Восемьдесят лет назад, 12 августа 1941 года, Адольф Гитлер разразился очередной директивой, развивающей стратегию плана «Барбаросса». Точнее, это было дополнение к директиве №34, выпущенной в конце июля. Теперь нацистский лидер повелевал: «Москву как важный государственный, военный и транспортный центр занять до наступления зимы». Азарт близкой победы заставлял Гитлера нервничать. Летом 1941 года он сообщил кому-то из приближенных, что «совсем-де теперь не думает ни о политике, ни об искусстве, а думает о войне на Восточном фронте по 10 часов в день».

Казалось бы, к августу 1941 года у немецкого лидера были все основания рассчитывать на успех. Только за первые восемь часов войны советская авиация потеряла 1200 самолетов (900 из них находились на аэродромах и даже не успели взлететь) из 10 000 авиаединиц в западных округах. В первые же недели войны немецкие части продвинулись вглубь СССР более чем на тысячу километров. Моральный дух советских войск оставлял желать лучшего и сильно отличался от пропагандистских клише. Солдаты и офицеры еще не осознали, что за враг стоит перед ними. Красноармейцы массово сдавались в плен, а то и просто разбегались. К осени число пленных превысило 3 млн человек. Потери пленными и пропавшими без вести в процентах от среднемесячной списочной численности личного состава на Западном направлении составили 159%. Это не опечатка — армия постоянно получала пополнение.

Но уже к концу августа обстановка на фронтах стала меняться, и немцы это сразу почувствовали. Сработала знаменитая «русская пружина», воспетая еще Львом Толстым. Даже склонный к самообольщениям нацистский лидер вынужден был согласиться с суждением своего Генерального штаба: задача взять Москву до зимы вряд ли выполнима.

Но даже опытные немецкие военачальники, к чьим ногам только что легла Европа, еще не могли поверить, что план «Барбаросса» трещит по швам, а впереди у них только поражения. Под Москвой, под Сталинградом, под Кенигсбергом и под Берлином. Много позже размышляя над причинами провала операции под Москвой, немецкий генералитет в своих неудачах обвинил именно самонадеянность фюрера. Гудериан писал: «Мы потерпели горестное поражение благодаря тупой позиции нашего Верховного командования».

Еще точнее высказался генерал Гюнтер Блюментрит: «Теперь политическим руководителям Германии важно было понять, что дни блицкрига канули в прошлое. Нам противостояла армия, по своим боевым качествам намного превосходившая все другие армии, с которыми нам когда-либо приходилось встречаться на поле боя».