Живущий в Нью-Йорке фотохудожник Алексей Титаренко рассказал «Москвич Mag» о детстве в Ленинграде 1960–1970-х, тайнах ДК Кирова и фотоклуба «Зеркало» и о том, как во время оттепели духовный полюс переместился из Ленинграда в Москву.

Как складывались отношения с главным героем ваших снимков — Петербургом?

Я родился на 24-й линии Васильевского острова (между Косой и Кожевенной) — индустриальный район. Окна выходили во двор, где был завод «Электроаппарат», по праздникам там всегда включалась бодрая музыка. А праздников-то было много: и 8 Марта, и 23 Февраля, и заводские события, и субботники, и день рождения Ленина — все с раннего утра отмечалось музыкальными заставками. Поэтому и без того радостное детство поддерживалось музыкальным заводским огоньком.

Мое восприятие Петербурга-Ленинграда менялось со временем. Самой большой вехой стал момент, когда меня научили читать. Квартира была коммунальной, комната — маленькой, а в ней жила вся семья (я, мама, бабушка, тетя с мужем): они ложились поздно, а я — рано, и просыпался тоже очень рано, чем всем мешал. И мне предложили сразу, как я проснусь, читать, чтобы никого не будить. И уже в 5 лет я сам читал по утрам. Чем полезно чтение? Именно тем, что это толчок воображения. В кино же навязывается восприятие режиссера и кинооператора. А здесь ты читаешь черные буквы на белом, а все остальное добавляешь. Прямо как в фотографии. Так и сам город, и все, что можно было посетить самостоятельно в том возрасте, в основном вокруг 24-й линии, стали представляться мне совершенно по-другому.

Вообще эта часть Васильевского острова очень необычная. Если пойти в сторону Кожевенной, то выйдешь к Горному институту, а оттуда открывается совершенно фантастическая панорама на центр города через мост, который тогда назывался лейтенанта Шмидта. Сама набережная застроена очень красивыми особняками, а вдоль нее обычно стояли импозантные суда: не только «Волго-Балт», но и военные — рядом была академия им. Фрунзе. Все это достаточно позитивно действовало на воображение. Как и включение музыки по праздникам, часто бывали салюты, они придавали особую романтическую окраску городу. Тем более что рассыпались они в разных местах, ближний пускали с Петропавловской крепости.

А если пойти в другую сторону от дома, то первое, на что ты натыкался, — пивной ларек в выдающемся конструктивистском здании Василеостровской фабрики-кухни (сейчас этот шедевр архитектуры отреставрирован): угол Косой, 24-й и Большого проспекта В.О. На последнем этаже была столовая, на первом — ресторан, а со стороны Косой — рюмочная и пивная.

Дальше стоял еще один шедевр архитектуры — Дворец культуры им. Кирова, куда я ходил на различные кружки. Все это действовало на меня, формировало мои эмоции: идешь, а в душе что-то происходит — состояние вдохновения, энтузиазма; совершенно неожиданные вещи вызывали уголки кварталов, где я ходил. И мне становилось легко — было состояние счастья и воздушности, восторженности, которая делала меня не просто ребенком, а возвышала над реальностью коммунальной квартиры, где я жил. И я решил: если жить по-настоящему, то только в той, придуманной реальности, потому что то, что происходило вокруг на самом деле, совсем не вдохновляло. Жизнь была тяжелой.

Я родился в 1962 году — прошло 17 лет после окончания войны. Иду на прогулку, а мне бабушка говорит: «Леш, не ходи на улицу — тебя съедят. Там во дворе гуляет Павел, а он во время войны людей ел», — и все это на самом деле правда. Война закончилась вчера. Людоедство, если верить бабушке, процветало — эта травма на всю жизнь.

Но было и много позитива. Я рассказывал о том, что чувствовал, родителям, и однажды они мне сказали: «Если тебе что-то нравится — сфотографируй». Так мне подарили фотоаппарат, чтобы я запечатлел все, что у меня на душе. Может быть, надо мной подшутили. Но мне казалось, что если я смотрю на какую-то обшарпанную стену и ощущаю поэтическое вдохновение, то это будет видно на фото. Мне дали камеру «Комсомолец» (широкоформатный аппарат, в который надо смотреть как в перископ), и я записался в фотокружок во Дворце культуры им. Кирова, построенном, между прочим, архитектором по фамилии Троцкий. Что такое шедевр архитектуры? То, что дает ощущение чего-то нового. Безусловно, стиль конструктивизма по сравнению с тем, что существовало, был новым оживляющим словом. И я ходил в этот ДК, занимался, печатал фото. Но постепенно пришел к выводу, что нет ничего скучнее моих фотографий — они не то что не передают моих эмоций, они вообще уводят в сторону!

Тенденция в съемке города начала складываться, когда я стал старше. Меня раздражали снимки, которые печатались везде — так называемый социалистический реализм. Но в том кружке, где я занимался, нам постоянно накручивали его — водили снимать на заводы: на Балтийский, сталепрокатный, печати. Я стал сомневаться, может, я дурак, раз мне это не нравится.

В школе очень хорошо преподавали французский — я прекрасно его знал. Покупал L’Humanité, L’Humanité Dimanche. Соседка моей бабушки по блокаде работала в киоске «Союзпечати» и давала мне посмотреть журналы домой при условии, что я принесу их к концу дня. L’Humanité Dimanche был культурным альманахом — там печаталось все, что происходило в культурной жизни Франции и Европы. И даже в «Советском фото» я находил не мейнстрим — в основном им становились снимки фотоклуба Прибалтики (литовцы и латыши, эстонцы — в меньшей степени), они очень отличались — тогда среди них в моде была соляризация. Увлеченно я следил и за тем, что публиковалось в «Советском фото», вытягивая из него крохи интересного. Даже уговорил родителей подписаться на него. Еще «Чешское фото» — оно тогда тоже продавалось в ларьках, и можно было его купить, если в киоске сидел знакомый человек.

Фотографию можно расценивать как нарратив, и я делал такие эксперименты на даче: привозил химикаты, проявочные бачки и снимал серии с утра до вечера. Что-то показывал в фотокружке — кому-то не нравилось: было плохое качество — «Комсомолец» я забросил, так как широкую пленку было не достать, и снимал пластиковым «Смена-8М». Например, делал автопортрет утром и вечером. Мне сказали, что если техника будет лучше, то и фото станут восприниматься. Я уговорил родителей купить мне аппарат ФЭД, который по сути та же Leica. Камера стоила дорого, но не так чтобы очень — рублей пятьдесят. И мне в восьмом классе ее подарили. Опыты с фотографией шли не только от «Советского фото», но и от того, что я читал: к тому времени я уже ходил в детскую библиотеку ДК Кирова; одна секция была для детей, вторая — для более взрослых, до 14 лет. И я выбрал секцию для взрослых школьников. Чего там только не было! Малларме, Томас Манн, Пруст, Цвейг — то, чего не достать во взрослой библиотеке, приносили в детскую, чтобы не пропало. Давали, зная, что никто не украдет — сотрудники спокойно почитают; а во взрослой не вернут — штрафы были маленькими за потерю книжки. Именно там я прочел Достоевского и очень поэтичные рассказы Бунина. А как хорошо был переведен Манн Наталией Ман! Просто мурашки шли по коже, ведь многое происходит будто на Васильевском острове. Я стал смотреть на город совершенно по-другому — чтение Манна добавило магию и мистический подтекст. Что такое Васильевский остров начала 1970-х? Далеко не все здания отреставрированы: война кончилась, что-то подлатали, остальное так и оставили. А я ходил, фотографировал и чувствовал магию XIX века. Я тратил кучу энергии, но результаты были неинтересными. Мне посоветовали учиться.

Тогда существовал Народный университет общественных профессий, куда брали кого угодно. И я в девятом классе записался в этот университет, занятия проходили все в том же Дворце культуры Кирова. В университете нам преподавали журналисты ТАСС, «Ленинградской правды» и «Смены». Самым выдающимся там был фотограф ТАСС Наровлянский.

Кстати, в этом Дворце культуры было уникальное место, где собирались все интеллектуалы Ленинграда — собрание «Госфильмофонда», редчайшее заведение, которое существовало только в Питере и в Москве. Когда я тренировался пользоваться новой камерой, то одним из первых стал фотографировать афиши — печатать необязательно, достаточно проявить пленку и посмотреть под лупой. У меня сохранилось расписание: 8 утра — хороший трофейный мультфильм Уолта Диснея, в 12 — Хичкок, потом идет Фассбиндер, после — Бергман. Практически весь день показывали очень серьезное кино, которое не появлялось ни на одном экране Советского Союза. Все шло в живом переводе: приходил человек с микрофоном. Кстати, очень многие переводчики потом преподавали на отделении кинофотоискусства, где я и учился. Представляете, что такое посмотреть в Союзе «Земляничную поляну» и одновременно прочесть Пруста! Совсем другой взгляд на жизнь, особенно если это происходит в нужное время — когда ты только формируешься. И при этом я не знал, что у большинства другая жизнь, ведь газет не читал. А с одноклассниками мы ходили по помойкам и искали ценные вещи. Там часто оказывалось что-то интересное, поэтому поисковый инстинкт был развит у всех. Иногда выбрасывались антикварные книги — так я нашел собрание Достоевского XIX века. А однажды я откопал очень красивый диапроектор.

Бабушка была верующей — весь день читала Библию, а родители были математиками — на 12-й линии работал вычислительный центр, где они и пропадали. Мама, кстати, до сих пор математик. Я жил своей жизнью, и мне казалось, что все такие. Вообще в этой спецшколе им. Жак-Ива Кусто не было случайных детей. Я попал из-за микрорайона (на весь микрорайон из всех домов был только один жилой — №13, где я и родился), но было и много детей дипломатов, профессоров. Все ребята были хорошими. Шпаны не видел ни разу, хотя мы лазали по дворам. Как гниющая трава, выживала паранойя сталинского времени: однажды я залез на завод, и меня обвинили в том, что я поджигатель, засунув мне в карман коробок спичек. Потом мы переехали на 2-ю линию.

Когда я окончил университет, мне выдали очень красивый диплом: там написано «Дворец культуры им. Кирова». Мало у кого есть такой документ. Представляете, благодаря одному американскому фотографу (российских не нашлось), который отснял лет десять назад наш дворец, в нью-йоркском MoMA была выставка, посвященная ДК им. Кирова! В автобиографическом эссе «Город теней» я писал, что на том же этаже, где проходили занятия, было категорически запрещено курить (ДК практически целиком деревянное здание: лестницы, полы, двери), но при этом в коридоре все равно очень сильно пахло куревом, даже заползало в лекционный зал, но только по понедельникам. И я решил пройтись по коридору, чтобы понять, откуда все-таки идет дым. На двери было написано «Фотоклуб». Я туда заглянул: сидят мужики, все в сизом дыму, как в тумане; что-то обсуждают, употребляя все выражения. Они дружелюбно сказали: «Заходи, только дверь закрой». Тогда это еще не называлось фотоклубом «Зеркало», а было просто фотоклубом ДК Кирова. И я стал туда ходить параллельно с учебой, ведь лекции заканчивались раньше, а они там сидели до одиннадцати. Люди, состоявшие в фотоклубе, имели мало отношения к фотографии. Ядром были ребята, которые играли в джаз-клубе «Квадрат». Есть джазист Давид Голощекин, а у него — «Академия джаза», но тогда-то ее не было, и музыканты собирались все в том же ДК Кирова. Там был один из самых продвинутых любительских джаз-клубов. Соответственно, люди были не профессиональными музыкантами, а теми, кто просто любил джаз: из Мариинского (тогда Кировского) театра, из каких-то шарашкиных контор: конструкторских бюро, с завода кораблестроителей — теперь «Ленинградского адмиралтейского объединения». Параллельно джазисты увлекались фотографией, они подумали, что раз музыка у них не очень советская, то и фотография должна быть не такой, и пришли в этот допотопный клуб, подмяв его под себя.

Помимо джазистов там были художники. Все художники хотят быть известными: картину тогда за границу ты вывезти не мог, но мог сфотографировать ее на микрофильм и сунуть кому-то, кто едет за границу. Те же писатели так же все перефотографировали на пленку и передавали на Запад. Очень многие творческие люди начинали интересоваться фотографией с практической точки зрения, но когда они погружались в фотоискусство, то находили в нем что-то свое и использовали его как средство самовыражения — развивали свой фотографический язык.

Все разговоры, которые звучали в «Зеркале», были на темы, о которых я даже не слышал: «Архипелаг ГУЛАГ», «Доктор Живаго» и так далее. Все это можно было прочитать, зайдя в «темную комнату» — фотолабораторию. Там был Пал Палыч, следивший за помещением, он же числился руководителем фотоклуба, а у Пал Палыча имелись увеличители: суешь — читаешь, а что читаешь, никто ж не знает — темно. И так читали все что угодно — любой самиздат.

Когда я окончил университет в 1978 году, участники «Зеркала» предложили сделать мне выставку, чтобы я официально стал членом клуба. Это заставило меня плотно заняться личным творчеством. Перевод книги по фотомонтажу, собственные монтажи — серия «Номенклатура знаков», работа на длинной выдержке. Я все время снимал город — свой город, по которому я гулял с фотоаппаратом с самого детства. Каким он был в 1990-е для меня? Я много работал: перебивался от гранта к гранту.

Все-таки у нас фотография не искусство; принты теряют, топчут ногами. Из-за этого и уехал. А каким был город в то время? С рынками, бомжами, бездомными — на стыке двух культур. Все, что я видел и чувствовал, я передал своими снимками.

Ощущаете ли в себе некий ленинградско-петербургский снобизм, мол, у нас культура, а в Москве — что там, в этой Москве?

Культура — это прежде всего люди. В годы блокады город потерял многих, и восстановить этот потенциал было не так просто: не все эвакуированные смогли вернуться обратно в Ленинград, а многих, как, например, Шостаковича, судьба привела в Москву.

Знаменитое послевоенное «ленинградское дело» еще сильнее ухудшило ситуацию: к власти в городе постепенно стали приходить люди, далекие от всякой культуры, не только ленинградско-питерской, а элементарной вообще. Поэтому какой там снобизм?..

С другой стороны, конечно, город давал тем, кто хотел, много возможностей: это и прекрасная коллекция русского и зарубежного изобразительного искусства, памятники архитектуры, театры, Филармония — сам город по сути музей. Но, безусловно, со времен моего детства и юности вплоть до распада СССР духовный полюс переместился в Москву, и тот перевернувший страну культурный взрыв конца 1950-х — начала 1960-х, что отражен в «Заставе Ильича» Хуциева, в большой степени заслуга столицы.

Почему вы никогда не снимали Москву, хотя Гаване или Венеции уделяли внимание? Неинтересно? Или она недостойна?

В советское время я был в Москве несколько раз. Когда родителей в 1969 году решили направить преподавать математику в Алжир, то осенью 1970-го мы прилетели на самолете из Ленинграда в столицу и какое-то время до даты вылета за границу жили в высотном здании Московского университета на верхнем этаже, откуда открывалась фантастическая панорама города. Запомнился таксист в кожаной куртке и фуражке на красивой «Волге» (старой, новых тогда еще не было в таксопарках). Он рано утром отвез нас в Шереметьево через весь город.

Позже я был в Москве со школой, в 1975 и 1976 годах: мы ездили в Ульяновск, на родину Ленина, и посещали там автомобильный завод (на самом деле было очень интересно!). По пути туда и обратно останавливались транзитом в Москве, побывали в некоторых музеях и Мавзолее.

В 1976-м также ездили с учителями по Украине и Молдавии: во Львове посетили автобусный завод, а в Молдавии поработали в колхозе на уборке кабачков и яблок. Домой ехали опять же через Москву. Побывали в столице везде, на что хватало времени.

Но в целом в Москве я, к сожалению, бывал мало и в основном знал город лишь по фильмам. Так, я полюбил Москву Хуциева, отголоски которой и застал.

А по поводу Венеции и Гаваны все объясняется довольно просто: в какой-то степени они сестры Петербурга.

А в Нью-Йорке я сейчас постоянно живу, поэтому и снимаю его. Повернулась бы так судьба, что моя жизнь стала связана с Москвой, а не с Нью-Йорком, уверен, этот вопрос вы бы мне не задали.

В прошлом году вы выставлялись вместе с Игорем Мухиным в МАММ: можно ли сказать, что вы — отождествление петербургской фотошколы, а он — московской?

Я знаю Игоря давно, в том числе лично. В 1992 году на месяце фотографии в Париже выставлялись и мои работы из цикла «Номенклатура знаков», и его фотографии.

Правильно было бы оценить Игоря как автора с индивидуальным, в чем-то даже уникальным творческим стилем, а не частью какой-то массы, условно называемой московской фотографией. То же самое хочу сказать и о себе. Есть, безусловно, разница между авторами, создавшими свой индивидуальный творческий стиль, но масса же в основном базируется на подражании и более гомогенна.

В чем же все-таки разница между мной и Игорем Мухиным? Вы знаете, недавно посмотрел на YouTube эпизод из интервью Владимира Высоцкого, где журналист его спрашивает: «Что вы хотите сказать своими песнями?» Высоцкий ответил: «Все, что я хотел сказать своими песнями, я в них сказал, просто слушайте». Приблизительно так же отвечу и я: просто смотрите на наши работы.

С чем связан ваш приезд в Москву, запланированный на ноябрь? Ждать новой выставки?

Приезд в Москву связан с прошедшей выставкой в МАММ (сентябрь—ноябрь 2020), которая затем по межмузейному обмену экспонировалась в «Росфото» в Петербурге и сейчас должна вернуться обратно в столицу. Мы обсудим передачу винтажных работ в постоянную коллекцию музея и будущие проекты.

Ближайшая экспозиция Алексея Титаренко будет связана с выходом книги «Номенклатура знаков» и пройдет этой осенью на Paris Photo 2021.

Фото: Елена Будникова