В октябре 1941 года Москву охватила паника. Люди уже даже не шептались, а в голос твердили: Сталин покинул город, метро заминировано, не сегодня завтра Москву сдадут немцам. Что делать, куда бежать? Москвичка Елена Мушкина той осенью должна была пойти в первый класс, но школы не открылись. Елена Романовна рассказала «Москвич Mag» о том, как Москва переживала военные годы, и о слухах, которые тогда обсуждались в городе.

Некоторые дети помнят себя с двух-трех лет. Это удивительно, но я себя маленькую вообще не помню. Счастливое детство, все мои капризы исполняются. Бабушки, мама, я — любимица, единственный ребенок в семье. И только война оставила в памяти яркий след.

Мы жили в коммуналке — бывшей квартире моего прадеда, раскулаченного после революции. Из семи комнат нам оставили две. В соседях еще пять семей.

В комнате висела большая черная «тарелка» — радиорепродуктор. Кажется, первыми бабушки услышали выступление Молотова: «Граждане и гражданки!.. » Услышали и ужаснулись.

Помню стихотворение, которое я тогда написала. Оно у меня сохранилось где-то в бумагах. В жизни больше стихов не писала — ни в детстве, ни в юности, ни в старости. А тогда родились эти неказистые, но искренние строки:

Сегодня войну объявили,
У нас началася война.
Войну не хотим мы сегодня,
А мир мы хотим все всегда.
А немцы проклятые рвутся,
Лезут на нашу землю.
А наши бойцы на границе
Освобождают страну!

«Тарелку» как ценный экспонат военной поры я в 2000-х сдала в один из музеев Москвы. Всю жизнь над ней тряслась, и она — это потрясающе! — работала. В музей я вообще сдала много всего: бурки, галоши, подшитые валенки, фотографии времен войны…  Писем с фронта, правда, не было. Мы, наверное, единственная семья в Москве, в которой никто не воевал. Бабушки, мама и я. Ни одного военного треугольничка. А вот на фронт кое-что отправляли.

Бабушки работали надомницами в инвалидной артели. Уже после войны начали плести авоськи, а всю войну вязали шарфы — не на деревню дедушке, а на фронт бойцу. У меня сохранились пластины, крючки для этого плетения. Их я тоже передала в музей.

Пряжу в дом раз в неделю привозил мальчик. Хорошо его помню — Слава, старше меня. Мне семь лет, а ему, наверное, двенадцать-тринадцать. Он же забирал готовые шарфы. Серо-коричневые, из вигоневой пряжи (это какие-то отходы от шерстяной). Когда пряжи не хватало, бабушки вынимали из сундука какие-то кофточки и распускали их, наматывая в клубки:

— Ну, Лена, помогай!

Я помогала. А потом в каждый шарф вкладывала записочку с просьбой разгромить врага. Кто их потом носил, кого на фронте согревали наши шарфы?..

Первую бомбежку в ночь с 21 на 22 июля помню как сегодня. Гул бомбардировщиков. Но сначала, разумеется, будоражащий душу голос Левитана из «тарелки»: «Граждане, воздушная тревога! Над городом появились самолеты противника… » А в конце: «Угроза военного нападения миновала. Отбой».

Пухлые аэростаты в небе, словно корабли на рейде — воздушное ночное заграждение. Рассветет, и эти «колбасы», как мы, детвора, их называли, опустятся с небес на землю, чтобы с наступлением темноты вновь подняться на дежурство. Ежи на дорогах, противотанковые и противопехотные — три крестообразно соединенных куска рельсов или металлических балок.

Ближайшее бомбоубежище располагалось в нашем же доме №6 в Дегтярном переулке. Два корпуса параллельно друг другу, в пять этажей, с лифтом, дворцовыми лестницами, черным ходом…  Это был один из первых доходных домов в Москве. Черный ход из нашего подъезда выходил в узкий дворик между двумя корпусами.

Когда Левитан объявлял о начале тревоги, мы гуськом пробирались по узкой крутой лестнице во двор и переходили черным ходом в подвал другого подъезда — там располагалось бомбоубежище. Шли друг за дружкой. Одна бабушка, вторая бабушка, третья, четвертая, мама, я…  Кто-то нес ночной горшок, кто-то чайник, кто-то еду — сколько там просидим? Во главе шествия — мама. Едва устроив нас, мама бежала на чердак — она была в группе самозащиты, или самообороны (не помню, как точно это называлось).

На крышах и чердаках — бочки с водой и мешки с песком, рукавицы и длинные щипцы. Как только появлялась продырявившая крышу зажигательная бомба, надо было схватить ее, сунуть в воду или песок.

Раза два или три мы почему-то оказывались в бомбоубежище, оборудованном на станции метро «Маяковская». Во время бомбардировок там снимали электрический ток, прямо на путях устраивали спальные места, раскладушки. Но до «Маяковской» было далековато бежать, минут десять, и мы спускались в наш подвал. Сидишь там, сжимаешься от страха, только и слышишь страшный гул взрывов. Вздрагивает дом, и ты вместе с ним. А потом со страхом неизвестности выходишь из подвала: куда там попала бомба, цела ли наша квартира?..

Город жил слухами: «Говорят, задержали немецкого шпиона», «Говорят, поймали мужчину, который подавал сигналы фашистским летчикам»…  И совсем уж удивительная информация: «В Замоскворечье, около Каменного моста, высадили плодоовощной сад». Зачем?!

В минуту затишья мы с мамой отправились на «экскурсию». В самом деле — сад! Но…  нарисованный. На асфальте — зеленые ветки. Оказалось, для дезориентации немецких летчиков.

В наш дом бомба не попала ни разу, а вот в дом №26 на Тверской (тогда — улица Горького) — довольно знаменитый, где жили Константин Паустовский, Алексей Арбузов — бомба угодила. Воздушной волной выбило все стекла и у нас. Помню, после бомбежки выходим из подвала и видим ужас: весь наш узкий дворик усыпан белыми осколками — окна остались без стекол. Только представьте наши итальянские окна c мраморными подоконниками в квартирах, где потолки в четыре с половиной метра!

Удивительно, как все в годы войны было в Москве организовано. Сейчас коммунальщикам учиться бы работе того времени. И часа не проходило, как приезжала бригада стекольщиков. У меня ощущение, что стекольщики в военной Москве были самой распространенной профессией. Мужчины на фронте. Кто приезжал? В основном женщины, старики. И они тут же, за несколько часов, вставляли стекла. Это было что-то уникальное.

Стекла мы, как и положено, залепляли бумагой крест-накрест. А еще для светомаскировки нам привозили на окна черные занавески из какой-то тяжелой бумаги. И рабочие же помогали эту бумагу закрепить, чтобы ни один лучик из комнаты не был виден врагу.

Вечерами по улицам ходили патрули. Если свет из окна пробивался, они поднимались в квартиру. Никого не штрафовали, просто говорили: «У вас там щель». Помогали закрыть. Ну где мои бабушки полезут на такую верхотуру?

В первый год войны на московских улицах освещения практически не было. Мертвенный свет в подъездах — сизо-голубой. Уж не знаю, что это были за лампочки, но в подъезд мы заходили как в преисподнюю. Одна радость — сейчас нырнешь с промозглой улицы к буржуйке и отогреешься.

Да, в бывших дореволюционных хоромах (самая большая из наших комнат — 45 квадратных метров) прописались эти неказистые чугунные печи. А назывались они так потому, что раньше, еще в царской России, были очень дорогими — их покупали только буржуи.

Буржуйка простояла всю первую военную зиму. После нее потолок с лепниной и расписными голубыми дамами стал черным. Дворник Димитрий закрепил на паркете алюминиевый лист, но он не сильно уберег от искр и огня наш красивейший пол — дорогой паркет был безнадежно испорчен. О нем ли думали тогда? Выжить бы…

Наша большая комната быстро превратилась в склад какого-нибудь Павелецкого вокзала. Многие знакомые уезжали в эвакуацию, брали с собой, естественно, самое необходимое: два чемодана, три чемодана. Что будет? Вернутся ли? А может, их дом уже разбомбят? Или в их квартиру кого-то поселят? Вот нам и свозили все эти мешки и тюки.

И в отпуск с фронта некоторые знакомые спешили к нам, угощали тушенкой, салом, еще какими-то фронтовыми припасами — свои-то семьи были далеко от Москвы, в эвакуации.

Помню, муж близкой маминой подруги, Зиновий Львович, приехал на побывку и притащил огромный мешок семечек. Уж не знаю, где он их достал на фронте, но я так радовалась! Мне вкуснее хлеба показались тогда эти семечки.

Безумно как трудно было выживать. Хлеб, крупа, соль, сахар — все по карточкам. «При утере не возобновляется». И все москвичи над карточками тряслись (выдавали на целый месяц). Но их все равно умудрялись воровать. Лишиться карточки было трагедией.

А кто ходил отовариваться? Старики да дети. Хорошо помню, продавщица отрезает норму хлеба (норма на каждый месяц своя), кладет на весы, а ты не спускаешь глаз с гирьки — четыреста там граммов или не четыреста. У продавцов-то глаз был уже наметан, но и они порой промахивались, отрезали меньше. Тогда полагался довесок. Как же страшно было идти по улице тогда — не дай бог этот довесочек потерять…

Самым ужасным днем для Москвы стало 16 октября 1941-го. Почему я это помню? У мамы 17-го был день рождения — 27 лет, и бабушка накануне решила испечь пирог.

Мука в доме была — только раздобыли целый мешок. Наша знакомая Марья Ивановна (татарка, плохо говорила по-русски, но дело свое знала хорошо) помогла достать муку в обмен то ли на наш старинный рояль, то ли на резной деревянный стол. Бабушки мои в этом смысле были совершенно беспомощными. Столичные изнеженные барышни, до революции росли с прислугой и сами никогда бы не управились с этой сложной житейской операцией — обменять вещи на продукты. Обратились к Марье Ивановне.

И вот открываем этот мешок, а там черви. Кинулись к Марье Ивановне, а она только охает: «Моя ничего не знает». Трагедия. Но не выбрасывать же муку! И бабушки ее просеивали. Червяков страшно оставить, но и лишнюю щепотку муки потерять в голодное время еще страшней.

С мукой связан и другой эпизод из жизни военной Москвы. У Никитских ворот, рядом с памятником Тимирязеву, взорвалась фугасная бомба. Мимо как раз проходил трамвай с платформой, а на ней грузовик, груженный мукой. Что тут началось…  Обрадованные москвичи собирали рассыпавшуюся муку в карманы, в ладони — кто куда только мог.

В октябре 1941-го бомбежки участились, работники метрополитена останавливали поезда после 19 часов, не дожидаясь объявления тревоги. А потом, когда все стало еще хуже, движение прекращалось уже в 17 часов.

16 октября двери Московского метрополитена вовсе не открылись. Не вышли на маршрут троллейбусы и трамваи. Говорили, уже идет демонтаж эскалаторов подземки — ее собирались взорвать. Пожалуй, это единственный день в истории московского метро, когда оно не работало. В тот день разнесся слух, что Сталин уехал из Москвы. Уже и какие-то немецкие мотоциклисты прорывались на улицы, я сама слышала пулеметные очереди…

Левитан из «тарелки» объявлял почти беспрерывно: «Граждане, воздушная тревога!» Через какое-то время говорил: «Отбой». И тут же: «Граждане, воздушная тревога!» Кажется, мы уже и не спускались в бомбоубежище.

И вот стою я у окна и вижу бесконечные вереницы женщин в обычно безлюдном Воротниковском переулке. Все спешат на восток. Многие катят детские коляски, но в них не дети, а котомки, мешки, тюки…  Дети семенят рядом. Массовый исход из Москвы. Москвичи покидали город, шли в сторону Казанского вокзала и шоссе Энтузиастов. Не было надежды, что Москву все-таки отстоят.

Это странно, но в нашей семье духа упадничества не наблюдалось. Я стояла у окна, удивлялась спешащим куда-то женщинам с колясками и слышала запах пекущегося к мамину празднику пирога…