Москва в новое время развивалась преимущественно как город с рыхлой структурой, застройка была усадебно-дворовой с большими участками и невысокими строениями. В начале XVIII века в столице насчитывалось около 16 тыс. дворов, а собственность нужно было охранять. Собак держали практически в каждом дворе, поэтому в Соборном уложении 1649 года инцидентам и преступлениям, связанным с собаками, посвящено целых четыре статьи.

Если хозяин выпустит на кого-то собаку, а она беднягу «изъест или платье издерет», то по суду следовало возместить убытки в двойном размере. Убийство собаки каралось денежным штрафом, он равнялся стоимости пса. При этом Соборное уложение отдельно говорит о необходимой обороне: «Кто собаку убьет ручным боем не из ружья, бороняся от себя, и ему за ту собаку цены не платить, и в вину ему того не ставити».

Собак в допетровской России нужно было держать на привязи и следить, чтобы они не бросались на людей. После первого происшествия суд велел хозяину пса «приказати…  накрепко, чтобы он впередь ту собаку держал на привези…  чтобы от той его животины впередь никому никакова дурна не было». Если случалось повторное нарушение, такую собаку по суду отдавали челобитчикам (истцам).

Следующее упоминание собак в законодательстве относится к 1739 году. Власть обращает внимание, что в Петербурге много пустырей с «мертвечиной», а в самом городе «множество непотребных собак…  бесятся». Описывается случай, когда в Летнем дворце бешеная собака укусила двух взрослых и ребенка. Императрица требует, чтобы по улицам и пустырям «собак не множилось». Какими методами следовало достигнуть этой цели, закон не упоминает.

Указ Елизаветы Петровны от 1756 года отличается чуть большей конкретностью: «дворовых собак» нужно держать на привязи, следить, чтобы они «падалища не жрали и не вытаскивали», а для захоронения погибших животных следует отвести особые места.

Видимо, проблема бездомных животных не решалась десятилетиями, поэтому приказы следуют один за другим — в 1762 году в Санкт-Петербурге создается особая команда «для истребления собак» (для отстрела). Отдельным пунктом упоминают о безопасности вокруг Зимнего дворца — там стрельбой занимаются особые егери. В Москве, конечно, все обстояло еще архаичнее — вряд ли сила петербургских установлений действовала дальше нескольких верст от царских покоев.

В XIX веке собаки в государственных документах упоминаются редко, но в эту сферу постепенно приходит гуманизация — в 1865 году в Петербурге появляется первое общество покровительства животным. Если говорить про уголовное законодательство, в 1845 году в Уложении о наказаниях появляется статья 1253, которая предусматривает заключение «за умышленное травление человека собакою». Она уже различала «травление» из хулиганских побуждений («по легкомыслию и шалости») и сознательное («с намерением сделать вред»).

Устав мировых судей в 1860-е годы указывал, что за травлю человека собакой назначается арест на срок не больше 15 суток и штраф не свыше 50 рублей. В 1871-м появляется дополнение, охранявшее и жизнь самого животного: «За причинение домашним животным напрасных мучений виновные подвергаются денежному взысканию не свыше десяти рублей». Уголовное уложение 1903 года подтвердило серьезные меры наказания и штрафы за причинение «напрасных мучений домашним животным». На этом законодательная практика дореволюционного периода исчерпывается — в реалиях царской России документы чаще говорят о лошадях, пчелах или коровах.

Собаки в городе: дворовые, охотничьи и карманные 

В литературе конца XVIII и начала XIX века собаки упоминаются преимущественно в контексте охоты. Для псов строили основательные барские псарни, часто привлекая к делу именитых архитекторов. Франсиско Миранда в 1780 году посещает усадьбу Шереметевых Кусково и удивляется: «Был в Охотничьем домике, где на псарне содержится более 160 великолепных собак, а само здание очень красиво, выстроено в хорошем готическом стиле».

Многие дворяне профессионально занимались улучшением породы и разведением псов. Нередко ходили легенды об англичанах, предлагавших за ту или иную русскую собаку огромные деньги. Была у таких заводчиков и профессиональная гордость. Степан Жихарев писал в 1807 году: «Помещик Кологривов, родственник полицеймейстера Ивашкина, приехавший по делам в Москву, привез борзую собаку такой неслыханной резвости, что у всех охотников только и разговоров, что об этом феномене. Говорят, что Л. Д. Измайлов предлагал за нее две тысячи рублей, но Кологривов отклонил предложение, сказав, что, будучи сам охотником, он не отдаст ее ни за какие деньги; отказ его изумил многих и еще более возвысил достоинство собаки в мнении охотников. Все наперерыв ездят на садку взглянуть на Вихря, но только редким удалось видеть его, потому что Кологривов вывозит свое сокровище не в назначенное время, а как случится».

Стоит напомнить, что Москва тех лет имела порядка 250–300 тыс. населения, весьма небольшой процент аристократии и довольно невзрачную общественную и салонную жизнь, поэтому о любой подобной собаке говорили долгие месяцы.

В Москве XIX столетия традиция держать дворовых псов, охраняющих имущество, была сильна в окраинных районах, которые сейчас тяготеют к Третьему транспортному кольцу — это Лефортово, Сущево, Пресня, Дорогомилово, Рогожка и т. д. Особняком стоит Замоскворечье — здесь собачий лай был особенно заливистым. В усадьбах содержалось большое число уже не просто дворовых, а охотничьих собак. Часто такой городской особняк был своеобразной крепостью, в которой обитали до 150–200 человек вместе со слугами. И собак, конечно, было немало.

При этом число бродячих псов оставалось порядочным. Николай Пирогов писал: «Раз в безлунный, темный осенний вечер я, не желая передать извозчику более пятачка, загряз по щиколотку в каком-то глухом закоулке и был атакован собаками; перепугавшись не на шутку, я кричал во все горло, отбивался бросанием грязи и наконец кое-как выбрался из нее, весь испачканный и с потерею галош».

Охотничьих собак в Москве середины XIX века продавали, само собой, в Охотном ряду. Продавцы активно давали пояснения. «Всему можно было научиться: и как вести собак, и какие собаки хороши и дороги… » Можно считать, что именно вокруг охотничьих псов и сформировалось одно из первых сообществ в Москве. В 1850-е годы торговлю животными перенесли ближе к Лубянской площади, а еще через 30 лет — на Трубную площадь. Здесь покупали и продавали многочисленных псов, от «дворян» до породистых. Любители охотничьих собак могли собираться в трактирах, потому что в Москве на рубеже XIX–XX веков открывались специализированные заведения общепита для, например, любителей петушиных боев или владельцев певчих птиц.

К концу XIX столетия в торговых лавках стали держать фокстерьеров — они считались прекрасными крысоловами и помогали справляться с антисанитарией. Завел такую моду Л. П. Сабанеев, редактор журнала «Природа и охота», подаривший купцу Грачеву щенка. «Назвал его Грачев Мальчиком и поселил в лавке. Кормят его мясом досыта. Соседи Грачева ходят и посмеиваются. Крысы бегают стаями. Мальчик подрос, окреп. В одно утро отпирают лавку и находят двух задушенных крыс. Мальчик стоит около них, обрубком хвоста виляет…  На другой день — тройка крыс…  А там пяток, а там уж ни одной крысы в лавке не стало — всех передушил…  Так же Мальчик и амбар грачевский очистил…

Стали к Грачеву обращаться соседи — и Мальчик начал отправляться на гастроли, выводить крыс в лавках. Вслед за Грачевым завели фокстерьеров и другие торговцы, чтобы охранять первосортные съестные припасы, которых особенно много скоплялось перед большими праздниками, когда богатая Москва швырялась деньгами на праздничные подарки и обжорство». Сейчас на месте лавок Охотного ряда находится здание Государственной думы, все амбары были снесены еще на рубеже 1920–1930-х годов.

Особенно много дворовых собак держали в купеческих семьях. «Сидели одни, как в карантине, имели ворота всегда на замке, цепную собаку в конуре», — так описывали московских Тит Титычей. Замоскворечье практически не имело многоэтажных дворов, здесь Москва все еще напоминала огромное, раскинувшееся на километры село. У Виссариона Белинского находим: «Там окна завешены занавесками, ворота на запор; при ударе в них раздается сердитый лай цепной собаки, все мертво, или, лучше сказать, сонно; дом или домишко похож на крепостцу, приготовившуюся выдержать долговременную осаду».

Правоту Белинского подтверждает Островский: «Ложатся спать в девятом часу, и в девять часов все Замоскворечье спит. По улице нет никого, кроме собак». Немало случайных прохожих, наверное, хотели скорее пройти через бесконечные переулки с цепными псами и скорее очутиться дома. Многие носили с собой угощение, чтобы задобрить животных — «собачьей радостью» в Москве XIX века называли обрезки мяса с костей или дешевую ветчину.

В 1886 году в городе появились правила, согласно которым собак можно выгуливать в общественных местах только на поводке и с ошейником. Все прочие собаки считались бродячими, что открывало широкий простор для злоупотреблений. Этим воспользовался некто Грибанов, хозяин живодерни, находившейся недалеко от деревни Котлы (сейчас район внутри МКАД). Поздним вечером его помощники перегораживали узкий переулок или бульвар двумя сетями и начинали ловить собак. Старались поймать дорогих и породистых, после чего несчастных псов свозили в «морильню» — так горожане называли грибановское заведение. В течение трех дней пса можно было выкупить, заплатив за «содержание» 25 копеек в сутки. Позже собака официально считалась бездомной и попадала в собственность Грибанова. С лохматых «дворняг» сдирали шкуры, которые продавали по цене 6–12 копеек, а породистых собак придерживали и выгодно перепродавали.

Собак традиционно использовали в уличных представлениях, когда по Москве ходило немало циркачей и шарманщиков. Об одной из таких сцен говорит М. Воронов: «У фонарного столба комедиант потешает публику, заставляя барахтаться в грязи нескольких собачонок, разряженных в мужские и дамские костюмы. Шарманка с аккомпанементом кларнета неистово отдирает какую-то польку, собаки вертятся, падают, поднимаются — толпа хохочет». Подобные «процессии» шествовали от одного переулка к другому. Артисты нещадно эксплуатировали животных.

При этом ожидать снисходительного отношения собакам не приходилось: в XIX веке на самой высокой ступени общественного интереса стояли певчие птицы, это было увлечение сотен москвичей. Далее следовали кошки и уж только затем собаки. Исследовательница Вера Бокова отмечает: «Были, конечно, среди москвичей, а особенно москвичек, собако- и кошколюбцы, подбиравшие даже на улицах хвостатых беспризорников и нежно их пестовавшие, но большинство горожан смотрели на эту блажь без сочувствия и с насмешкой». Собаки особенно нравились маленьким детям и барышням в возрасте (комнатные собачки), мужчин же интересовали прежде всего псы охотничьи или сторожевые.

Самые знаменитые московские собаки

Существуют маршруты «Москва златоглавая», «Москва кабацкая», почему бы не пройтись по Москве собачьей? Начнем прогулку со старинной Остоженки, где жила главная собака классической русской литературы. «В одной из отдаленных улиц Москвы, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом, жила некогда барыня, вдова, окруженная многочисленною дворней», — начинает свое повествование о судьбе Муму Тургенев. Скромный особнячок (№37) в 1840–1850-х годах снимала мать писателя, Варвара Петровна Лутовинова. Она считается главным прототипом барыни из печального рассказа. У Тургенева были неважные отношения с матерью, в доме на Остоженке он жил наездами и в сумме провел здесь около года.

В саду чудом уцелело несколько вязов той эпохи. Вероятно, мимо них проходил Герасим, отправляя Муму в последний путь. Возле Крымского брода молчаливый великан взял лодку и начал грести в сторону Воробьевых гор. Прохладные воды Москвы-реки простились с собачкой, а школьники продолжают спорить о мотивах преступления на уроках литературы. Домик с колоннами продолжает украшать Остоженку и служит живым воплощением классики.

По переулкам переместимся на Пречистенку. Если страдания Муму литературоведы относят к золотому веку русской прозы, то приключения следующего персонажа начинаются в совершенно другой период, во времена нэпа.

«Ах, люди, люди. В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из пожарной пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно», — причитает пока еще не очеловечившийся Шарик, главный герой «Собачьего сердца». Повесть Булгакова пользуется горячей народной любовью после блистательной перестроечной экранизации Владимира Бортко.

Большинство исследователей считают, что профессор Преображенский жил в доме №24 по Пречистенке. Возможным прототипом яркого образа является родной дядя Булгакова, известный гинеколог Покровский. Врач и занимал внушительную квартиру в доме архитектора С. Ф. Кулагина. В «Собачьем сердце» зодчий превратился в Калабухова и заставил Филиппа Филипповича воскликнуть: «Боже, пропал калабуховский дом!»

Своей вотчиной Шарик, похоже, считал все пространство Пречистенки. Во время прогулки до храма Христа Спасителя профессор Преображенский пытается приучить Шарика к ошейнику, и бедного пса его бывшие знакомые даже облаяли «барской сволочью» и «шестеркой».

Маленькая рыжая собачка Каштанка жила у столяра Луки Александрыча, испугалась на улице полкового оркестра и случайно потеряла хозяина. Каштанка попадает в руки к дрессировщику и обзаводится новым именем — Тетка. Но во время циркового дебюта собачка узнает старого хозяина и возвращается к нему. Чехов опубликовал душещипательный рассказ в 1887 году. Каштанка вполне могла выступать в цирке на Цветном бульваре — артист Альберт Саламонский открыл свое заведение несколькими годами раньше, в 1880 году.

Череду примечательных московских собак замыкает питомец актера Василия Качалова, доберман Джим. В 1925 году Сергей Есенин настолько сдружился с собакой, что на одном из литературных вечеров обещал посвятить псу персональное стихотворение. Вскоре поэт, франтоватый, пестро одетый, с цилиндром на голове, вновь пришел к своему любимцу и прочел собравшимся проникновенные строчки:

Дай, Джим, на счастье лапу мне,
Такую лапу не видал я сроду.
Давай с тобой полаем при луне
На тихую, бесшумную погоду.

Летом Есенин заболеет во время путешествия по Закавказью и будет в бреду говорить докторам: «Вы не знаете, что это за собака! Если Качалов привезет ее сюда, то я сразу поправлюсь. Пожму Джиму лапу и буду здоров, буду с ним купаться в море».

Василий Иванович Качалов в этот период занимал три небольшие комнатки на верхнем этаже флигеля во дворе МХАТа. В 1928-м именитый артист переедет в кооперативный дом в Брюсовом переулке, 17.

Память о лучшем друге человека хранила ныне исчезнувшая Собачья площадка, или Собачка, как ее ласково называли москвичи. Небольшая треугольная площадь была уничтожена во время прокладки трассы Нового Арбата. По преданию, в приарбатских переулках некогда жили псари, ведавшие государевой охотой, они и дали название Собачьей площадке.

В середине XIX века на Собачьей площадке квартировали представители знатных семейств — Тургеневы, Хомяковы. Исчезнувшее пространство оплакивал Юрий Нагибин: «Не успеваешь привыкнуть к одному облику города, а он уже стал другим. Сколько лет прошло, а я все ищу Собачью площадку, поглощенную Калининским проспектом. Когда вспоминаешь, сколько московской старины съел этот неоправданно широкий, архитектурно невыразительный проспект, так и не слившийся с арбатской Москвой, то начинаешь сомневаться в его необходимости. Быть может, потому теплеет на сердце, когда вдруг обретаешь вновь и Собачью площадку, и исчезнувшие арбатские переулки, дома вместе с дорогими тенями великих писателей, живших, творивших, гостевавших здесь».

Человеческие и собачьи судьбы оказались переплетены в городском пространстве. Они могут показать как примеры верности, так и свидетельства обмана и предательства.

Материал подготовлен историком Павлом Гнилорыбовым по инициативе проекта «Собакин город», который занимается развитием культуры ответственного владения домашними животными и созданием городской среды, комфортной для жизни с питомцами.

Фото: открытые источники