О Москве 1950–1970-х, детстве в писательском доме, плохом пиве в столовке-тошниловке «Гадина» на Рождественском бульваре и о том, как вид на Кремль из квартиры повлиял на выбор профессии, рассказывает архитектор Никита Шангин.

Я родился в 1952 году в Москве и жил в Лаврушинском переулке, 17 — в знаменитом писательском доме. Дедушка моего папы, Феоктист Алексеевич Березовский, был известным сибирским писателем-большевиком, и когда его перевели в Москву, в секретариат Союза писателей, в этом доме ему выделили квартиру. Прадеда я не помню, потому что родился в год, когда он умер.

Жизнь была по современным понятиям серая. Тогда это так не воспринималось, но на фоне повседневности «Детский мир» — огромное здание с атриумом, где под Новый год стояли елки — большие, украшенные, сверкающие — запомнился. В «Детский мир» мы ходили в основном не за игрушками, а чтобы купить мне новые ботинки или одежку.

А вот магазины игрушек того времени…  Бывало, подарят родители что-нибудь ко дню рождения или к Новому году, допустим, грубо сделанное игрушечное ружьишко (сейчас такое никто и даром не возьмет) — мальчишкам же пострелять нужно — пацану счастье!

В детстве не скажу чтобы у меня были заветные мечты и хотелось, например, велосипед или самокат. Родители как-то вовремя мне их купили, и я быстро научился кататься, задолго до школы. Кстати, тогда у самокатов не было моторчиков — ножкой толкались. Зато была педаль тормоза. Сейчас я на самокате не езжу, а только уворачиваюсь от них, когда хожу по Москве.

Из окон нашей квартиры был вид на Кремль, причем его москворецкая панорама — самая торжественная. Ее я помню с раннего детства, как только начал себя осознавать. Она и по сей день сохраняется не засоренной современным визуальным мусором. Правда, сейчас ее можно увидеть только с Софийской набережной.

У нас был пятый этаж, перед домом — невысокая застройка, и над крышами Замоскворечья парил этот ансамбль, а справа возвышалась церковь Воскресения Христова в Кадашах — образец нарышкинского барокко. С другой стороны окна квартиры выходили во двор, и там наискосок была видна знаменитая Скорбященская церковь на Ордынке — храм иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость». Она была действующая, с колоколами, и я с детства помню их звон.

Перед ордынской церковью был скверик, где мы гуляли и порой слышали пение церковного хора, а по престольным праздникам видели крестные ходы. На Пасху это нам, детям, не удавалось, потому что это происходит ночью. В 1950–1960-е годы было редкостью увидеть крестный ход и услышать колокола. В Замоскворечье в те времена было три действующих храма — на Ордынке, на Новокузнецкой и на Якиманке.

В трех минутах ходьбы от нашего подъезда была Третьяковка. Мне давали 10 копеек на школьный завтрак, а я после школы, порой прежде чем попасть домой, шел на эти деньги в музей. Конечно, меня и раньше туда водили, но тянуло и самого — я с детства очень любил русские сказки и иллюстрации к ним. А в Третьяковке я увидел картины Васнецова — «Богатыри», «Иван-царевич на Сером Волке»…  Особенное впечатление на детскую психику произвело трагическое полотно «После побоища Игоря Святославича с половцами», где изображены мертвое поле и павшие воины с оружием, в кольчугах. Страшное и одновременно завораживающее. Другие великие мастера русской живописи, как и иконопись, как и авангард, открылись для меня значительно позднее. Наверное, так вкупе с панорамой Кремля для меня открылся мир искусства, что впоследствии повлияло на выбор профессии.

В Лаврушинском переулке я прожил до 14 лет. Мои родители расстались и разменяли квартиру, и с тех пор я ни разу в ней не был. Но сейчас я вожу экскурсии по Москве и иногда прохожу через мой бывший двор, где находятся палаты Титовых и где теперь располагается Московский стрелецкий музей. Когда мы были детьми, нам и в голову не приходило, что это здание XVII века! Это был двухэтажный дом-клоповник. Невзрачный, с коммуналками, а большая часть его жильцов — московские татары.

В Москве дворники работали династиями, столетиями и часто были по национальности татарами. Вот и в нашем дворе дворницкая семья жила в этих стрелецких палатах. Палаты совершенно не имели никакого вида, и то, что под штукатуркой скрывается XVII век, было абсолютно незаметно.

Для меня самого стало неожиданностью, что у нас во дворе палаты стрелецкого головы Титова. Я узнал это через много лет после окончания Архитектурного института, когда занимался урбанистическими проработками Замоскворечья. В моей школе на уроках истории это не обсуждалось. Вся история у нас сводилась к тому, что тысячелетиями плохие богатые эксплуатировали хороших бедных, и только учение Маркса, Энгельса и Ленина, а также Великая Октябрьская революция положили этому конец. Поэтому для моей учительницы история начиналась с третьего съезда РСДРП. Именно с третьего, а не с первого или со второго, потому что на первом и втором Ленина не было. Все, что было раньше этого, ее не волновало. А мне это-то как раз и было интересно. Но все, что я знаю о нашей и мировой истории, это не благодаря, а вопреки школе.

Кто были мои дворовые приятели? Помню Никитку Шкловского — внука великого толстоведа, Валерку Первенцева — был такой советский писатель, Нинку Либединскую — тоже был такой известный лауреат. Все это их внуки. То, что у них были знаменитые пращуры, не имело для нас никакого значения: мы дружили, ругались, дрались, мирились, играли в футбол, иногда какие-то праздники устраивали, ходили друг к другу на дни рождения. В нашем детском кругу значимые родственники не обсуждались, но, например, врезалась в память фраза из разговоров старших — в скверике на лавочке сидели наши мамаши или бабушки и говорили: «Смотри, Олеша идет и опять напился!» Только позже я узнал, какая за этими словами скрывалась трагедия и кто этот человек. Юрий Карлович Олеша — талантливейший писатель, автор «Трех толстяков», которого сломала советская власть, и свою тоску он глушил таким образом…

Однажды мой приятель по двору Сашка Яшин, с которым мы гоняли в футбол, пригласил меня пойти с ним в Дом архитектора на лекцию для школьников. Туда его отправила мама-архитектор, а Сашке одному было скучно идти. В итоге он там больше не появился, а меня это сразу привлекло, и я остался. Я тогда учился в седьмом классе.

Не знаю, как сейчас, но в начале 1960-х в московском Доме архитектора был университет культуры для школьников, куда приглашали выступать молодых архитекторов, а иногда даже очень известных профессоров. Первую лекцию, на которую я попал, читал представитель знаменитой московской архитектурной семьи Бархиных, человек тогда уже весьма почтенного возраста. Как позже я узнал, это был Григорий Борисович Бархин. Когда я учился в МАРХИ, у нас преподавал его сын, Борис Григорьевич. А Сергей Михайлович Бархин, получив архитектурное образование, ушел в другую сферу — стал театральным художником, а затем сценографом. У нас, будучи еще совсем молодым, он вел архитектурный кружок, и мы вместе клеили макеты. Впоследствии мы встретились, когда я занимался реконструкцией Большого театра.

В детстве все воспринимается снизу вверх, и мне казалось, что здание Дома архитектора намного больше, чем выглядит для меня сейчас. В целом внешне оно не особенно изменилось. Но мне запомнилось, что атмосфера там была очень свободной, никакой обязаловки. Все было бесплатно. Интересно тебе — приходи, бери карандаш, бумагу и рисуй! Сейчас есть подобные кружки, но за каждый чих надо платить, и в этом смысле социальность того общества несопоставима с нынешней.

Рисовать я начал рано, любил это и даже хотел поступить в художественную школу при Суриковском институте — она была напротив нашего дома. Но меня туда не приняли и правильно сделали, потому что потом я понял, что живопись — это вообще не мое. Ну не дано мне это от природы. А графика у меня неплохая и по сей день.

В архитектурном кружке занимались в основном ребята из архитектурных семей. Миша Хазанов, с которым мы подружились с того времени, поражал всех — он с легкостью делал макеты, подавал какие-то интересные идеи и уже тогда делал такие штуковины, что все только ахали.

Для занятий родители мне купили этюдник. Он стоил 10 рублей — большие деньги по тем временам. Такой агрегат: ящик на плечевом ремне, у которого были раскладные ножки металлические, трехсекционные, трубочка в трубочке, телескопические с фиксирующими винтами. В общем, серьезная штука. Тяжелый! Если нагрузить масляными красками, он весил несколько килограммов.

Тогда был хороший художественный магазин на Петровке напротив Столешникова переулка. Сначала я сходил туда с дедушкой, а потом покупал все принадлежности сам. Сегодня в силу разных причин детей очень контролируют, а мы были самостоятельными: тебе вешали ключ на шею, и после школы, если дома никого нет, поел, уроки сделал и гуляй! Колбасой носились по дворам и переулкам. Детство было более подвижным, чем, например, у моих внуков. Мы до умопомрачения гоняли в футбол или баскетбол, горелки, казаки-разбойники. Скучно не было.

А еще мы читали. Я вдруг обнаружил, что никто из моих внуков до сих пор не прочел «Трех мушкетеров» — им это неинтересно. В моем детстве было наоборот: как это не прочитать?! Это была моя первая прочитанная книга. У нас во дворе уже в 10 лет не только мальчишки, но и девчонки буквально «проглатывали» книжки Дюма и Жюля Верна.

Не было особой зарегулированности, и вся эта идеология в школе, пионерские дела были чем-то самим собой разумеющимся, и воспринималось это как какая-то игра. Более того, было престижным — кого первым примут в пионеры? Это право еще нужно было заработать.

Удивительно другое, что все происходящее не мешало нам быть самими собой, а понимание того, что не все гладко в Датском королевстве, стало проникать позднее. Это тоже важный момент. Казалось бы, мы росли в такой идеологической среде, но при этом умение самостоятельно думать, анализировать, критическое мышление очень хорошо формировались.

В Москве времен моего студенчества были кафе, но с ними была проблема, и там мы встречались крайне редко. Обычно компаниями собирались дома и ели то, что было под рукой — картошка, сосиски, салат нарежем — помидоры-огурцы, и все счастливы. Ну и, конечно, какую-то бутылочку могли в магазине прикупить. У нас не было особых запросов. Хотя в те годы была знаменитая «Метелица» — кафе на Новом Арбате, куда золотая молодежь ломилась, там были очереди. Но лично у меня и моих друзей горячего желания туда прорываться не было. У архитекторов были свои прикормленные «точки».

В пешеходной доступности от МАРХИ было место, которое называлось «Полгоры». От нынешней Рождественки, тогда улицы Жданова, вниз на Неглинную идет крутой переулок, на котором с одной стороны сначала МАРХИ, потом Центробанк, а с другой — Сандуновские бани. Посередине этого переулка, на полгоры, был подвальчик, где продавали пиво и куда в нашем кругу было принято ходить: «Куда пойдем? — Пошли на полгоры!»

Было место, которое называлось «Гадина». Это на Рождественском бульваре была такая столовка-тошниловка с подносами, и там тоже было пиво. Здание было зеленого цвета и поэтому «Зеленый змий». Сначала говорили «Зеленый змий», потом кто-то сказал «Зеленая гадина», а после осталась просто «Гадина» и говорили: «Пошли в “Гадину”!».

В основном ходили туда, где можно было пивко взять. Стоило это все по студенческим финансам доступно, к пиву брали те же сосиски. Если не отравишься — хорошо. Такого рода заведения тогда называли рыгаловками, тошниловками. Ну а что молодым людям сделается?

Пиво тогда было отвратительное, я пил его только за компанию. Когда я уже после института попал в Прагу, понял, что пиво — божественный напиток, и стал по-настоящему пивным фанатом. В те годы в Москве продавали и разливные квас и пиво из бочонков. Квас можно было встретить чаще, а вот пиво такое было почему-то вкуснее, чем бутылочное.

Я не был модником — носил то, что родители давали. Но у нас в МАРХИ были модные ребята. Никогда не интересовался, где они добывали одежду, но однажды совершенно случайно узнал, что мой приятель сам шьет себе джинсы. Такие вещи тогда не афишировались. Оказывается, он где-то доставал ткани, лейблы, и никто даже подумать не мог, что он сам это сделал. А выяснилось все, когда в 1974 году я собрался в свою первую заграничную поездку — в Финляндию. Мне вообще с этим круто повезло. В те времена сначала выпускали в соцстрану, как правило, в Болгарию. Даже поговорка была: «курица не птица, Болгария не заграница». А тут Финляндия — капстрана! Ну вот мы обсуждали это в нашей компании, и сестра мне сказала: «Обязательно купи там джинсы!» Приятель услышал это и говорит: «Зачем тратить деньги? Я ему и здесь не хуже сошью!»

Но джинсы из Финляндии я все же привез. Правда, у меня возникли сложности с примеркой — мне казалось, что они все мне малы, и я стремился купить штаны размером побольше. Парень финн, который пошел со мной в магазин и помогал с выбором, уверял: «Бери то, что предлагают, через три дня носки они будут точно по фигуре!» Он оказался прав — так и вышло. Я, естественно, был рад покупке, хотя в те годы джинсы в Москве редкостью уже не были.

Моя поездка в Финляндию была по обмену. В советские времена существовала такая штука, как безвалютный обмен. Заключались договорные отношения между вузами: к нам приехала группа финских студентов-архитекторов, а потом мы к ним ездили. В схеме безвалютного обмена государство финансово не участвовало. Мы скинулись и принимали финнов за свой счет. Деньги у нас были, я, например, до этого заработал в стройотряде 400 рублей. Это считалось приличной суммой.

Поселили мы финских ребят в своем общежитии, организовали культурную программу, везде водили, кормили, возили в Суздаль и давали им деньги на карманные расходы. Когда мы были у них, они точно так же показали нам свою альма-матер — архитектурное отделение Политехнического университета, возили по разным объектам, устраивали встречи с архитекторами и выделили денежку на какие-то покупки.

Приехавшие к нам финны были особые — очень левых взглядов. В то время на Западе была сильная левая волна, и это были такие молодые финские Че Гевары. Им нравилась атмосфера СССР, и Москва на них произвела колоссальное впечатление.

Они пришли в восторг, когда мы сводили их во Дворец пионеров на Ленинских горах. Для них казалось необычным, что туда можно было свободно зайти и ходить где угодно. Когда мы пришли, прямо в фойе дети занимались бальными танцами, от этого зрелища у финнов загорелись глаза. Но, главное, они просто ошалели, когда узнали, что все эти занятия бесплатны, что все это финансируется государством. Да нам и самим теперь это кажется невероятным!

А когда мы возили их в Суздаль, уже вечером повезли смотреть Покров на Нерли. Они увидели его издали, со станции Боголюбово, где еще пару километров надо пройти через поле. Как только открылся вид на этот белокаменный, подсвеченный закатным солнцем и отражающийся в воде храм, они тут же побежали к нему, щелкая фотоаппаратами, с криками: «Beautiful! Beautiful!»

А наша поездка в Финляндию объяснила, почему финны так восторгались Москвой — у них почти не сохранилось исторических памятников архитектуры. Зато для нас был заметен контраст в плане современной архитектуры: наша казарменная, типовая застройка сильно проигрывала. Нельзя сказать, что мы были ошеломлены: мы имели доступ к зарубежным архитектурным журналам и представляли, что происходит в мире. Просто одно дело иллюстрации, а другое — видеть собственными глазами. Я и не подозревал, что современный архитектурный язык может быть таким богатым и пластичным не только в журналах, но и в реальной среде обитания.

Фото: М. М. Пришвин/из архива Л. А. Рязановой/pastvu.com, @Никита Шангин, кадр из фильма «О Москве и москвичах»/pastvu.com, Николай Рахманов/из фотоальбома «Москва» 1977, David C. Cook/pastvu.com, Aльбом «Горoд дeтства на Вoробьёвых гopах»/pastvu.com