Уже месяц пылают станицы, то есть, простите, каменные джунгли Америки. За это время обитающие в российских соцсетях эксперты по эпидемиологии успели переквалифицироваться в специалистов по расовым проблемам в США и разделиться на тех, кто хоть немного, но представляет себе контекст, и на тех, кто отчаянно радеет за собственность американских лавочников, имея за душой однушку в Митино и старенький «Фольксваген». Ну и на откровенных расистов, не считающих нужным скрывать свои убеждения.

Часто в кухонных спорах можно услышать, что расизма в России нет, а есть национализм и ксенофобия, направленные против кавказцев и мигрантов из Средней Азии. Еще китайских туристов не любят, в основном за то, что «толпами ходят и на все углы плюют», а вот расизм — это зверек редкий, не из наших широт, и уж тем более по отношению к чернокожим. «В конце концов, где мы, а где Америка» — из-за этого недопонимания у нас все время возникают культурные конфликты вроде той истории с Ульяной Сергеенко, когда она пригласила друзей на показ очередной коллекции фразой «To my niggas in Paris» (дословная цитата из Канье Уэста) и очень удивилась, когда против нее развернули полномасштабную кампанию. Удивились и ее русские поклонники: «Простите, а нас-то за что? Это мы вас в рабстве держали?»

Африканцы в России всегда были диковинкой, а в нашей исторической памяти их и вовсе сохранилось только двое: прадед Пушкина да безымянный арапчонок, некогда служивший Анне Иоанновне и отлитый в бронзе великим Растрелли. Пока американцы тиранили своих черных на плантациях, русские продавали, били кнутами и проигрывали в карты друг друга. В XX веке потомки освобожденных крепостных успешно перемешались с детьми не успевших сбежать за границу дворян и никаких различий между ними не наблюдается. Все мы поколениями изучали в школе одни и те же классические тексты русской литературы, написанной рабовладельцами для рабовладельцев, и ничуть не рефлексировали по этому поводу. Добиться от нас понимания смысла американской «цензуры политкорректности» практически невозможно — их опыт полностью противоположен нашему.

Значит ли это, что о расизме в России нет смысла говорить? Не совсем. У нас скорее отсутствует восприятие расы как политической категории: до революции эту роль играла религия, а сегодня — национальность. Когда русский националист начинает рассуждать о «единстве белых людей», то он в первую очередь исключает из этого единства кавказцев, точно таких же европеоидов, как и он сам. Уже на уровне речи он намеренно пытается объединить их с существующими у него в голове негативными образами африканцев при помощи презрительной клички «черные». Но все его представления о расовом противостоянии, как и о реальных чернокожих, как правило, заимствованы из американской массовой культуры и механически перенесены в российские реалии.

Если американский реднек и белый супремасист, пусть уже и не открыто, а у себя на кухне или в компании друзей говорит, что «негры ведут себя как животные», что они «все бандиты» или «хотят насиловать наших женщин», то его русскому брату по разуму будет просто нечего сказать в ответ, кроме локальной московской легенды о нигерийских студентах РУДН, торгующих наркотиками. Правда же состоит в том, что в повседневной жизни большинство наших сограждан видят чернокожих в лучшем случае раз в три дня в вагоне метро и никак с ними не соприкасаются.

Точных данных по численности темнокожего населения столицы нет нигде, но косвенные подсчеты говорят о том, что по всей России проживают не более 60 тыс. африканцев и потомков от смешанных браков. Даже если предположить, что почти все они сосредоточились в Москве и Санкт-Петербурге, то все равно это будет каплей в море по сравнению даже не с выходцами из бывших республик СССР, а, например, с вьетнамцами, которых только в легальном статусе здесь более 75 тыс., а вместе с нелегалами — вдвое или втрое больше. При этом нелюбовь московского обывателя к вьетнамцам, которых, он, как правило, не отличает от китайцев, не выходит за рамки обычной бытовой ксенофобии, а вот черный цвет кожи вызывает в лучшем случае настороженное внимание, а в худшем — смесь подсознательного страха и ненависти. 

Московский расизм в лицах

4 мая 1997 года группа скинхедов избила в Филевском парке американского морпеха Уильяма Джефферсона, а их лидер Семен Токмаков заявил прибывшей на место съемочной группе НТВ, что «негры — зло и их следует подвергать эвтаназии». Двенадцать лет спустя в ходе проведенного службой новостей BBC и Московской протестантской общиной опроса выяснилось, что 60% живущих в столице чернокожих хотя бы раз становились жертвами нападений на почве расовой ненависти. Во время недавнего чемпионата мира по футболу страна впервые узнала о существовании организации «Мужское государство», которое тогда еще занималось не травлей феминисток в интернете, а охотой на москвичек, пытавшихся завязать личные отношения с иностранными болельщиками. Особую ненависть у активистов МГ вызывали девушки, общавшиеся с африканцами — таким они лепили презрительную кличку «чернильницы» и безжалостно деанонимизировали их в соцсетях.

«Мне кажется, есть два сложным образом взаимосвязанных явления, — поясняет художественный критик и философ Илья Будрайтскис. — Есть бытовой расизм, массово распространенный в России в отношении любых мигрантов — неважно, из Африки или из Средней Азии. И есть расизм образованных классов, который проявляется в основном в форме критики западной «политкорректности». Если первый существует не столько в виде последовательной идеологии, сколько через практики — общая неприязнь, дискриминация при приеме на работу или при сдаче жилья, то второй, наоборот, присутствует прежде всего в публичной речи — статьях, комментариях в соцсетях и так далее. Бытовой расизм в России является устойчивым консенсусом: неравенство россиянина и узбекского мигранта очевидно всем по умолчанию, тут нет предмета спора. Те, кто против этого возражает, выглядят экзотично и не воспринимаются абсолютным большинством всерьез. Тема борьбы против расизма на Западе воспринимается болезненно в том числе и потому, что заставляет нас обратить внимание на наш собственный расизм. И во многом поэтому вызывает такую агрессивную реакцию: конфликты на Западе выявляют наш собственный скрытый конфликт, который мы предпочитаем не замечать».

О том, что в основе системы взглядов условных «обитателей Патриарших» лежит расизм, а не просто бытовая ксенофобия, стало понятно именно сейчас, когда они принялись открыто высказывать в соцсетях свое мнение о событиях в США и Black Lives Matter. Пожалуй, наилучшим образом настроения этих кругов удалось выразить известному фолк-историку Марку Солонину. В начале июня он разместил в своем фейсбуке пост, где прямо-таки восхвалялась трансатлантическая работорговля и ее результаты: «Белые люди, за счет собственных сил и средств, часто рискуя жизнью (шторма, крокодилы, змеи, комарики с вирусом во рту), вывезли много-много негров из Африки в самую лучшую (да-да!) страну мира. Сейчас потомки вывезенных живут — в сравнении с теми, кто остался в Африке, — как в раю. И белые даже не требуют с афроамериканцев деньги за перевоз! Чего ж вам боле?»

Когда Facebook этот пост закономерным образом удалил, Марк Семенович разразился огромной колонкой на ту же тему в «Новой газете», где заодно обвинил афроамериканцев в том, что они являются передовым отрядом для грядущего коммунистического реванша. В этом месте лопнуло терпение уже у Вольного исторического общества, в чьих рядах Марк Солонин до недавнего времени состоял, и ему там вынесли предупреждение. В ответ непонятый пророк громко хлопнул дверью и покинул ряды вольных историков. В его защиту выступили Юлия Латынина, Андрей Илларионов и ряд других властителей дум московского среднего класса.

На самом деле откровения не случилось — та же Латынина в своих колонках в «Новой» и в выступлениях на «Эхе Москвы» годами повторяла, что «чернокожие ленивы и обладают более низким интеллектом», а всеобщее избирательное право хорошо бы отменить во имя спасения «великой европейской цивилизации», и эти слова неизменно находили самый горячий отклик у ее аудитории. Налицо именно цивилизационный разрыв между верхушкой московской интеллигенции и их прямыми аналогами из США — образованными белыми сторонниками Демпартии, которые могут быть расистами в своих четырех стенах, но никогда не позволяют себе подобных высказываний в публичном поле.

Причина кроется в родовой идеологической травме, которую представители нашей интеллигенции любовно перенесли в XXI век. Значительная часть их жизни прошла в борьбе с советским официозом, провозглашавшим «равенство», «интернационализм», а также «помощь братским народам и развивающимся странам» в ряду своих важнейших ценностей. При этом на низовом уровне советская идеология эпохи застоя представляла собой обыкновенное великодержавие, лишь с виду прикрытое красными флагами и цитатами из бородатых классиков. Да, в СССР снималось немало трогательных фильмов о чернокожих, но при этом массовая культура с удовольствием воспроизводила расистские штампы вроде блекфейса в детских мультфильмах («Каникулы Бонифация») или в комедийных гэгах («Приключения Шурика»). Народ все это с удовольствием потреблял, а официальный интернационализм высмеивал в анекдотах. Нынешние публичные интеллектуалы повзрослели и сформировали свои взгляды как раз в то время, а сегодня они, не стесняясь, демонстрируют почти инстинктивное отвращение к идеям любого равенства — расового или социального. Движение BLM для них — это «совок», приподнявший крышку гроба и протянувший костлявые пальцы к горлу «людей с хорошими лицами».

В этом месте народ демонстрирует трогательное единство с интеллигенцией, просто рефлексирует немного иначе. Московским темнокожим часто приходится выслушивать такую претензию: «Мы вас в советские времена кормили, сами недоедали, а теперь вы к нам понаехали». И то же самое регулярно звучит в адрес жителей бывших среднеазиатских республик, подметающих дворы и выносящих мусор за коренными москвичами. Все это звенья одной цепи.

Когда кто-то начинает напевать тебе вслед «Убили негра»

Типологически московские темнокожие делятся на три группы. Первая, довольно малочисленная, но и наиболее знакомая нам в повседневности — это потомки от смешанных браков, которых в советские времена называли «детьми фестиваля» или «детьми Олимпиады». Далее следуют экспаты — крайне неоднородное множество, включающее в себя студентов, сотрудников местных филиалов иностранных компаний, работников посольств и их родственников. И наконец — беженцы, многие из которых попадают в Россию еще детьми. У каждой из этих групп формируется собственная система взаимоотношений с окружающим миром и свой, уникальный опыт переживания расизма.

Почти все опрошенные экспаты, среди которых были в том числе сотрудник посольства, студентка из Конго и недавно прославившийся в соцсетях Одонга Боско, прошедший путь от лагеря по реабилитации для детей-солдат в Уганде до диплома медфака РУДН, говорили о том, что в своей повседневной московской жизни они проявлений расизма либо не замечали, либо сталкивались с ними крайне редко. Так что же, значит, «в Москве расизма нет»? Вот только недавно соцсети обошло видео, на котором двое сотрудников Росгвардии останавливают чернокожего парня, нарушившего режим самоизоляции, называют его «обезьяной» и обещают сломать нос, если он откажется пройти с ними в машину. Судя по количеству одобрительных комментариев под каждым репостом этого ролика, все в порядке, и расизм наш никуда не исчез. Просто те, кто приехал в Москву, будучи уже взрослым, легче адаптируются к его проявлениям либо вовсе их не замечают благодаря плохому знанию русского языка и большей погруженности в жизнь своей диаспоры.

«В больнице обычно старые люди не хотели общаться со мной, — уточняет Одонга Боско, — во время осмотра или других процедур, которые я был обязан проводить во время обучения. Они считали, что студенты из Африки не обладают нужными знаниями, хотя я учусь в Москве по тем же программам и у тех же людей, которые обучают и российских студентов».

Хуже всего приходится именно «детям фестивалей» — воспитанные в русских семьях, они воспринимают окружающих как своих до тех пор, пока не становятся жертвами буллинга. Дети, как правило, жестоки, установление неформальных иерархий — их любимая игра, и обладатели «неправильного» цвета кожи становятся первыми кандидатами на роль классных «омежек», особенно если учителя занимают нейтральную позицию и не вмешиваются.

«Примерно до десяти лет у меня было все хорошо, — вспоминает врач и преподаватель йоги Елена Конте. — Я получила все и в полном объеме, от ощущения глухого неприятия окружающими до откровенной агрессии. И дети, и взрослые не уставали напоминать мне о том, что я не просто не такая, как все, а что я хуже, чем все остальные.

У мамы была подруга, однажды она пришла к нам домой, я в это время мыла полы и подслушала их разговор: «А у Лены, наверное, друзей-то нет?» Я просто замерла с тряпкой в руках. Мама ей ответила, что у Лены, наоборот, полно друзей и отличные отношения в классе. Для меня сам по себе этот разговор стал шоком: как вообще можно подумать, что если у ребенка другой цвет кожи — это автоматически означает, что он изгой? И вдвойне чудовищным было то, что человек не постеснялся это высказать вслух. Кстати, после этого мама прекратила с ней общаться».

«Мое столкновение с расизмом началось с классной руководительницы в пятом классе, — рассказывает менеджер Ханна Белачеу, — которая постоянно ставила мне двойки и тройки за сочинение, а когда к ней пришла разбираться мама, доверительно сообщила ей, что я, мол, не смогу написать нормальный текст на русском языке, потому что папа у меня иностранец. Мама выпала в осадок и из школы меня перевела.

Мальчики у нас были совершенно отмороженные, так что меня и травили психологически, и иногда лупили. Как ни странно, самым для меня оскорбительным были не крики «Эй, чунга-чанга!», а неловкая попытка одноклассницы за меня вступиться — она ляпнула, что Ханна, мол, не виновата, что родилась черной. Новая классная решила вразумить мальчиков и спросила, не стыдно ли им меня обзывать и смеяться над национальностью, ведь я знаю русский язык намного лучше любого из них — с этого момента меня стали лупить еще и за хорошие оценки по русскому».

Растущему в расистском окружении ребенку остаются два пути: либо отстаивать себя до драк и кровавых соплей, либо держаться «ниже плинтуса». Избранный им вариант в дальнейшем становится стратегией поведения уже во взрослой жизни, на которую накладывает отпечаток школьная травля.

«В школе мне приходилось регулярно драться с мальчишками и ходить буквально обвешанной со всех сторон психологическими защитами, — продолжает Елена Конте. — Потом, когда я поступила во Второй медицинский, где было полным-полно иностранных студентов, в том числе из Африки, стало уже полегче. Но по Москве я долгое время шагу ступить не могла, потому что чуть ли не каждый второй милицейский патруль проверял у меня паспорт и регистрацию. Было очень неприятно, когда ты идешь с человеком рядом и на него ноль внимания, а тебя выдергивают. Все это длилось до тех пор, пока не начались взрывы домов и метро, тогда они переключились на другие объекты.

Однажды я ехала в метро по красной ветке и там было битком набито подростками, потому что в Лужниках был какой-то очередной праздник. Один из парней начал ко мне приставать, потом стал говорить гадости: «Ты не имеешь права сидеть с белыми людьми в этом вагоне», ну и все в таком духе. Я уже была привычная к таким вещам и собиралась выйти на следующей остановке, чтобы не портить нервы, тем более что окружающие вели себя так, словно ничего не происходило. Но тут девушка, которая сидела рядом со мной, встала и сказала ему: «Знаешь, что? Закрой свой рот! Если тебе надо — ты вставай и вали отсюда, а она никуда не пойдет». И держала меня за руку до тех пор, пока вся эта команда детей наконец не вышла. Такие истории, несмотря на весь негатив, на самом деле возвращают тебе веру в людей».

«К институту 90% дерьма в моей жизни рассосалось, — рассказывает Ханна Белачеу, — а там уже никого не удивлял мой цвет кожи, потому что поступила я в ИСАА. Из дальнейшей взрослой жизни уже мало что припоминается: пару раз отказали в съеме квартиры на этапе звонка, потом однажды полиция чуть не забрала меня в электричке, приняв за таджичку, потому что я с ними рядом сидела. Главное, когда меня отпускали на выходе из вагона, они так «мило» извинялись: «Ладно-ладно, идите, ну а чего вы с ними сели? Мы перепутали».

Скорее смешат, чем бесят подкаты от некоторых граждан в тиндере: «Привет, хочу с тобой познакомиться! Всегда хотел переспать с африканкой!» или «Хочу попробовать мулатку». Эй, я тебе не экзотическое блюдо, чтобы ты меня пробовал!»

«Когда я стала работать по специальности — терапевтом, было немало некрасивых случаев с пациентами, — говорит Елена Конте. — Однажды некий лежавший в кардиологии гражданин стал придираться ко всем моим действиям, а закончил тем, что ему бы вообще не хотелось, чтобы к нему подходил человек с моим цветом кожи. «Окей, — ответила я, — вы меня просто обяжете, если я вас больше вообще никогда не увижу». Потом, когда я работала в поликлинике, мы должны были обзванивать пациентов, чтобы напоминать им о приеме или сообщать результаты анализов. И вот я звоню одной женщине: «Здравствуйте, у вас сахар повышен, вы должны были прийти еще месяц назад, очень ждем» и так далее. А она мне отвечает: «Ой, вы знаете, я, наверное, не пойду. У меня врач — черная. И вроде она хорошая, но как я на нее посмотрю, так сразу неохота лечиться». Мне делается и грустно, и смешно, и неприятно, и я ей отвечаю: «С вами сейчас разговаривает тот самый черный врач, пожалуйста, вы можете прийти и записаться на прием к любому белому врачу, а ко мне, пожалуйста, не надо».

Сейчас мне, конечно, гораздо легче, чем в те времена, когда я была подростком. Тогда меня прямо калечили, и изживать эти травмы пришлось довольно долго. В частности, я думала, а стоит ли вообще рожать ребенка в России, чтобы и ему потом пришлось пройти через то же самое? Сейчас мой цвет кожи мне скорее помогает — он делает меня заметнее, люди ко мне тянутся и обращают внимание. Но знаете, что больше всего бесит? Нет, не косые взгляды на улице, а когда тебе в спину начинают напевать вот эту песню: «Ай-ай-яй, убили негра!» — это очень неприятно».

Фото: кадр из фильма «Стиляги»