В издательстве «Слово» вышла книга «Русское Средневековье. Мир идей» историков-медиевистов, авторов бестселлеров о Средневековье Дмитрия Антонова, Михаила Майзульса и Людмилы Сукиной. «Москвич Mag» публикует главы «Третий Рим» и «Москва — Новый Иерусалим», из которых становится понятно, какие политические и идеологические амбиции были у Москвы в XVII веке.

Третий Рим

В 1619–1620 годах в составе английского посольства, которое приехало в Москву через Архангельск, оказался пастор, ученый и путешественник Ричард Джемс, выпускник Оксфордского университета. Он интересовался местной культурой, составил краткий англо-русский словарь и попросил кого-то записать для него русские песни. Шесть текстов сохранилось в его книжке — одна из древнейших фиксаций русского фольклора. В этих песнях дважды упоминалась «святорусская земля». А в духовном стихе того же века о «Голубиной книге» говорится, что «Иерусалим всем градам отец…  опричь царства Московского». Идея о святости Руси явно распространилась не только среди книжников, но и в народной среде.

В XVI веке пантеон «своих» (русских) святых начал играть особую роль в укреплявшемся государстве. В Хронографе 1512 года Русь описывали как наследницу великих держав прошлого — Древнего Рима и Византии. Она осталась последним и единственным праведным царством после отпадения Рима в «ересь латинства» (католичество) и захвата Константинополя турками. Если другие «благочестивые царствия» пленены мусульманами, то русское государство «растет, и младеет, и возвышается». Святые, прославившиеся на Руси, превращали ее в святое государство, о котором молится и которому помогает множество небесных заступников. А святые, происходившие из рода Рюриковичей, благословляли и освящали всю правящую династию.

Такая концепция истории соответствовала идее «Москва — третий Рим», которую в 1510–1520-х годах сформулировал в двух посланиях старец псковского Елеазарова монастыря Филофей. Однако ее истоки, вероятно, следует искать в более раннем времени. Похожие идеи могли обсуждать в окружении московского митрополита Зосимы Брадатого — в 1492 году в «Извещении о пасхалии» Зосима назвал великого князя Ивана III «новым Константином», а Москву — «новым Константинополем».

В Послании к сыну Ивана III, великому князю Василию «Об исправлении крестного знамения и о содомском блуде» Филофей развил эту идею. Он приветствовал московского правителя как христианского царя и владыку православного мира. По мысли Филофея, Василий занял в нем место римского и византийского императоров. Связал он это, вполне естественно, не с политической гибелью прежних христианских держав, а с крушением их церквей. Вера старого Рима пала «по неверию ереси Аполлинария», под которой Филофей подразумевал католичество. «Церковные двери» второго Рима — Константинополя «внуки агарян /мусульмане/ секирами и оскордами /большими топорами/ рассекли». Наступило время «нового, третьего Рима». Но этот Рим — не русское государство, как полагали многие историки, а «державного твоего царства святая соборная апостольская церковь». Филофей развивал идеи об очищении веры и укреплении благочестия, которыми государство должно заниматься вместе с церковью.

Второй раз образ «третьего Рима» псковский старец использовал в заключительной части Послания «О неблагоприятных днях и часах» к дьяку Михаилу Григорьевичу Мунехину (по прозвищу Мисюрь): «Да веси, <… > яко вся христианская царства приидоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя, по пророческим книгам, то есть Росеское царство: два убо Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти».

Роль русского государя — в том, что он хранит Вселенскую православную церковь. А московский собор Успения Богородицы один во всей Вселенной «краше солнца светится». В целом же это Послание говорит совсем не о русском государстве или Москве — Филофей критикует астрологию и прочие ложные измышления, так как Мунехин просил его истолковать смысл некоего сочинения с зодиакальными расчетами благоприятного и неблагоприятного времени. Но в своих рассуждениях старец плавно перешел на осуждение ересей и грехов, из-за которых погибли другие христианские государства.

Историк Б. Н. Флоря провел параллель между сочинением Филофея и популярным на Руси эсхатологическим апокрифом «Откровение Мефодия Патарского», о котором мы уже рассказывали. По-видимому, его автор был свидетелем начала арабского завоевания Средиземноморья в VII веке — он пророчит будущее наступление мира после победы над агарянами, которую одержит некий «греческий царь». Его праведное царство будет стоять до Судного дня. Филофей отвел аналогичную роль Руси. Однако идея о «третьем Риме» не стала популярной в идеологии Московского царства. Москву описывали как «второй Владимир» и «третий Киев», ее правителей — как продолжателей династий великих князей киевских и владимирских. А идею «третьего Рима» практически не использовали.

И все же мифологема о «третьем Риме» всплыла в одном сочинении — «Повести о белом клобуке», по видимости, созданной в Новгороде во второй половине — конце XVI века. Здесь объяснялось происхождение необычного белого головного убора новгородских архиереев. На практике клобуки русских епископов были черными, белый клобук — особый вид облачения, связанный с высшей церковной властью. Русские митрополиты носили его по крайней мере со времен митрополита Максима († 1305), но затем, очевидно в XV веке, традиция прервалась. Однако клобук белого цвета с XIV века использовали новгородские архиепископы. В 1564 году это облачение вновь появляется у московских митрополитов, а в 1589-м, после введения на Руси патриаршества, у патриархов. Автор повести объясняет, что апостолы Петр и Павел явились императору Константину Великому и показали форму клобука. Константин создал клобук и возложил его на голову римского папы Сильвестра. Затем клобук попал из Рима в Константинополь, а оттуда в Новгород. Опять же, с «третьим Римом» и «вторым Константинополем» соотносится здесь не столько государство, сколько церковь. Именно ей в лице новгородских епископов передан белый клобук, который символизирует «архангельской степени царский венец», более высокий, чем все царские короны.

Однако претензию на примат духовной власти над светской отверг Большой московский собор 1666–1667 годов. На нем осудили патриарха Никона, претендовавшего на первенство патриаршей, а не царской власти. Одновременно анафему наложили на всех староверов. После этого идея «Москва — третий Рим», возвеличивавшая церковь, ушла в старообрядческую литературу.

А в государственной идеологии «римская тема» была актуализирована уже совсем в другом ракурсе. В 1721 году после победы в Северной войне Сенат и Синод преподнесли русскому царю Петру Алексеевичу новые титулы — Великого, отца Отечества, императора Всероссийского. Объясняли, что таким способом римский сенат обыкновенно чествовал императоров за «знатные дела». Патриаршество было упразднено, церковь подчинена главе государства. Идея «нового Рима» в синодальный период обрела уже не церковные, а политические коннотации.

Москва — Новый Иерусалим

В XVII веке Москву все чаще называли Иерусалимом: «Второй Иерусалим явися царство Московское». И это была не только популярная метафора, но установка для геополитических претензий.

В 1641 году донские казаки, захватив Азов, писали, что «примеряются» к Царьграду-Константинополю и Иерусалиму. А иеромонах и дипломат Арсений Суханов доказывал грекам, что их патриарху больше нечем величаться — все «доброе», что было в Византии, перешло на Русь. Окрепнув после Смуты, государство стало преподносить себя как новую православную державу, сменившую Византийскую империю и претендовавшую на ее былую славу, могущество, а возможно и земли. Почва для этого была заложена раньше — в 1589 году константинопольский патриарх Иеремия прибыл в Москву и в результате дипломатической игры Бориса Годунова (будущего царя, а тогда еще боярина и царского шурина) согласился поставить московского митрополита Иова в патриархи. Статус Русской церкви резко вырос. Идея о «новом Иерусалиме» и «новом Израиле» получила новый импульс.

В 1656 году под Москвой, на берегу реки Истры патриарх Никон основал Воскресенский монастырь. Здесь на сравнительно небольшой площади планировалось воссоздать топографию и внешний облик святых мест Палестины. Согласно монастырскому преданию, присутствовавший на торжествах царь Алексей Михайлович предложил назвать это место «Новым Иерусалимом», а Никон «с благоговением» принял идею.

Кто бы ни предложил впервые это название, оно ярко отражало амбиции Никона. Словосочетание не только указывало на Иерусалим как святой город библейской истории и на далекий город в Палестине, куда стремились паломники. Оно отсылало к Откровению Иоанна Богослова, где говорится об обители праведников, которую Господь дарует спасенным: «И аз Иоанн видех град святый, Иерусалим нов сходящь от Бога с небесе, приготован яко невесту украшену мужу своему» (Откр 21:2). Патриарший монастырь символически воплощал святой город прошлого, настоящего и будущего.

Собор в Воскресенском монастыре строили как архитектурную копию иерусалимского храма. Но эту копию делали более роскошной, масштабной и украшенной. Это была не первая на Руси попытка скопировать культовые здания Святой земли — близкий замысел был у храма Покрова на Рву (собора Василия Блаженного), возведенного по приказу Ивана Грозного, и у храма «Святая Святых» в московском Кремле, который хотел, но не успел создать Борис Годунов. Оба проекта ориентировались на иерусалимский храм Гроба Господня.

Но Никон пошел дальше и начал менять топонимы вокруг своего «Иерусалима». Село Котельниково-Вознесенское переименовали в Елеон, холм у села Миклухо-Преображенское — в Фавор, деревню Зиновьево — в Капернаум. Рядом появились села Вифлеем и Назарет. Речка Истра превратилась в Иордан.

Хотя Никон действовал с характерным для себя размахом, такой символический перенос был в целом понятен и привычен. Представления о Русской земле как «новом» или «истинном Израиле» сложились еще в культуре Киевской Руси. В Московской Руси XV–XVI веков они получили новое развитие: образ «Руси — Израиля» использовали в самых разных текстах — к примеру, в Житии Димитрия Иоанновича (Донского), в Послании архиепископа Вассиана на Угру, в Четьих Минеях митрополита Макария, в Степенной книге и т. п. Автор «Новой повести о преславном Российском царстве» начала XVII века говорил о жителях страны как о людях «новоизраильских кровей»: если они сумеют защитить свою землю от иноверцев (поляков и литовцев Смутного времени), то прославятся «до Царьграда, и до Рима, и до Иерусалима».

Мотивы «Русь — Новый Израиль» и «Москва — Новый Иерусалим», играли в XVI–XVII веках гораздо бóльшую роль, чем более специфичный концепт «Москва — Третий Рим». Русское государство оказывалось наследником праведных библейских царств. Эта идея нашла отражение в миниатюрах Лицевого летописного свода и рельефах моленного места Ивана Грозного в Успенском соборе Московского Кремля. Не случайно, что новые «иерусалимские» святыни создавали в Москве и ее окрестностях под патронажем русских царей.

В середине XVII века эмиссары русского правительства ездили в Иерусалим и в Константинополь, чтобы собрать подробные сведения об актуальных церковных обрядах и «исправить» по ним русские (что привело в итоге к церковному расколу). Кроме того, они собирали информацию о христианских святынях, которые можно было воспроизвести в Русском государстве — «Новом Израиле» и «Новом Иерусалиме». Это строительство развернулось благодаря патриарху Никону — он заложил и создал не только Воскресенский, но и еще два монастыря как подобия святых мест христианского мира: Иверский Валдайский по образцу одноименной обители на Афоне и Крестный на беломорском Кий-острове, который был символически связан с Голгофой и Крестом Христовым. Для него изготовили Кийский крест «в размер» Голгофского, со множеством инкрустированных реликвий. «Новый Иерусалим» из абстрактной идеи превращался в конкретные локусы и объекты. А подмосковная «Святая земля», одна из резиденций патриарха, должна была стать важным паломническим центром.

Проект Никона не был единственным в своем роде. Монастырь по образцу никоновского начал строить в 1665 году под Казанью митрополит Лаврентий. «Малое подобие» Иерусалима — свою Голгофу, Вертоград с Гробом Господним и проч. — в конце XVII века захотел иметь и царь Федор Алексеевич. «Голгофы», «Гефсимании» и другие символические копии палестинских святынь начали появляться в разных регионах. Православное царство активно собирало христианские реликвии и создавало новые святые места.

Для средневековой культуры «Иерусалим» был одновременно частью библейской истории, местом паломничества (а для Европы — главной целью крестовых походов), религиозно-политической метафорой (наравне с его «темным двойником» Вавилоном, городом греха) и будущей обителью праведных («Небесный Иерусалим» Апокалипсиса). На многих средневековых картах, как на знаменитой Херефордской, созданной в конце XIII века, он был «пупом земли» и занимал место в центре всех земель, Европы, Азии и Африки, омываемых мировым океаном. В этот центр стремились не только попасть в результате путешествия — его хотели приблизить, сделать «своим», отождествить с собственной страной и своей церковью.

Символическая связь земного и небесного Иерусалима была не уникальной — незримые аналоги, небесные прообразы находили и у материальных предметов (религиозных, церемониальных и даже бытовых), и у ритуальных действий (церковных или придворных), и у социальных структур. Средневековые представления об устройстве мира, государственной власти и церкви неразрывно переплетались с идеями об устройстве небес и ангельской иерархии. В последней части книги мы поговорим о том, как русские книжники описывали мироздание и как представляли бесплотных духов, которые управляют его стихиями и влияют на ход истории.