Антрополог Европейского университета Илья Утехин всегда исследовал приметы времени: сначала занимался изучением коммунальной жизни, в которую и сам был погружен 30 лет, даже написал об этом «Очерки коммунального быта» и создал сайт-музей.

Вы посвятили большую антропологическую работу изучению коммунального быта. По факту это исследование обыденности. Зачем это нужно?

Мне показалось интересным анализировать, как люди взаимодействуют друг с другом и в какие типологические ряды эти наблюдения встраиваются. Вопрос о том, зачем изучать коммунальные квартиры, становится все более понятным по мере того, как коммунальное жилье уходит в прошлое и возникает некая историческая дистанция. В тот момент, когда вокруг нас, городских жителей страны, которая тогда называлась по-другому, коммунальные квартиры были доминирующей формой жилища, это было что-то само собой разумеющееся. А изучать что-то возможно только тогда, когда для тебя это оказывается странным. Например, ты условный иностранец, который приехал в Советский Союз, смотришь вокруг и удивляешься: почему эти интеллигентные люди решили жить вместе с другими странными и не очень интеллигентными людьми? Может, они, как народники, «пошли в народ»? Моему знакомому иностранцу из отдельной, разумеется, квартиры было чему удивиться. Он, правда, слышал, что хиппи живут в коммунах.

Вот, кстати, сегодня мы можем изучать этот довольно маргинальный способ совместного проживания, когда люди живут в коммуне, и порой это довольно устойчивая ситуация: у сообщества есть некая общая объединяющая идея. Им приходится, конечно, решать обычные практические вопросы, но там есть объяснение тому факту, что они вместе: в коммуне есть некая цель, задача, идеология, может быть, даже религия, и проявлением приверженности этой цели и этому сообществу оказывается совместное проживание. Но в коммунальной квартире ситуация другая: людей, которые там оказывались в советское время не по своей воле, ничего не объединяло. В пространстве между теми правилами, которые им спустили сверху, и здравым смыслом они были вынуждены выстраивать взаимодействие друг с другом. С соседями они не были связаны родственными узами, а жили в каком-то смысле так, как если бы они были родственниками в одной большой семье.

Отчасти ответ на вопрос, зачем все это исследовать и на что обращать внимание, зависит от того, от чего мы отталкиваемся, что для нас само собой разумеется. Сейчас обычная ситуация — это в основном отдельная квартира для одной нуклеарной семьи. Но в России там нередко живут еще и бабушки-дедушки, что в западных странах встречается куда реже.

Ответ о цели определяется еще и тем, что исследователь использует как способ осмысления. Можно представить себе, что он изучает то, каким образом на протяжении XX века в разных странах решался жилищный вопрос с необеспеченными слоями населения: наступает эпоха индустриализации — люди приходят в города, а поселить их некуда. Есть разные варианты: какие-то бараки строит работодатель, государство что-то делает. Например, в городах Англии местные власти уже на рубеже XIX и XX веков иногда предоставляли за плату бедным слоям населения жилье, похожее на коммуналки (теснота, общая кухня и туалет). После Первой мировой войны жилье давали ветеранам, а в межвоенный период сносили трущобы и перепланировали города, переселяя бывших обитателей трущоб в очень скромные жилища. Субсидированное правительством и предоставленное местными властями малоимущим жилье в Великобритании называется council housing.

В коммуналках (в отличие от коммун) людей, которые там оказывались в советское время не по своей воле, ничего не объединяло.

Особенность советского государства состоит в том, что государство выполняло другие, более широкие функции в сравнении с центральной властью в других странах. В СССР и других странах социализма государство являлось источником всех благ — хозяином всего. Если оно дает тебе все (жилье, работу, здравоохранение, образование), то заодно и контролирует тебя. У тебя самого нет ничего, кроме своих соплей под носом — нет частной собственности, а только «личная собственность»: одежда у тебя есть, обувь, посуда, а квартира уже не твоя. Мы и сейчас работаем с наследием этого отношения к людям, когда государство как владелец всех «людишек» использует их как ресурс: посылает на войну, на стройки коммунизма или поднимать целину. Конечно, это означает, что граждан надо как-то кормить, обслуживать их коммунально-прачечные потребности, строить поликлиники на каждые сто тысяч населения и еще обязательно культурно окормлять — сами-то они не справятся. Идея, что не надо допускать самоорганизации и инициативы, особенно в области культуры и политики — мы все за них предусмотрели, — вовсе не связана напрямую с тем обстоятельством, что на всех не хватает ресурсов. Ведь в крайней ситуации, наоборот, включали самодеятельность: во времена военного коммунизма выручали мешочники, а потом нэп позволил быстро и эффективно справиться с кризисом.

История жилья непосредственно касается урбанистики и архитектуры. Я имею в виду, что не строили что-то специальное для размещения там коммунальных квартир, а использовали то, что уже было. Фактически после Октябрьской революции значительная часть городского жилья, которая перешла из частной собственности в государственную, была приспособлена для нового использования, совсем не такого, как когда-то планировалось. В результате чего мы видим всякие чудесные случаи, когда танцевальная зала с лепным потолком разделена фанерными перегородками на несколько комнат. Собственно, изучение всего этого могло бы быть предметом интереса социальной истории не только в сопоставительном плане, но и в рамках одной страны, в архитектурной и урбанистической перспективе: в каких районах кто и как приспосабливается к условиям, когда жилье распределяется по норме.

Кстати, хотя в СССР и требовалось разрешение на установление перегородки, тем не менее саму эту перегородку придумывал не архитектор, это своеобразная вернакулярная архитектура. Архитектурная профессия, конечно, хорошо, но более чем 90% строений на Земле построено без участия архитектора. Даже сейчас, когда больше половины населения земного шара живет в городах, архитектурная самодеятельность повсюду.

А какие метаморфозы происходят с человеком, оказавшимся в коммунальной среде? Какие его качества обостряются, а какие притупляются? Например, брезгливость.

Вопрос переводит фокус интереса в область социальной психологии совместного проживания. Есть такой жанр — фантастические истории про попаданцев. Если бы вы вдруг попали в коммунальную квартиру, чего нельзя исключать в качестве эксперимента, вы бы оказались там уже со своими сформированными привычками, касающимися приватности, чистоты и взаимодействия с людьми. У советского же человека личность сразу формировалась в коммунальной квартире. В самом начале коммуналок в них попадали люди с разным бэкграундом. Им нужно было выстраивать совместный быт: взаимодействовать в местах общего пользования и вообще постоянно общаться — от всех требовалась перестройка.

В антропологии в 1930–1940-е годы сформировалась научная школа «Культура и личность». Она исходила из того, что в разных обществах личность отличается: их эмоциональный опыт, то, как они себя ощущают и как взаимодействуют с другими людьми, определяется разными общественными установками. У истоков этого направления была знаменитая работа Маргарет Мид, посвященная взрослению на Самоа. Мид среди прочего отвечала на вопрос о переходном возрасте: то, что у нас, в западной цивилизации, так называется, когда подростки начинают бунтовать против старших и как-то демонстрировать, что они совсем другие — это универсальное явление или нет? Выяснилось, что на Самоа другая картина, связанная с тем, что социализация там проходит в иных условиях. Если посмотреть взглядом антрополога на коммунальную квартиру как на среду для первичной социализации, то можно увидеть, какие особенности личности лучше всего вписываются в эту среду, оказываются там наиболее востребованы. Они касаются отношений между людьми, представлений о приватности, своих и чужих, ответственности и инициативности.

Вот вопрос о брезгливости актуален для человека, который из отдельной квартиры оказался в коммунальной, но куда в меньшей степени для тех, кто в коммуналке вырос, кого с детства мыли в общей ванной и родители заботились, чтобы ребенок непосредственно ванны не касался — ставили внутрь общей ванны таз. Ведь то, что снаружи, общее, им в отличие от нашего семейного тазика пользуются все, а значит, оно нечистое. Про чистое и грязное есть знаменитая работа антрополога Мэри Дуглас «Чистота и опасность», которая показывает, что представления о чистом и грязном тоже культурно и исторически конкретны и носят характер не медицинский и научно обоснованный, а прежде всего символический, порой религиозный. Сюда вписывается и эта идея о том, что чужое по определению более грязное.

Она и психологически понятна: я гуляю с собакой и, как в последнее время принято, убираю за ней продукты жизнедеятельности, хотя помню, как когда-то было принято иначе — в парке лучше было не ходить по газонам. Когда убираешь за своей собакой, все в порядке — тебя ничего не смущает. Но как-то со мной произошел случай, когда я отвлекся на разговор, схватил то, что она сделала, и тут меня постигло просветление — я понял, что моя собака пометила чужой продукт, и он не тепленький, как был бы свой, а чужой, холодный. В этот момент мне стало более чем брезгливо, но я не подал виду. Захотелось помыть руку. То есть просто мешочка для продуктов своей собаки вполне достаточно, а с чужим продуктом это какое-то ужасное чувство. Так что чистое и грязное напрямую связано с тем, как ты понимаешь свое и чужое, и в жизни в коммуналке это ярко проявляется.

Постоянная озабоченность темой справедливого распределения все время присутствует в отношениях между соседями.

Описание привычек коммунального быта и того, как люди в этих специфических условиях организуют свою повседневность, чтобы им было комфортно, характеризует жителей коммуналок как группу. А ведь социальные антропологи и занимаются человеческими группами — самыми разными, от семьи до национального государства, и пытаются объяснить и показать, как люди в эти группы объединяются, как они демонстрируют свою к ним принадлежность, как группы взаимодействуют друг с другом. Поскольку некоторые черты такого быта прослеживались не только в коммунальной квартире, то я изучал коммунальность в советской жизни в целом. Предполагалось, что у нас сформировалась новая социальная общность — советский человек. Вот проект изучения коммунальных квартир был попыткой показать, что же такое советский человек с его наиболее ярко проявляющейся советскостью в повседневной среде. Замечу, что по отношению к коммунальному быту и советскому прошлому у меня нет никаких ностальгических чувств и иллюзий.

Пережили ли мы коммунальное наследие? Не продолжает ли тот, кто провел в коммуналке какое-то время, нести эту стигму через всю жизнь?

И да, и нет — любой ответ был бы существенным упрощением ситуации: довольно много коммунальных квартир до сих пор существует в центре больших городов. В принципе, и сегодня, но в гораздо меньшей степени, мы можем наблюдать, что в тех же квартирах, которые и в советское время были коммунальными, сегодня тоже живут несколько семей, но их быт устроен немного иначе. Среди прочего все изменила радикальная смена парадигмы, когда человек из неимущего субъекта, подчиненного государству, стал самостоятельным потенциальным обладателем собственности, когда произошла приватизация и появился рынок жилья. При этом любопытно, что кто-то остается в коммунальных квартирах до сих пор.

Сегодня подавляющее большинство тех, кто там живет, не рассматривают коммуналку как вариант на всю жизнь — для них это временное решение: студенты, люди, которые только что приехали в город на заработки. И большинство из них не владеют этими комнатами, а снимают жилье у владельцев.

И кто здесь главный и является источником порядка, что происходит с самоорганизацией — в этих отношениях есть существенные отличия от советской ситуации. Поэтому было бы неправильно утверждать, что любой человек, вышедший из коммуналки, несет с собой некую коммунальность дальше по жизни, поселившись в другом месте.

Легко ли расформировать коммуналку?

Сам процесс расселения коммунальной квартиры страшно интересная вещь, которая, как всякая ситуация, где что-то меняется, вскрывает свое устройство. Есть документальный фильм Кристианы Бюхнер, который целиком посвящен расселению коммунальной квартиры: такой case study, в котором мы видим, как работают отношения между соседями. Этот эксперимент демонстрирует, что новоявленные собственники комнат, которые стали ими в результате приватизации, должны совершить некое коллективное действие: договориться о том, на что они претендуют — все хотят оттуда уехать, но каждый, перетягивая одеяло на себя, хочет получить побольше от этой ситуации, чем ее осложняет или даже разрушает, затрагивая благополучие всех остальных.

Вообще коммунальное общежитие — это когда ты тратишь ресурсы на поддержание жизни вокруг совместно с другими людьми, и всегда остро встает вопрос справедливости. Постоянная озабоченность темой справедливого распределения все время присутствует в отношениях между соседями.

Именно поэтому сосед, вернувшись из отпуска, пересчитывает спички в своем коробке на кухне?

Это особая чувствительность к тому, чтобы ты не вложил больше, чем другие, и тебе не досталось меньше. Для того чтобы это оценить, нужно постоянно мониторить, сколько досталось другому человеку. Это и чувствительность к невидимым границам, прочерченным в пространстве, которое по определению оказывается проницаемым, как и сами эти границы. У нынешнего подрастающего поколения чаще всего есть не только ящик стола, куда ты можешь складывать свои вещи, которые предпочитаешь никому не показывать — сигареты и вырванную из дневника двойку, а есть своя комната, где можно делать все, что хочется. Что формирует привычку к собственному пространству. Со своей личной средой — одеждой, вещами, книгами, — с которой человек себя ассоциирует. К этому пространству имеют доступ только те, кому ты это разрешил. В ситуации коммунальной квартиры, когда в одной комнате живет целая семья, эти границы выстраиваются по-другому, а каких-то просто не существует. Свои вещи здесь есть у каждого, но и круг их меньше — их просто некуда положить.

У моей коллеги по Европейскому университету Анны Клепиковой был исследовательский проект, связанный с детскими домами-интернатами и психоневрологическими интернатами, которые тоже наследие еще советской системы. Она написала книгу «Наверно я дурак» по материалам своей полевой работы. Среди прочего там анализируется, каким образом в заведении, где человек находится на попечении государства, устроена сфера приватности. Собственной комнаты там ни у кого нет, но что является ее редуцированным аналогом? Кровать и прикроватная тумбочка, ее содержимое. Если человек ездит на коляске, то возит с собой пакет, где есть какие-то его вещи. В подобной ситуации количество личных вещей и мест, которые с тобой постоянно ассоциируются, резко ограничено — все границы тебя, твоего воплощения в материальной среде, проницаемы для окружающих. И первичная социализация человека, который живет в одной комнате со своей семьей, совсем не такая, как когда он с раннего детства оказывается в детском доме.

Был такой любопытный советский фильм «Странные взрослые». По сюжету семейная пара, живущая в коммуналке, решает взять ребенка из детского дома. Девочка, которую они выбрали, приходит к ним знакомиться — смотрит на их быт и начинает вести себя так, как если бы все было общее, как у них в детском доме, в таком идеализированном и образцовом социалистическом коллективе. Для ребенка, который вырос в условиях коллективного воспитания и сталкивается с бытом коммуналки, эти взрослые действительно оказываются очень странными. У них какая-то болезненная озабоченность вопросом неприкосновенности. Обнаруживается, что невидимые границы и принадлежность вещей в местах общего пользования очень важная для всех коммунальных жильцов вещь. Какая разница, чьей губкой мыть посуду и чей передник надевать, если ты помоешь всю посуду за всех? Но, как оказывается, это абсолютно абсурдная вещь, потому что мыть чужую посуду категорически нельзя — это вторжение в чью-то приватность. То есть «коммунальный» человек не тот, у кого все обобществлено, и это для него нормально, а, наоборот, его чувствительность к своему и чужому особым образом обострена.

Фото: Сергей Николаев