На прошлой неделе в Спасо-Конюшенной церкви, где прощались и с Пушкиным, отпевали искусствоведа Аркадия Ипполитова. По просьбе «Москвич Mag» о хранителе итальянской гравюры в Эрмитаже вспоминают его друзья и коллеги.

Ольга Тобрелутс, художница:

«С Аркадием мы познакомились в прошлой жизни — в прошлом веке, в прошлом тысячелетии. Это было так давно, что я уже плохо помню тот конкретный момент, когда это случилось.

Подружились по-настоящему на моей с Георгием Гурьяновым выставке, которую Аркадий придумал и провел в музее Штиглица. Случилось это в день развески. Аркадий оказался в затруднительной ситуации: картины Георгия не могли покинуть мастерскую, потому что Георгий над ними еще работал. Аркадий оказался в полной растерянности — завтра намечено открытие, а Георгий, казалось, не собирается отрываться от работы и на любые просьбы говорит, что еще надо что-то дорисовать. Аркадий, как очень деликатный человек, растерялся, и я пришла ему на помощь. Грузчикам было дано разрешение брать картину и нести на улицу. Помню, как Георгий бежал по лестнице и продолжал что-то дорисовывать. После этого мы подружились и стали чаще встречаться и общаться.

Последний раз мы виделись с Аркадием три недели назад. Ужинали в ресторане “Италия”. Он рассказывал о своей новой жизни: “Больше ничего не пишу. Не вижу в этом смысла, просто прихожу на работу, сажусь в кресло и дремлю, пока не закончится рабочий день. Потом иду домой. Так тянутся дни… ”

Потеряв всякую надежду на то, что удастся вытащить его хотя бы на неделю в Италию, не говоря уже о более длинном сроке, я слушала и понимала свое бессилие что-либо изменить. С таким трудом поставленная виза просрочилась, все купленные билеты пропали.

Впервые в нашей беседе мы не вспоминали о его второй книге о Риме, которая так и осталась незавершенной. Работа над ней была очень тяжелой, почти каторжной и ввергала Аркадия в еще большую депрессию. Он словно бежал от нее. В одну из последних встреч он пожаловался, что Европа теперь так далеко и думать о Риме — словно преодолевать толщу льда: начнешь предложение, а к середине уже забываешь, о чем начал.

После мы долго гуляли по Таврическому саду, и это было впервые, когда меланхолию Аркадия не удавалось ничем развеять — ни смешными историями, ни воспоминаниями. Он словно погружался в себя и больше не хотел всплывать, чтобы вздохнуть».

Полина Осетинская, пианистка:

«Я познакомилась с Аркадием, когда мне было лет пятнадцать — в самой ранней юности. Аркадий тогда был женат на Дуне Смирновой — божественно красив, очень молод, при этом уже легенда искусствоведения и звезда Петербурга. Я попала в их компанию, которая состояла из самого Ипполитова, Смирновой, Десятникова, Гориболя, Тимофеевского, совсем еще не оперившейся маленькой гусеницей. Эстетические вкусы Аркадия, его мировоззрение, замечания и высказывания во многом формировали мое ощущение от жизни. Конечно же, мне хотелось вылупиться для всей этой компании в бабочку, а Аркадий выступал в этом кружке как формообразующая константа. Несмотря на разницу в возрасте, он относился ко всем с безграничным уважением. Я не припомню ни одного случая за всю многолетнюю историю нашего общения, чтобы Аркадий хоть к кому-нибудь относился пренебрежительно. Это была в высшей степени высокая интеллигентность. Так, во времена моего становления Аркадий стал одной из центральных фигур в моей жизни.

Я очень хорошо помню его маму Галину Петровну и застолья, которые они устраивали для близких друзей: мы часто проводили время в его чудесной квартире с выходом на Дворцовую площадь — прямо к Эрмитажу. При том что Аркадий всегда был человеком удивительно дружелюбным и открытым к своим друзьям, у него всегда присутствовала дистанция, которая отличает людей высокого порядка от простых смертных. Разумеется, Аркадий был человеком высокого порядка. И в том числе мы очень любили его в быту: в нашей компании ходили поговорки о нем — о том, как он стряхивает пепел, играет в канасту, разбирает свои бумаги…  У нас было очень много наших милых домашних шуток. При этом все равно Аркадий оставался не простым смертным, а существом высшего порядка.

Вся его жизнь это доказывает: его жизнь — абсолютное служение искусству, городу, гению места, которое прорастает в то, что человек сам становится гением места. Теперь Петербург будет непредставим без Аркадия Ипполитова — легенды о том, кто был хранителем итальянской гравюры Эрмитажа. Всегда, проходя мимо Эрмитажа и его дома, люди будут помнить об этом».

Зельфира Трегулова, искусствовед:

«Я работала координатором и куратором русских проектов Гуггенхайма, а Михаил Борисович Пиотровский тогда предложил Аркадия как человека, который будет отвечать со стороны Эрмитажа за кураторскую составляющую проекта “Эрмитаж — Гуггенхайм”. 2001 год — мы были знакомы 22 года.

Первым его проектом в программе “Эрмитаж — Гуггенхайм” стала удивительная выставка “Роберт Мэпплторп и маньеристическая гравюра”. Первое впечатление от Аркадия: высокий, красивый, элегантно и необычно для музейного сотрудника одетый, при этом смущающийся, с очевидностью непробивной и негиперактивный. Но когда мы начали обсуждать проект, я услышала невероятно оригинальные идеи и поняла, что передо мной человек совершенно особенный — из разряда тех, с кем жизнь крайне редко сводит. Это сразу же заставило меня задуматься о собственном несовершенстве. Мне очень повезло в моих взаимоотношениях с Аркадием — не было совсем этого внешнего высокомерия, о котором кто-то сейчас писал. Аркадий был человек ироничный и настоящий человек играющий (Homo ludens), поэтому иногда он играл какую-то роль. Я сразу поняла, что он человек невероятной одаренности и таланта — на голову выше меня, при том что я уже тогда сделала несколько проектов как серьезный куратор.

Потом мы начали работать над выставкой, которая не состоялась, как и альянс музея Гуггенхайма, Эрмитажа и Венского музея истории искусств. Это была выставка “В поисках удовольствия”. Работая над этим так и не воплощенным проектом, я поняла, что у Аркадия не только невероятно оригинальное мышление, но и фантастическая эрудиция, равной которой я никогда не встречала.

Потом я начала читать его книжки: первой был замечательный путеводитель по Венеции. К сожалению, я эту книжку потеряла где-то на узких улочках этого города. Именно по ней я прошла по Венеции так, как это было нужно, и поняла, что Аркадий — чудесный писатель-рассказчик и владеет этим жанром как никто.

У любого автора, который начинает читать его тексты (если ты готов над собой работать), снимается зажатость и высвобождается вольно текущая мысль. Ты начинаешь понимать, что не должен бояться игры ассоциаций и полета фантазии, что искусствознание — не только изложение фактов, но и яркая интерпретация, какое-то волхование, которое должно создавать у читателей совершенно особенное ощущение. Именно тогда получается считывать все главные смыслы искусства, а это важнее, чем мелочное следование только факту.

Я старалась читать все его тексты, благо он подарил мне много своих книг. Я часто приезжала в Петербург и почти всегда встречалась с ним — мы были друзьями. Я много раз бывала в его доме, была в каких-то очень теплых отношениях с его мамой. В этой квартире было приятно находиться, пребывать, отключаться от времени и суеты. Таких домов становилось все меньше, а сейчас вообще нет — нетронутых евроремонтом и какой-либо временной модой, заваленных книгами. Дом был в самом начале Невского проспекта, атмосферный, с внутренним двором и тяжелой для подъема лестницей на последний этаж.

Потом наступил 2013 год, я стала директором РОСИЗО, и мы начали работать над выставкой “Палладио и Россия” — это был первый наш большой проект, невероятно сложный. Для экспозиции в знаменитом музее Коррер на площади Святого Марка в Венеции мы собрали произведения из 25 музеев, обеспечив предоставление всех отобранных Аркадием работ. Как сделать выставку про архитектуру так, чтобы это никого не оставило равнодушным, чтобы раскрыло нечто очень важное и про Италию, и про Россию? Чтобы зрители обомлели? А так и было: я хорошо помню день открытия в середине сентября 2014 года. Каталог той выставки, на мой взгляд, до сих пор один из лучших, он был блистательно придуман альянсом Ирина Тарханова — Аркадий Ипполитов. Итальянцы не издавали таких каталогов, а мы его еще сами перевели на итальянский. Потом эта выставка в несколько ином формате прошла в музее в Царицыно.

В 2015 году я стала директором Третьяковки и не могла больше совмещать кураторскую работу с административной, как делала прежде, работая в Музеях Кремля. Есть некое неписаное правило — когда ты директор музейной институции, ты не можешь воплощать там свои творческие проекты. Но я знала, что есть куратор, который может воплотить самую сложную и амбициозную идею, а у нас она уже была — это был проект обменных выставок с Музеями Ватикана, в работе над которым я принимала участие с 2014 года.

Еще до моего прихода в Третьяковскую галерею было принято решение, что на выставке в Риме должно быть представлено русское искусство. Тогдашний директор Третьяковки Ирина Лебедева сказала, что тогда именно они должны принимать и экспозицию из Ватикана. Когда я стала директором Третьяковки, у меня не было ни секунды сомнений, кого пригласить делать выставку из собрания ватиканского музея. Конечно, Аркадия — лучшего знатока итальянского искусства (да простят мне эти слова все остальные коллеги).

Это был уникальный проект, хотя, казалось бы, отобрать 42 лучшие работы из экспозиции Пинакотеки Ватикана не так уж сложно, но только на первый, поверхностный взгляд. Эта выставка стала самым представительным собранием шедевров музея, когда-либо выдававшимся за рубеж. Даже в музей “Метрополитен” в свое время был выдан более скромный состав.

Куратором выставки был Аркадий, я доверила ему отбор, но мы делали его вместе — приезжали в Рим, работали с итальянскими коллегами. Мы поставили самую высокую планку — попросить все, что мы хотели. Это поразительно, но нам не отказали почти ни в чем, а если в чем-то и отказали по состоянию сохранности, то были предложены абсолютно адекватные замены. Выставка представляла то, как воплощали христианские сюжеты итальянские и европейские художники, исповедовавшие католицизм и работавшие на папскую власть.

Когда встал вопрос об ответной выставке, я предложила коллегам поработать над составом выставки с Аркадием. Выставка называлась “Русский путь” (правда, он хотел другое название). То, как сопрягались между собой и с архитектурой Бернини шедевры русской иконописи и живописи — невероятная заслуга Аркадия: это было очень смело и оригинально, иногда даже пугающе. А потом становилось понятно, что человек, который всю жизнь занимался западноевропейским искусством, может считывать, понимать и интерпретировать русское искусство сложнее и глубже тех, кто профессионально занимался им всю жизнь. У Аркадия сложился прекрасный альянс с сокуратором выставки Татьяной Юденковой, и мне было невероятно приятно видеть, как настороженное отношение коллег из Третьяковки сменилось пониманием концепции Аркадия и последующей работой в абсолютный унисон. Его идеи работали на их собственные научные изыскания и концепции. Увидеть в передвижниках продолжение того, что всегда волновало великих русских художников от иконописцев до Александра Иванова, проследить духовный вектор от Дионисия до Малевича было настоящей революцией.

За последние 25 лет я не встречала таких людей: невероятная культура восприятия искусства, невероятный дар прозревать в нем смыслы и находить емкие, точные и очень небанальные слова, доносящие до читателя его суть. Боюсь, с ним это ушло, и вряд ли в ближайшие годы появятся люди столь же тонкие и одаренные, наделенные интуицией, умением увидеть то, что не видят другие, а потом головокружительно смело, сложно и одновременно доступно, с нужной долей иронии и самоиронии это преподнести».

Ирина Тарханова, издатель и иллюстратор:

«На днях я ему звонила два дня подряд. Договаривались начать работу. Обычно сразу отвечал. Голос всегда взволнованный, гулкий, глубокий. Всегда очень включенный. Но с огромным усилием, сложным дыханием. Для него телефонные разговоры были мучительны, сложны привычные для окружающих коммуникации. Совсем недавно он решился завести мобильный.

Можно сказать, что он носил тяжелый футляр жизни с трудом. С Аркадием рядом было всегда нелегко, ответственно. Потому что в глубине футляра жил молчаливый, чистый, ранимый и воинственный гений. Этот гений иногда, в исключительных случаях, подавал голос. Его критика была испепеляюще язвительна и точна.

Как художнику и дизайнеру мне повезло. Мы сделали вместе несколько больших музейных книг к выставкам. Не каталогов, именно книг. В них я наблюдала Аркадия, в котором миры, эпохи, личности, столбики дат сопрягались с удивительной легкостью. При этом в манерах и естественной элегантности Аркадия неизбежно присутствовали вежливость и скромность аристократа.

Однажды за обедом он рассказал мне всю историю Римского папства. Так, между прочим…  Это мы работали над ватиканским каталогом для Третьяковки. А в книге о Врубеле он настоял на создании подробной сводной таблицы мировой истории и культуры в эпоху мастера. Надо сказать, что все мы вместе с Ириной Шумановой, сокуратором выставки, провели немало дней и ночей над этим великим сооружением. Таблица отняла множество страниц верстки мелким шрифтом. А для Аркадия было совершенно не важно, кто это будет читать, изучать. Может быть, пятеро из тысячи, может, десять. Делаем для ангелов, в конце концов. Его всегда волновали столкновения эпох и миров. И, значит, это необходимо претворить в таблицах, формулах, фразах, образах, оборотах речи. И эта королевская черта была чертой его личности, его персональной ответственностью уже как писателя, как историка. И работоспособность была при этом испепеляющей. Не щадила никого. А моей миссией было помогать в воплощении его идей. При этом я всегда чувствовала себя не только коллегой, но и ученицей.

Он любил Петербург. И говорил: “Здесь на каждом углу счастье для глаза. Здесь нужно ходить и смотреть. И ведь это бесконечно”. Теперь всегда смотрю на стрелки каменных улиц его глазами. И думаю, что он был вдохновенно рад каждой прогулке от одного дома на Невском, 3, до другого — до Эрмитажа. Это было пространство краткой свободы, без тех ежедневных энергий, которые ему всегда мешали и создавали мелкий дребезг. Оно, это пространство, было ему сомасштабно. Он дышал естественно только под этой огромной облачностью питерского неба. Гигантская площадь высоченной аркой соответствовала его воображению, горизонтам и тучам с гравюр его Дюрера, его Пиранези, с фресок Тьеполо, Веронезе и Микеланджело.

В так называемом эрмитажном кабинете — а это было пространством, почти щелью “без потолка и пола”, между стеной и спиной музейного скрипучего шкафа эпохи Лео фон Кленце — он писал свои книги. Со столом с бумагами и забытым всеми телефоном перед огромным пыльным окном на Неву и вечным бездонным креслом рядом. И вот известие. И еще одно имя, которое не уберу из телефонной книжки. Но этих имен уже много. Им всем мысленно, с любовью, нежностью и благодарностью говорю: “До свидания”».

Фото: Александр Лепёшкин, Евгений Мохорев