Когда люди на нашей планете впервые вступили на тропу войны, как за последние 150 лет изменились правила ведения войн, почему система мировой безопасности больше не работает и не оказалось ли человечество на пороге Третьей мировой — об этом и многом другом «Москвич Mag» поговорил с военным историком Софией Широгоровой.

Какая война была первой в истории человечества?

Это неизвестно. Интересно было бы узнать. Есть разного рода версии, ученые исследуют древние захоронения, в которых обнаружено боевое оружие. Но точно мы не знаем. Знаем, что человечество в доисторические времена не воевало. Неандертальцы точно не воевали и, видимо, даже наши непосредственные предки — Homo sapiens — тоже. Историки сходятся во мнении, что возникновение войн напрямую связано с оседлой культурой. Есть постоянный дом и земля — значит, есть что защищать и есть что отобрать, и есть какая-то политическая структура. До неолитической или аграрной революции, которая случилась где-то десять тысяч лет назад, настоящих войн не было. Не из-за чего было воевать: люди жили маленькими, как правило, семейными группами, очень активно перемещались на большие расстояния, не было ни государств, ни политических структур, ни материальных благ. Только когда появилась оседлая культура и стали возникать первые протогосударственные образования, например в междуречье Тигра и Евфрата, начались первые войны.

Есть ли войны у животных?

Историк или социолог скажут, что нет. Мы считаем, что у животных есть столкновения, но нет организованного насилия, потому что у них нет политической организации как таковой. Но биологи в этом плане придерживаются разных мнений: некоторые ученые уверяют, что в мире животных встречаются настоящие войны. Например, у муравьев.

Но мы, гуманитарии, считаем, что война — это в первую очередь организованное насилие, и столкновение муравьев за войну не принимаем.

Что такое война? Где эта грань, когда вооруженный конфликт между людьми или группами людей переходит в состояние войны?

В гуманитарных науках с точными дефинициями дело обстоит довольно сложно. Но в целом можно дать такое определение: война — это организованное насилие. «Организованное» означает, что вооруженный конфликт происходит между какими-то государственными структурами либо другими политическими акторами (коллективными субъектами). Очень простая формула, но она позволяет очертить самые важные грани войны как явления.

Например, драка каких-нибудь фанатов футбольных клубов не будет являться войной. Да, хотя это часто хорошо организованные группы людей, и они вполне профессионально дерутся друг с другом. Точно так же мы не признаем войной драку в пабе и даже криминальные разборки. Когда мы говорим о войне, мы всегда имеем в виду, что сталкиваются и осуществляют насилие политические акторы, это могут быть государства или другие политические структуры, когда речь идет о гражданской войне. Во время Гражданской войны в России были большевики со своим правительством, были различные антибольшевистские правительства на юге России, было Сибирское правительство, была вольная территория Гуляй-Поля батьки Махно, и каждый из них считал себя законным правительством на территории бывшей Российской империи.

Есть ли какая-то связь между развитием человеческой цивилизации и культуры и уровнем насилия? Проще говоря, чем образованней и культурней общество, тем насилия меньше или, наоборот, больше?

Никакой связи между развитием культуры и общим уровнем насилия нет. Те же древние греческие полисы, очаги античной культуры, постоянно воевали либо друг с другом, либо с соседями, либо и с соседями, и между собой.

Какой бы ни была высокой культура, она никак не препятствует войне. Очень развитое государство может быть очень воинственным, и, наоборот, общество, живущее без государства и имеющее лишь зачатки культуры, может жить мирно и никаких воин не вести.

Какие самые частые причины войн с точки зрения мировой истории?

Сложный вопрос. Историческая наука неоднократно задавалась этим вопросом, и на этот счет есть разные мнения. Недавно вышла книжка «On Wars» («О войнах») профессора социологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе Майкла Манна, где он разбирает причины нескольких десятков войн. Его задачей было выявить какую-то статистически значимую закономерность, и он пришел к ряду довольно любопытных выводов.

Какой бы ни была высокой культура, она никак не препятствует войне.

Согласно Манну, главный источник войны — политические элиты, решение о начале военных действий всегда принимают именно они. Общество в целом обладает минимальным влиянием в этом смысле. В своем исследовании он проследил эту закономерность на протяжении столетий, и, как мне кажется, довольно убедительно. Если мы хотим понять причину конкретной войны, нужно изучать политические элиты, их цели. Почему вообще лидеры того или иного государства в какой-то момент решают, что пора начать войну, пора напасть на другую страну.

И почему же?

У элит, как правило, есть несколько соображений. Основное — это соображение безопасности. Очень часто войны начинаются потому, что политические элиты решают, что страна под угрозой, поэтому придется напасть первыми. Или соседи как-то слишком усилились, надо на них напасть. Странно звучит, но большинство войн действительно начинается из соображений безопасности. Другое дело — то, что кажется конкретным политическим элитам опасным, не обязательно совпадает с объективной реальностью. А поскольку такие решения возникают в головах десятка человек, а может быть, даже одного человека, то нельзя исключить ошибки или какие-то когнитивные искажения небольшой группы людей.

Второй момент, который часто определяет решения этой самой политической верхушки — вопросы политического доминирования или большой экономической выгоды. Я бы это назвала условно-рациональными соображениями. Условно, потому что решение о войне принадлежит небольшой группе людей, которые считают, например, что с точки зрения экономической выгоды им нужно захватить какую-то территорию или какой-то канал. Но с объективной точки зрения силовой захват может быть невыгодным, а выгодно было бы что-нибудь другое. Развивать торговлю, например. И третий момент — возникновение определенной идеологии, которая поддерживает войну. Нацисты, допустим, считали, что Германии необходимо жизненное пространство, нужна своя империя прямо внутри Европы. Или, скажем, коммунистические режимы, которые тоже стремились воевать, чтобы распространить свою идеологию.

Итак, согласно Манну, решение о начале войны принимает исключительно политическая элита исходя из трех основных задач: безопасности, обеспечения материальных благ и существования соответствующей идеологии.

Решают ли войны с точки зрения исторической науки эти государственные задачи — увеличение богатства и обеспечение безопасности?

Чаще всего — нет. Особенно плохо войны решают вопросы безопасности. Как правило, войны способствуют разрушению хоть какой-то безопасности. Но и для достижения идеологических целей войны далеко не всегда срабатывают. Мы помним, что коммунистическая идеология не так уж чтобы очень хорошо распространилась при помощи агрессии. И как нацисты закончили тоже помним. Так что с точки зрения надежности реализации поставленных целей война не очень эффективный инструмент и довольно опасный.

Как исторически изменялось отношение общества к войне?   

Отношение к ведению войн в корне изменилось лишь в эпоху модерна. В XIX веке в Европе сложилось понимание, что надо как-то защищать гражданское население, что должны быть общие правила обращения с военнопленными. Именно в этот период формируются важнейшие «законы и обычаи войны» — Гаагские конвенции 1899 и 1907 годов, создание Красного Креста и принятие Женевских конвенций (первая была подписана в 1864 году) — направленные на защиту врачей, помощь больным и раненым солдатам и разработку правил для военных медиков и госпиталей.

Любопытно, что на протяжении полутора сотен лет эти конвенции не сильно поменялись. Их немножко дополнили и переподписали после Второй мировой войны, но до сих пор, если вы откроете Гаагские конвенции, то встретите такие не особо сегодня актуальные статьи, например, регулирующие вопрос, что делать с личным холодным оружием пленного офицера, скажем, с саблей. Это просто показывает, что нормы, придуманные довольно давно, до сих пор работают и законы и обычаи войны с тех пор почти не изменились.

Но в ХХ веке произошло главное — само отношение к войне стало другим. Первая мировая была настолько тяжелой для Европы, что переживалась обществом как самая настоящая катастрофа. В 1918 году, когда война кончилась, у всех было ощущение, что все, хватит, навоевались, больше воевать не будем. Люди стали считать, правда, только в Европе, что война — мера недопустимая. Изменилась моральная норма по отношению к войне. И следом возникло осуждение по отношению к агрессору, то есть к государству, которое войну развязало. Это очень важный момент — до Первой мировой войны никто напавшую сторону сильно не осуждал. Не было международных норм, осуждавших агрессора, а война воспринималась как допустимый инструмент в рамках внешней политики любой страны. Нормы, которые делают государство-агрессора ответственным за ужасы и страдания войны, возникли как раз после Первой мировой.

Вторая мировая показала еще несколько важных моментов: что если на войне совершаются какие-то массовые преступления против больших групп людей, будь то геноцид или этнические чистки, с этим тоже надо что-то делать. Хотя бы на уровне международного права наказывать такие государства, чьи армии или силовые структуры ответственны за подобные преступления против человечности.

А как де-факто можно наказать целое государство или его политиков и военную верхушку за преступления против человечности?

Это интересный вопрос: что можно сделать? Тут заключается серьезная проблема международного права. Есть закон и есть международный трибунал, то, что у нас называют Гаагским судом, который уполномочен вести расследование и суд над конкретными людьми, организациями и государствами, совершающими преступления. Но загвоздка в том, что международный суд есть, а инструментов принуждения нет.
Вот в России, например, есть закон, есть суд и органы, которые силовым образом обеспечивают решения суда и выполнение закона — полиция, Следственный комитет и система уголовных наказаний. А на международном уровне есть закон, есть суд, а силовых структур нет. Только если государство потеряет свою независимость, как это произошло с Германией, стал возможен международный трибунал. Кстати, Нюрнбергский процесс был не один, было много малых трибуналов. Но это такой радикальный сценарий, когда государственность потеряна, страна оккупирована армиями победителей и те судят кого хотят и как хотят.

До Первой мировой войны не было международных норм, осуждавших агрессора, а война воспринималась как допустимый инструмент в рамках внешней политики любой страны.

В других случаях до международного трибунала доходят единицы, и то если на это есть добрая воля самого государства. Такое бывает, когда внутри страны происходит какая-то политическая трансформация и новое правительство решает выдать своих преступников международному суду.

Например, как поступила Сербия после югославских войн 1990-х годов, во время которых творились ужасы и против военных, и против мирного населения, были геноцид и этнические чистки. Когда в Сербии сменилась власть и вместо авторитарного лидера Слободана Милошевича пришли демократические силы, они захотели наладить отношения с европейскими странами и отмежеваться от военных преступлений. Поэтому новое правительство страны пошло на соглашение с Гаагой и выдало туда Милошевича и военных, подозреваемых в преступлениях. Другим странам бывшей Югославии — Хорватии и Боснии — тоже пришлось сотрудничать с Гаагой и выдавать своих военных преступников, хотя они воспринимали себя пострадавшей стороной.

Кто такие военные преступники? И есть ли разночтения в формулировках международного законодательства и внутренних законов страны? Иными словами, военным преступником во Франции будет считаться один человек, а в ОАЭ — другой?

Здесь все довольно просто — международное уголовное право имеет приоритет над внутренними законами стран. Согласно конвенциям, военный преступник тот, кто нарушает «законы и обычаи ведения войны», прописанные, собственно, в Гаагских и Женевских конвенциях.

На практике это значит, что военным преступлением будет считаться то, что приводит к гибели мирного населения. Например, боевые действия, осознанно направленные против гражданских, скажем, бомбежка продуктового рынка, как это было в Сараево, или сожженные деревни с мирными жителями, как это было во Вьетнаме. И там внутри есть разделение. Допустим, били по военной цели, но промахнулись и задели гражданских — тогда Гаагский трибунал отнесется более снисходительно. А если цель была разбомбить целенаправленно гражданский объект в осажденном городе, то это военное преступление.

Есть ли такое понятие, как коллективная ответственность за военные преступления?

Коллективное наказание международное право запрещает. То есть когда в вашей деревне сидит партизан и он убил кого-то из военных, нельзя, согласно международному праву, сжечь в ответ всю деревню. Ни один суд в мире не пропишет никому никакую коллективную ответственность. Ни Гаага, ни что другое. Сколько было расследований и геноцида в Руанде (в 1990-х годах в ходе геноцида руандийских тутси, осуществленного по приказу правительства хуту, погибли, по разным оценкам, от 500 тыс. до 1,1 млн человек), и событий в Камбодже, когда в рамках политики «красных кхмеров» были уничтожены около 3 млн камбоджийцев, не говоря уж про югославские войны, разумеется, никаких рассуждений про коллективную ответственность не было. Ответственность всегда индивидуальна.

Вопрос на Гаагском суде ставится так: виноват ли сербский генерал-полковник Радко Младич в резне в Сребренице? Да, виноват. И это можно доказать его приказами. Но никакой коллективной вины быть не может.

Есть общие пропагандистские принципы создания образа противника, чтобы оправдать военное насилие в дальнейшем?

Конечно, есть, и они не сильно изменились за последние сто лет. Если открыть газеты 1915 года, когда шла Первая мировая война, то вы увидите ровно те же самые тропы (сюжетные ходы), что и сейчас. Базовая задача любой военной пропаганды — дегуманизация противника. Надо так или иначе объяснить людям и обществу, что противник — это не вполне человек.

Например, во всех войнах активно используется «визуальное искусство пропаганды». Только раньше это были плакаты, сейчас, допустим, мемы или картинки в интернете, или карикатуры в СМИ. Визуально противника расчеловечивают, изображают в виде животного, например, или чудовища, или просто урода. Вроде смешной прием, рассчитанный на самых маленьких, но это такая базовая техника дегуманизации. Удивительно, столько лет прошло, но ничего нового в этом смысле не придумано.

Кроме того, очень важно донести информацию о том, что противник ведет себя (и на войне, и не на войне) не как человек. В этом смысле, конечно, очень большое значение имеют рассказы о разного рода преступлениях против мирных жителей. Когда в Первую мировую Германия вторглась в Бельгию в августе 1914 года, то появился целый троп под названием «бельгийские ужасы» о том, что немцы зверски убивали детей, мучили военнопленных и сжигали церкви. И это все активно описывалось в газетах, обсуждалось в сообществах. Тогда же появилась история про «распятого бельгийского мальчика», которая, как и большинство чудовищных историй про расправы над мирными бельгийцами, в итоге оказалась фейком. После войны было международное расследование, и выяснилось, что большинство из этих историй просто выдумки. Причем чем более вопиющая история, тем с большей вероятностью она придумана.

Но эффект от такой пропаганды был — бельгийцы и другие европейцы массово стали записываться добровольцами в армию, потому что надо было этих ужасных преступных немцев остановить.

У нацистов во время вторжения в СССР в 1942 году была издана брошюра Der Untermensch («Недочеловек»). В этом пропагандистском опусе рассказывалось, почему советские люди не вполне люди, и фото были подобраны соответствующие, страшненькие. И дома советских людей показаны, что там нет горячей воды и туалета: вот как так можно жить? А еще в СССР церкви взрывают. Как можно взрывать церкви? Люди так себя не ведут. То есть механизм пропаганды указывает, что даже бытовая повседневная жизнь врага — нечеловеческая, плохая, неправильная. А если это и не совсем люди, то с ними, соответственно, можно поступать как с животными. Немецкий солдат должен был на это посмотреть и думать, вот ведь действительно нелюди, конечно, они — законная военная цель.

Но и в XXI веке мы видим, что логика пропагандистов не меняется. Противник — это всегда такой зверь, который творит ужасные преступления: замученные дети, изнасилованные женщины. Значит, враг не человек, а животное, потому что он совершает такое.

Впрочем, я всегда советую не верить гуляющим по сети фото и «правдивым» рассказам про преступления врагов, а дождаться информации от серьезных организаций вроде ООН.

Зачем эта дегуманизация нужна? Пробудить в обоих сторонах конфликта жестокое начало?

Она нужна, потому что человеку довольно тяжело убить другого человека. Многочисленные современные исследования показывают, что минимум 10% солдат действующей армии любой страны, то есть не молодые призывники, а люди, которые прошли серьезную военную подготовку и участвуют в боевых действиях, постоянно стреляют поверх голов. Что интересно, эту же статистику на примере гражданской войны в Америке сумели подтвердить с помощью археологических данных.

Если сравнивать разные страны и политические образования, то мы увидим примерно один и тот же уровень склонности к насилию.

Это означает только одно: человеку очень тяжело убить другого человека. И, даже будучи на линии фронта, то есть находясь под непосредственной угрозой, он все равно стреляет поверх голов вражеских солдат. Когда эти данные стали известны, в современных армиях, особенно в армии США, значительная часть подготовки военных стала строиться на том, чтобы выучить солдата стрелять автоматически, чтобы он сначала стрелял, а потом думал. Потому что как только у человека появляется секунда, чтобы подумать, он либо не выстрелит вовсе, либо выстрелит поверх головы, либо еще какая-нибудь рефлексия включится.

Если уж вы заговорили про невозможность убить другого вооруженного человека, то как быть с реальными случаями массовой жестокости против безоружных людей — военнопленных или гражданских? Все эти зверства на Балканах с отрезанием носов и ушей творили обычные люди. Или война дала шанс реализовать себя психопатам и садистам?

На территории бывшей Югославии действительно были доказанные случаи зверств, были проведены эксгумации, собраны свидетельства, документы и так далее. И тут важно разделить военное преступление, допустим, массовое убийство военнопленных, и случаи эксклюзивной жестокости. Второе скорее будет следствием каких-то личностных черт. Человек, который это сделал, видимо, садист.

В тех же балканских войнах было много добровольческих отрядов, которые формировались в том числе и из преступной среды, где люди уже прошли некий отбор и к жестокости привыкли. Например, известный своими зверствами командир Сербской добровольческой гвардии Желько Ражнатович по кличке Аркан до войны был уголовным преступником и свои методы на поле боя перенес из криминальной среды.

Но когда преступления совершают военные против мирного населения, например сжигается целиком деревня, тут, скорее всего, действует другая причина. Военные считают, что перед ними реальная угроза, законная военная цель, и они ее уничтожают. За примерами не надо далеко ходить, достаточно вспомнить, как вели себя американские солдаты во Вьетнаме. Заходит отряд в деревню, кругом какие-то вьетконговцы, говорят на непонятном языке, очевидно, что здесь могут прятаться партизаны. В какой-то момент у солдат возникает мысль, что тут слишком опасно и нет времени разбираться — эта женщина мирная или партизанка? Проще всех убить, а деревню сжечь. То есть перед лицом опасности военные не видят гражданских, не видят женщин или детей, они видят перед собой только угрозу. И это даже не мотив возмездия, когда пленных не берут. Чаще всего это мотив именно безопасности.

Другое дело, когда речь идет о политическом терроре. Его цель — как раз атака на гражданское население, часто с максимальной жестокостью, чтобы привлечь внимание к себе или проблеме. И в этом значимое отличие террористов от обычной армии.

А есть ли народы или культуры, которые больше способны на зверства?

Если сравнивать разные страны и политические образования, то мы увидим примерно один и тот же уровень склонности к насилию.

Раньше думали, что на уровень насилия должна влиять идеология. В каких-то отдельных случаях так и было. Например, нацистская идеология предполагала, что надо уничтожать евреев. Но это не свойство всей немецкой культуры и это не свойство нации. Просто вот люди с такой идеологией стояли на командных пунктах и давали задачу, типа, нашел еврея — убей.

Когда инструменты международной безопасности вроде того же ООН оказываются неэффективны? Ведь именно это мы сейчас и наблюдаем. И какие еще есть варианты?

Только реформы. Надо реформировать Организацию Объединенных Наций, надо ее усиливать, надо менять правила, по которым работает Совет Безопасности. Это наднациональная организация, и ее ключевая задача — предотвращать конфликты и поддерживать мир. Но она с ней не справляется. Проблема в том, что на этапе создания ООН была лишена многих возможностей и у нее по сути нет инструментов для воздействия. Нет своей армии, нет никаких инструментов наказания. ООН может действовать только на уровне воззваний. Хотя первоначально был проект собственной армии. Совбез тоже мог бы быть эффективным инструментом решения мировых проблем, но у пяти постоянных членов есть право вето и так или иначе один из них оказывается заинтересован в том, чтобы заветировать любое решение. Было очень мало ситуаций, когда ООН действительно вмешивалась и присылала миротворцев. Эти случаи можно пересчитать по пальцам. Та же Югославия, например, когда внезапно все члены Совбеза решили, что да, в Боснию надо отправить миротворцев. Или, допустим, Суэцкий кризис 1956 года.

Похоже, что вся эта система безопасности еще на уровне дизайна не была предназначена для эффективного выполнения ее же собственных задач. А значит, ее надо реформировать.

Не приведет ли создание еще одного дополнительного глобального силового инструмента к тому, что число войн не то что не уменьшится, а, наоборот, уровень насилия в целом по планете вырастет?

Не превратится ли эта силовая структура в глобального полицейского или глобального диктатора в интересах самой себя? На этот вопрос у меня нет ответа. Надо думать, чтобы это на уровне дизайна не допустить. Но да, теоретически такая опасность есть.

Вы как историк изучали две мировые войны. Нет ли у вас чувства, что мы сейчас наблюдаем предпосылки для начала третьей?

Это хороший вопрос. Я для себя пытаюсь на него ответить. Мы, конечно, наблюдаем сейчас разрушение старой системы международных отношений, всей этой сложной архитектуры безопасности, видим, как разваливается система баланса между интересами разных стран и привычных правил большой политической игры. Все это сыпется. В такие моменты очень легко наделать ошибок и действительно выскочить к большой войне. Но будут ли эти ошибки сделаны?

Возможно ли мирное существование человечества хотя бы в теории?

Если бы весь мир превратился в некое подобие Евросоюза, с войнами было бы полегче. Европе потребовались две большие мировые войны, во время которых она чуть не обезлюдела, чтобы понять, что резать друг друга каждые 30 лет — плохая идея. И они придумали такой формат интеграции, как Евросоюз. И вот уже 70 лет на территории стран, входящих в Евросоюз, нет войн, хотя исторически Европа — один из самых воюющих континентов. Оказалось, что когда есть диффузия, границы немножко стерты и существует некая политическая структура, которая стоит над всеми и споры решают, обратившись в Еврокомиссию или Европарламент, можно умиротворить даже такой буйный континент.

Поэтому мне кажется, что при наличии многих факторов: доброй воли государств, меньшей роли границ и национально-религиозной принадлежности, наличии эффективной международной организации, отвечающей за глобальную безопасность, — мир на Земле будет возможен.

Фото: из личного архива Софии Широгоровой