О гастрольной дружбе артистов «Ленкома» с греческими собаками, о национальности «москвич» и о том, на что удалось уговорить Марку Захарову Лужкова.

Москва детства…

Я люблю и помню мое замоскворецкое детство с его кривыми улочками: напротив небольшого четырехэтажного красного дома, в котором мы жили, была фабрика «Рот Фронт», тоже красная и небольшая, и оттуда на весь район пахло шоколадом. Огромные машины каждое утро возили на фабрику какао-бобы. И эти какао-бобы частенько высыпались из кузова и бывали разбросаны по нашему Монетчиковскому переулку.

В моем детстве дружили дворами, и это была настоящая дружба со всеми ее превратностями и детскими секретами. Румяные, в халатах и накрахмаленных колпаках, работницы шоколадной фабрики иногда давали нам, детворе, конфеты. Наши карманы были наполнены «Мишками» и «Красными Шапочками». А еще «шоколадные» тетечки обожали давать моему убегающему по утрам на репетицию отцу разные напутствия, как надо жить на свете. Еще рядом с домом, помню, была булочная с вкусными маковыми бубликами и убедительным плакатом «Берегите хлеб! Ведь он — из Канады привезен!».

Мы тогда жили вместе с бабушкой и маминой младшей сестрой — у нас всегда было весело. Телефона не было, и родители по вечерам, уложив меня спать, «уходили в автоматы»: было такое специальное помещение с телефонами на Пятницкой, откуда можно было позвонить. Из-за этих автоматов двушка, двухкопеечная монета, в нашем доме была страшной ценностью.

В моем детстве метро пахло дивно, изумительно, волшебно. Это был портал в другой мир.

Мы жили рядом с метро «Павелецкая», где в маленьких киосках продавали за 7 копеек фруктовое мороженое, которое ужасно любил отец. А я любила сливочную трубочку за 28 копеек. Эти изящные длинные трубочки были облиты темным хрустящим шоколадом с кусочками орехов — вкус мороженого был совершенно неотделим от теплого резинового духа входа в «Павелецкую». Я мечтала ездить на уроки на метро, но меня отдали в ближайшую школу в пяти минутах ходьбы от дома. Надо сказать, что раньше, если ребенок ехал в метро один, москвичи его спрашивали, почему не в школе и куда едешь, и поэтому жизнь московского школьника, решившего прогулять уроки, была немножко детективной. Так что я вместо уроков ездила на троллейбусе гулять в «Детский мир», где вопросов задавали меньше. В «Детском мире» я высматривала игрушки, а потом приводила туда маму и говорила, что мне надо купить. И мама удивлялась, какая же у меня память, ведь мы же были здесь довольно давно.

Я никогда не забуду первый сознательный поход в парк культуры — в ЦПКиО. Отец повел меня туда на «гонки по вертикали» — мотоцикл разгоняется и едет по вертикальным стенкам павильона. И вот когда эти мотоциклисты разогнались и стали гонять по стенам, я душераздирающе начала рыдать. Все зрители в павильоне повернулись к отцу и стали его стыдить: да что это за папаша такой, который привел маленького ребенка на ужасы на всякие. В общем, отец меня схватил в охапку и еле ноги унес оттуда.

Моя Москва…

Раньше у московских театров было в порядке вещей выступать в помещениях друг друга. Например, Театр миниатюр, где служила моя мама, так «гастролировал» в помещение театра им. Ленинского комсомола. И я, придя первый раз в этот театр совсем маленькой, подумала: «Фу, какое неуютное и мрачное здание, какой страшный лифт в середине, который идет наверх — к гримерным». Мне тогда все очень не понравилось. Но я проработала там 40 лет. С приходом моего отца это пространство очень изменилось и, собственно, стало знаменитым «Ленкомом». Отец не только сочинил свой театр, свой кинематограф — он смог создать в Москве свой особенный, захаровский мир. Например, в свое время он уговорил Лужкова восстановить Иверские ворота. Видя, что из церкви Богородицы в Путинках, которая рядом с театром, сделали конюшню, он прошел все номенклатурные лабиринты, чтобы вернуть этот храм патриархии — сейчас в этой церкви идут службы. На реставрацию церкви и даже на колокол для нее пошли деньги, собранные актерами от выступлений. Я уже не говорю о том, что и сам театр вернули в прекрасное состояние, восстановив стараниями нашего художника Олега Шейнциса интерьеры бывшего купеческого дома.

Эта часть Москвы вокруг «Ленкома» — особенная энергетически и духовно. И это сделал Марк Захаров. А когда отца не стало, его профиль вдруг появился напротив театра. Это граффити возникло как будто по волшебству — ниоткуда, за одну ночь. «Обыкновенное чудо», — сказала я себе тогда, хотя, разумеется, оно было рукотворным, его сделали молодые актеры «Ленкома»; я это восприняла как знак свыше. Как будто отец проявился, чтобы оставаться рядом и приглядывать за театром, которому посвятил почти полвека жизни. Я очень благодарна Сергею Семеновичу Собянину, который внес этот настенный портрет в реестр охраняемых достопримечательностей Москвы. Не раз видела, как люди фотографируются на фоне граффити с изображением Захарова. И все пространство вокруг «Ленкома» — это какой-то захаровский кусочек Москвы.

Я бы написала на театре «Ленком» слова «“Ленком” Марка Захарова», потому что театру дано имя моего отца, а надписи об этом до сих пор нет. Я бы повесила памятную табличку, что в этом здании 46 лет работал Марк Захаров. И еще я бы назвала какую-то улицу или переулок его именем. Думаю, он это заслуживает. Верю, что театр «Ленком» с этой памятью через какое-то время ждет очень хорошее будущее.

Вообще я считаю, что Москва стала очень красивой и очень комфортной. Хочется поблагодарить за то, что Садовое кольцо становится действительно Садовым — появились прекрасные деревья. И за то, что в Москве появляются специальные стойки с пакетами — я, как завзятая собачница, обрадовалась этому прямо по-щенячьи. Не беда, что пакеты растаскивают: постепенно люди привыкнут к тому, что тащить — это совсем необязательно, привыкнут заботиться о чистоте и комфорте друг друга. Я помню время, когда кто-то ругал Собянина «пришлым чужаком», потому что не всегда его забота о Москве совпадала с чьими-то представлениями как надо. А теперь такое ощущение, что мэр по-настоящему любит Москву, как не всякий москвич в десятом поколении способен.

При слове «москвич»…

Вспоминаю историю про Васю Арканова. Когда мы с родителями с Монетчиковского переулка переехали на улицу Чехова, ныне Малую Дмитровку, в Первый актерский кооператив, нашими соседями стали многие разные известные люди: и Хмельницкий, и Вертинские, и Визбор — и кто только не! Там же жил и Аркадий Арканов с женой Женей и сыном Васей. Моя мама дружила с Женей, и однажды та ей растерянно сказала: «Нина, мой сын пришел из школы, и выяснилось, что они там заполняли какую-то анкету, так вот в графе “национальность” он написал “москвич”». Ну что тут скажешь — сколько москвичей, столько и определений.

Я себя, конечно, ощущаю москвичкой, хотя и не очень понимаю, в чем это проявляется, ведь я родилась здесь, люблю Москву бесконечно — и я часть этого города.

Любимое место…

Замоскворечье: моя родная Пятницкая сегодня изумительна. Очень уютная, очень московская. С уютными кафешками, теплая и радостная. И таких мест много в Москве. Малая Дмитровка и Тверская в районе «Ленкома» навсегда связаны с жизнью моей семьи. Когда я еду после спектакля вечером по Тверской, она всегда замечательна, а особенно в Новый год. Я проезжаю мимо площади Белорусского вокзала — и у меня дух захватывает, как она хороша. На ней нет ничего лишнего, там есть воздух и едут трамвайчики. Это напоминает, наверное, начало прошлого века — это место кажется мне безумно красивым. А ненавистных мест в Москве у меня нет. Или я просто по ним не хожу.

Хотя мне не очень нравится этот карман, пристегнутый к городу, Новая Москва. Все-таки Москва не должна быть такой безграничной, не должна превращаться в территорию от Владивостока до Сочи или Калининграда.

Впервые за границей…

Я оказалась в Греции. Мы поехали на гастроли со спектаклями «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» и «Юнона и Авось». Очень долго добирались: летели на самолете, ехали на поезде, тряслись в автобусе. Помню, когда Олег Аронович Шейнцис вконец измученным артистам сказал: «Ребята, смотрите! Это Олимп, ребята!» — артисты ничего не воспринимали, а лишь бубнили под нос: «Так, слово из семи букв, вторая и седьмая К», — и никто на этот Олимп уже не поворачивал головы. Но зато когда с нашим автобусом поравнялась женщина лет семидесяти на велосипеде, весь автобус, как мартышки, перевалился на одну сторону с восторгом смотреть на эту почтенную тетку-велосипедистку.

Это был 1983–1984 год — помню слезы одного артиста, который съел бутерброд и понял, что бутерброд этот стоил как магнитофон, который он мог бы привезти домой, если бы не поел. Еще помню, как мы с отцом шли по городу Пирею, оба в белом: он в белых штанах и рубахе, я тоже. Идем, не разговариваем и видим стоит зазывала в ресторан. К кому-то он обращается по-итальянски, с кем-то говорит по-французски, с кем-то — по-английски. А потом он увидел нас, мы молчали, но он безошибочно нас отсканировал: заходите, говорит, товарищи, заходите. Мы были потрясены. Значит, у нас на лбу было написано, что мы русские.

Гастроли были волшебные. Спектакли мы играли в каких-то песчаных карьерах, откуда выскакивал Александр Абдулов верхом на коне — все это было шикарно. И вот пока мы репетировали, появилась бездомная собака. Поскольку приехали сердобольные русские, им хоть самим жрать нечего, но они тут же побежали и открыли банку привезенной с собой тушенки для этой бездомной собаки. Собаченция совершенно очумела, поняла, что обожает русских, обожает наш театр, и вечером — матерь божья! — она привела за собой шестерых щенков! Страшненьких, черненьких. И тут же Николай Петрович Караченцов, Люба Матюшина и Саша Абдулов, которым как поющим актерам было положено молоко, взяли это молоко, нагрели его на какой-то плиточке — и давай поить щенков. В общем, эта собачья семья была главной поклонницей театра Ленинского комсомола — они сидели все четыре спектакля в первом ряду и как завороженные смотрели на артистов. А артисты и рабочие сцены тащили им всю свою тушенку и колбасу из чемоданов. Собака поняла, что русские и греки — братья навек. И, конечно, замечательно там шла «Юнона».

Мы играли в античном открытом театре, за сценой было настоящее море — когда доходило до любовной сцены между Кончитой и Резановым, садилось солнце, и появлялась луна. Это было настолько фантастически, что когда ко мне на спектакле подсел наш посол и сказал: «Саша, здравствуй, как дела?», я, совершенно очумевшая от греческой заграницы, от моря и луны, от того, что в магазине можно что-то купить, повернулась, посмотрела так на него и говорю: «I don’t understand you». Удивленный посол даже подошел к отцу, он потом очень хохотал.

Желаю Москве и москвичам…

Между прочим, не такой уж простой вопрос. Я пожелала бы, наверное, эмпатии побольше. А еще пожелала бы приходить в наш театр на спектакли моего отца, на мои спектакли, потому что прекрасней, чем встреча со зрителем, нет ничего, и спектакль — это совместное со зрительным залом творчество. Эти мгновения уникальны.

Приходите к нам на «Вишневый сад», пока он еще жив.

Фото: Александр Буряк