь по Москве ходили ощупью. Но в дальнейшем мы вновь обрели внутреннюю убежденность в необходимости своего дела… »

В письме Натальи Бритовой от 1944 года есть бодрая фраза, что Москва в лице Пушкинского музея будет иметь советский Лувр. Музей начали восстанавливать в том же 1944 году — фиксировать это пригласили известного мастера пикториализма (когда фотография сближается с живописью), фотографа Николая Свищова-Паолу. Его снимки стали частью экспозиции «Подвиг музея», которая сейчас проходит в ГМИИ им. А. С. Пушкина.

Фото: предоставлено пресс-службой ГМИИ им. А. С. Пушкина