О горнолыжной секции на Ленинских горах, бешеных деньгах налогоплательщиков, которые тратятся на иллюминацию, и о спектакле-реставрации «Вишневый сад» в МХАТ им. Горького.

Московское детство…

Когда я была совсем маленькая, мы жили на улице Живописной. Такое красивое название оставило в памяти весьма яркий образ, наверняка не имеющий никакого отношения к реальности. Как-то так вышло, что в сознательном возрасте я там ни разу не была и что это за место на самом деле сказать не могу. Помню двор, дом без лифта, небольшую квартиру, две смежные комнаты и дверь между ними, которая была как в метро — отъезжала в сторону! Она очень будоражила мое воображение: то я в поезде ехала в купе, то в метро…

Не знаю, как такое могло быть, но в три года я самостоятельно гуляла во дворе. Все детки были с мамами или нянями, а я почему-то одна. Помню, как-то мы возились с детьми в песочнице, и я приготовила из песка пирожки. Чья-то мама стала их нахваливать, и я, недолго думая, решила их отведать. Разочарование мое было велико. Они оказались совсем невкусными — меня явно обманули. А эта женщина, в ужасе отряхивая меня, лепетала: «Девочка-девочка, иди скорее домой».

В том же дворе папа научил меня кататься на двухколесном зеленом велосипеде «Бабочка» с толстыми оранжевыми колесами (позже появился модный «Дружок»). Это было целое событие — мы открутили маленькие боковые колесики, и велосипед стал взрослым, двухколесным. Папа меня держал за сиденье, я ездила с его страховкой по кругу, а потом он отпустил велосипед — и я поехала сама! Причем это тоже было в весьма нежном возрасте — где-то года три с половиной.

Потом мы перебрались в Ясенево. Что было изумительно — дом стоял около огромного лесного массива. Когда у меня появилась собака, которую я очень хотела, — кокер-спаниель по кличке Солли — то все обязанности легли на мои плечи: хотела — получай. И мы с ней гуляли в этом лесу. А за домом находился овраг, к которому категорически нельзя было подходить — маньяки не дремлют. Но мы командой набирались смелости и все равно лезли в него. Зимой пруды в овраге замерзали и уж тогда можно было законно ходить в это гиблое место на каток. Это спустя много лет дало мне основание смело и нагло сказать Илье Авербуху, что я умею кататься на коньках…

Когда мы с сестрой отправлялись на каток, коньки мне зашнуровывал папа. Он как альпинист понимал, что нога должна быть хорошо зафиксирована, и адски затягивал мне шнурки. Так, что у меня ноги костенели сразу, а на льду еще и дубели. И пока моя сестра нарезала вокруг меня круги, как мы называли в народе — подсечкой (потом я узнала, что это грамотно называется «беговые»), я на пяти квадратных метрах в цигейковой шубке делала какие-то телодвижения, выдавливая из себя этими отмороженными деревяшками подобие скольжения. Но все равно столько было счастья! Нечто подобное я испытывала, когда готовилась к проекту «Звезды на льду» — сам Авербух учил меня кататься на коньках (потом так уже никому не везло — на последующих проектах у Ильи были помощники), и в течение месяца я каждый день проводила на крытом катке в Парке культуры. Все это время я каталась на прокатных разношенных коньках и первый час тренировки слабо слышала Илью — от боли в глазах стояли слезы, но когда я окончательно переставала чувствовать ноги, жизнь налаживалась. Зато в руки своего прекрасного партнера Алексея Тихонова я попала во вполне устойчивом состоянии: я могла от бортика до бортика катиться на одной ноге. Как выяснилось в начале, я даже устоять на коньках не могла. Потом, после первого выступления, ко мне подошел Валентин Писеев и сказал, что я способная — у меня есть скольжение. Илья мне тоже говорил, что у меня есть «конек», а я ему отвечала, что у меня их целых два. Оказалось, что «конек» — это скольжение, которое стало моей сильной стороной. Как-то спустя годы, когда я пришла на каток, где шли тренировки очередного «Ледникового периода», Максим Маринин, понаблюдав, как я ношусь по льду основным шагом и беговыми, сказал: «Да ты как машина базовой сборки!» Мне кажется, получилось это благодаря тому, что в детстве я занималась горными лыжами.

Тогда, в 1980-х, это было новомодное веяние, и в 5 лет меня отдали в секцию. Тем более что это очень полезно для здоровья — 4–5 раз в неделю тренировка на свежем воздухе. Сначала я пришла на Ленинские горы бука букой…  В низине одного из холмов, под трамплином, стояло несколько бытовок, где сидели тренеры, готовящие надежд Советского Союза. Потихоньку я увлеклась лыжами. Спустя годы, в студенчестве, мы с моим другом пришли как-то навестить нашего тренера Владимира Васильевича Лутовинова, и тогда я поняла, насколько это была подвижническая работа, как он любил детей и свое дело.

Я одна ездила на тренировки. В детстве у меня были довольно низкий голос и короткие волосы — меня постоянно принимали за мальчика. И когда в вагоне меня спрашивали: «Мальчик, ты выходишь?» — я бурчала в ответ: «Я не мальчик, я девочка! Да, выхожу… » На этой же почве у меня даже чуть не случилась детская травма! Мою сестру папа возил по абонементу в Пушкинский музей, и я не упускала случая с ними покататься по городу. Когда у меня худо-бедно отросли волосы и их получилось собрать в два кривых хвостика, я была несказанно рада и даже надела юбочку. И вот мы вместе — папа с двумя дочками — подходим к очереди на вход в музей. Папа спрашивает стоящего милиционера, куда идти на занятие по абонементу, и тот отвечает: «Пусть мальчик здесь постоит, а вы с дочкой идите туда… » Помню, как у меня начали наливаться глаза, и я исподлобья: «Я не мальчик, я девочка!» Ну как так?!! С двумя хвостиками и в юбочке меня все равно приняли за мальчика.

Возвращаясь к Ленинским горам — я занималась там с 5 до 13 лет. Все склоны, холмы, поля были оббеганы мной вдоль и поперек от парапета на смотровой до набережной. На смотровую площадку круглый год приезжали свадебные кортежи, молодожены пили из фужеров шампанское, а потом выкидывали их на склон, поэтому, когда теплело, мы частенько становились жертвами свадебных традиций, натыкаясь на бокалы. Было ощущение, что все они тунеядцы, ничего не делают, а мы — ого-го — тренируемся!

Как-то я решила показать своему ребенку эти места. Они с папой катались на ватрушках со склонов, а я намертво отказывалась. Это из детства — помню, какой холодок меня пробирал, когда я видела этих бесстрашных саночников, свистевших вниз параллельно нашей трассе. Ужас! Однажды я, вдохновившись ими, решила так же скатиться с горки у себя во дворе. Между домом и склоном стояли бойлерные будки и была проезжая часть — в общем, масса вариантов того, что будет, если не затормозишь. И я по-мальчишечьи, пузом на санках, помчалась головой вперед и получила сотрясение мозга, врезавшись в стену. Благо рядом проходила подруга моей сестры, которая отвела меня домой…  Поэтому мое отношение к стремительным спускам с горы прохладное, с ребенком у нас катается папа. Именно из-за страха я ушла из спорта. В какой-то момент поняла, что даже на трассе во время соревнований притормаживаю, чтобы не набирать скорость.

Потом в моей жизни появились театральный кружок, экспериментальный лицей «Арлекин», ГИТИС…  И я пошла по наклонной.

Студенческая жизнь…

Проучившись год в театральном лицее, я попала в экспериментальную группу на режиссерском факультете ГИТИСа. Сначала мы учились в знаменитой школе «раз-два-три» (№123) в Хлыновском тупике, а потом нас впустили в святую святых — само здание ГИТИСа. Мы стали вращаться в кругах взрослых студентов…  Тогда как раз выпускался легендарный курс Петра Наумовича Фоменко, и мы по миллиону раз пересматривали их спектакли.

Конечно, некая богемность, витавшая в ГИТИСе, не пощадила и нас, особенно мальчишек. Обычно курсы разновозрастные — от 16 до 28 лет, а мы все поступили в 15, в голове — ветер…  Режиссеры у нас были постарше, они находились в тихом ужасе от того, кого им подсунули. Но потихоньку все устаканилось. Занятия, репетиции…  Мы с утра до вечера беспрерывно находились в ГИТИСе. Выпускались, как это часто бывает, с ощущением, что все уже народные артисты, это быстро разбилось о суровую реальность. Но мне грех жаловаться — сначала я попала на главную роль в театр Гоголя, а потом волею судеб оказалась в «Ленкоме», тоже на главной, хотя опыта и понимания профессии изначально практически не было — все приобреталось в процессе работы в театре.

Московские квартиры…

Я была благополучным домашним ребенком, взросление наступило достаточно поздно, и так получилось, что мое автономное существование — собственная квартира — началось годам к тридцати. До этого не было возможности, да и жизнь большой семьей мне нравилась.

После Ясенево мы жили у моей любимой бабушки на улице Вавилова, где в детстве разрешалось бесконечно смотреть телевизор и есть «Юбилейное» печенье с маслом. Помню звук трамвая за окном…  Все окна выходили на трамвайную линию на Вавилова, ездили трамваи тогда громко, но это не мешало, а, наоборот, создавало атмосферу. Возвращаясь к детству, у бабушки и дедушки в квартире был спальный гарнитур со спинками, спинка была лакированная — коричневая с черным кантиком, что было идентично с эскалатором в метро, и я вновь, играя, представляла, что я в метро. Почему-то оно всегда во мне вызывало романтические чувства.

Потом небольшой отрезок времени жили в профессорском доме университетского типа напротив театра Джигарханяна. Это был такой перевалочный пункт, из которого родители переехали в приобретенную квартиру на Ленинском, а я осела на Юго-Западе.

Любимые и нелюбимые районы…

Не люблю все, что связано с Югом и Юго-Востоком: трубы, теплостанции…

Помимо родного сектора Юго-Запада мне знакомо Крылатское — видимо, из-за соревнований, которые там проходили. А еще я хорошо знаю часть Ленинградского проспекта около «Аэропорта» — мы ездили по этой дороге в наш дом в деревне.

На самом деле есть масса районов, которые я просто не знаю, Москва огромная.

Москва изменилась…

В моем детстве город украшали огнями только по особым случаям. У моего папы была машина, в которую набивалась куча детей, чтобы отправиться в центр города смотреть праздничную иллюминацию. Это было целое мероприятие! То, что ее сейчас так много — ужасает. Страшно подумать, сколько денег налогоплательщиков уходит на подсветку!

В Москве меня беспокоит…

Как автомобилист я не понимаю суженные проезжие части, огромные тротуары и безумные парковки. Постепенно к этому привыкаешь, осознавая, что это попытка развести поток машин в огромном городе, но я согласна далеко не со всеми решениями в вопросах благоустройства города. Здорово, что город стал чистым, надо отдать должное облагораживанию дворовых территорий, но аляповато-купеческое убранство удручает.

Вызывает боль неуважение к историческим местам и постройкам, их лихое перестраивание и уничтожение…  Государству надо находить способы и средства для сохранения домов, с которыми связаны разные события и биографии. Может быть, стоит организовать туристическую структуру, которая позволяла бы окупать затраты. Понятно, что земля в Москве бешено дорогая и деньги побеждают все, но…

А еще я не понимаю людей, которые стремятся жить в центре. Из-за того, что сузили многие улицы, количество машин не уменьшилось, а увеличилось. На тех же улицах поставили скамейки. И вот в теплый денек мамы гуляют по широким тротуарам, а дети в колясках, находящихся на уровне выхлопных труб, дышат газами…  Что должно быть в голове, чтобы садиться на эти лавочки дышать машинами? Само по себе это здорово: и пространство, и скамейки, и уличные столики в кафе, но в контексте огромного количества машин…  Мы в семье сделали все, чтобы у нас в Подмосковье был оазис, где можно продышаться, прочистить легкие свежим воздухом. Кстати, и квартиру я искала рядом с зеленой зоной. Недалеко от дома есть Тропаревский парк, который, я надеюсь, хоть как-то переваривает побочные эффекты транспортных средств.

Говоря о Москве в контексте других мировых столиц…

Есть понятие «мегаполис», и в нем есть свои законы существования. Москва, ориентируясь на эти законы, занимает одно из первых мест по благоустройству. Тут скорее вопрос моего отношения к жизни в мегаполисе: я завишу от жизни в городе — театр как-никак в центре; я могла бы переехать за город, но все упирается во время на дорогу.

Да, есть озеленение улиц, но сразу волей-неволей начинаешь считать, сколько стоит одно такое деревце и что можно было бы сделать на эту сумму еще. В свое время было огромное количество насаждений вдоль дорог, которые сначала вырубили, а сейчас вновь высаживают. Я понимаю, что какая-то вырубка была вынужденной из-за обилия тополей, создающих определенные проблемы. Вообще экология, нервное напряжение, электромагнитная нагрузка нас накрывают и не проходят бесследно. Вывод такой: можешь жить за городом — здорово, привязан к Москве — помоги себе сам поддержать здоровье (читай — выжить).

Москвичи отличаются от жителей других городов…

Москва — это бешеный ритм, амбиции, спрос. В Москве огромное количество людей, которые не москвичи, но осели здесь давно. Этакая «ма-а-асковская публика», чувствующая свою избранность. На них наступает девятый вал новых покорителей столицы. У коренных жителей, особенно если брать старую интеллигенцию, растет неприятие к, грубо говоря, лимите, не считающей себя таковой и оседающей в городе насовсем; это наглая, энергичная, пробивающаяся и не имеющая сомнения в своих силах масса, выдавливающая коренных жителей.
С одной стороны, Москва — это отдельное государство, а с другой — лакмусовая бумажка происходящего глобально. Но когда залезаешь в соцсети и думаешь, вот оно — мнение страны, а потом едешь по России (в этом году я побывала даже за полярным кругом и на Кольском полуострове), у тебя случается отрезвление. То, что в соцсетях — мнение довольно узкого круга, по которому нельзя судить о настроении России в целом. За пределами столицы другая жизнь, и люди настроены по-другому. Это не к тому, что нигде больше нет проблем, а к тому, что часто преподносимое общественное мнение — это мнение лишь части населения города Москвы. Об этом стоит помнить.

Премьера спектакля-реконструкции «Вишневый сад» в МХАТ им. Горького…

Меня изначально пугает слово «реконструкция». В этом смысле слово «восстановление» мне дается легче. У МХАТ им. Горького был опыт реконструкции постановки В. И. Немировича-Данченко 1940 года «Три сестры» — тогда были подняты все экспликации, записи и работы по спектаклю. Он был восстановлен без привнесения новых решений. В него вдохнули новую жизнь, чутко пройдя по четким указаниям Немировича-Данченко. Что касается премьерной постановки «Вишневого сада» — это спектакль 1988 года, который, может быть, и затевался руководством театра как некая реконструкция, но от этой формулировки быстро ушли, поскольку в результате использовали только изумительное оформление Владимира Серебровского (сценограф, работавший над постановкой в 1988 году. — «Москвич Mag») — это очень красивые, абсолютно реалистичные декорации, в которых при этом заложено столько иронии, столько смысла…  Они создают чеховскую атмосферу. Нам была дана точная среда обитания, поэтому оставалось всего ничего — соответствовать.

Когда мне предложили сыграть Раневскую, я оробела и, слыша свое «да» в ответ на предложение, чувствовала, что глаза ползут на лоб. Априори существует определенный страх перед этим материалом и пиетет. Раневская — это роль, до которой актрисе надо дорасти. Я старалась не рефлексировать, а просто уйти с головой в работу. То, что я делала, устраивало режиссера Валентина Клементьева и художественного руководителя Эдуарда Боякова, которые меня сюда пригласили, поэтому я говорила себе: «Сами виноваты!» — и честно занималась своим делом. А когда мы вышли к зрителю и я стала получать отзывы: «Прекрасно знаем пьесу, видели разные ее постановки, но вот наконец все понятно, все сложилось как пазл», — поняла, что мы на правильном пути. Играет роль и то, что возраст задействованных артистов соответствует возрасту персонажей. Это важно, потому что в каждом возрасте своя психофизика, своя энергетика. Герои Чехова — живые люди, со своими страстями, пороками и достоинствами. Погружаясь в пьесу, мы старались понять, осмыслить происходящее более ста лет назад и, ничего не меняя в тексте, заставить современного зрителя подключаться к переживаниям героев. А это, как учил Марк Анатольевич Захаров, может быть только в том случае, если зритель видит, что на сцене про него, а не про кого-то. Для этого люди на сцене должны быть не далекими, а живыми и понятными. У нас родилось довольно много смелых мизансцен, которые привносят современное звучание. Валентин Клементьев, режиссер спектакля, не уставал повторять: наш ориентир — это школьники старших классов; им должно быть понятно и не скучно, тем более что у Чехова сказано — комедия.

В письме к Ольге Леонардовне Книппер-Чеховой Антон Павлович писал: «Раневскую играть не трудно, надо только с самого начала верный тон взять… ». Получая отклики первых зрителей, я смею надеяться, что двигаюсь в правильном направлении….

Я очень благодарна судьбе за эту работу. Жизнь — удивительная штука! Когда я в студенчестве ходила в ГИТИС мимо доронинского Художественного театра, то даже представить себе не могла, что когда-то будут здесь играть. И какое счастье, что впервые я ступила на эту легендарную сцену со спектаклями родного «Ленкома» (последние годы «Ленком» арендует сцену МХАТ им. Горького для некоторых спектаклей. — «Москвич Mag»). В прошлом сезоне «Ленком» стал ходить на гастроли на соседнюю улицу. Поэтому выходить на сцену в МХАТ им. Горького в «Вишневом саде» было уже не так страшно. Верю, что наш сад будет цвести долго и счастливо!

Ближайшие спектакли «Вишневый сад» в МХАТ им. Горького 31 января и 20 февраля.

Фото: Яна Овчинникова