О несправедливости, отделяющей значимых архитекторов от рядовых драматургов, о чудовищном памятнике Марксу — «холодильнике с бородой» и о том, что в Москве можно выйти на улицу в чем угодно, а Одесса этого не приемлет, потому что не верит в бедность.

Я счастлива, что родилась…

В Таганроге, городе, где родился Чехов…

Родина — это то главное, что создает твою личность. Я просто не представляю, как можно жить без Родины.

Захочется душевной передышки — тянусь к полке за чеховским томиком.

Пушкиным я дышу. Мне иногда кажется, что он существует совсем рядом…  Александр Сергеевич Пушкин был и остается спутником моей жизни. Он был со мной всегда, все долгие годы, что я живу на земле, пожалуй, еще прежде того, как я научилась читать.

Однажды я видела его во сне…  Мне снилось, что он в крылатке и цилиндре шел то ли по Тверской, то ли по Новинскому бульвару. Он уходил от меня, и я видела его только со спины. Но я знала, что это Пушкин. Он ступал легко, поигрывая на ходу знаменитой тяжелой тростью. И когда я поняла, что через секунду Пушкин уйдет и так никогда не увижу его лица, я окликнула: «Александр Сергеевич!» Пушкин обернулся, я увидела его светлые глаза, вьющиеся русые волосы его бакенбард; и Пушкин вдруг улыбнулся мне своей белозубой африканской улыбкой. И исчез…

Этому моему сну завидовала Анна Ахматова.

О детстве…

Родилась в очень богатой семье, настолько богатой, что в 1917 году семья эмигрировала на собственном пароходе.

Ради бога, не подумайте, что я тогда исповедовала революционные убеждения. Боже упаси. Просто я была из тех восторженных девиц, которые на вечерах с побледневшими лицами декламировали горьковского «Буревестника» и любили повторять слова нашего земляка Чехова, что наступит время, когда придет иная жизнь, красивая, и люди в ней тоже будут красивыми. И тогда мы думали, что будут красивыми. И тогда мы думали, что эта красивая жизнь наступит уже завтра…  Господи, мать рыдает, я рыдаю, мучительно больно, страшно, но своего решения я изменить не могла, я и тогда была страшно самолюбива и упряма. И вот моя самостоятельная жизнь началась.

Боже, какое это было страшное и неповторимо красивое время. Красные приближались, по ночам в городе слышалась стрельба, а мы в полупустом театре играли какие-то нелепые водевили. И был свирепый голод…  Моя подружка на сцене упала в голодный обморок.

Переезд в Москву…

Свое по театрам исходила в 1920–1930-е годы, была я тогда молодой провинциальной актрисой, которой судьба подарила Москву в пору буйного расцвета театров. Каждый свободный вечер — в театре. Моя унылая носатая физиономия всовывалась в окошечко какого-то театрального администратора, и я печальным контральто произносила, заглядывая в металлические глаза: «Извините меня, пожалуйста, я провинциальная артистка, никогда не бывавшая в хорошем театре». Действовало безотказно. Правда, при попытке пройти в один театр вторично администратор мне посоветовал дважды не появляться: «Вы со своим лицом запоминаетесь». В то время я перенесла помешательство на театрах Мейерхольда, Таирова, Михоэлса, Охлопкова, Вахтангова. Прежде всего я стремилась увидеть Бабанову, Глизер, Мансурову, Гоголеву, Добржанскую, Андровскую, Книппер-Чехову и других. Боже, как постыдно я завидовала им, но, придя домой, в свою комнатушку на Пименовском, я «играла» их роли, как бы примериваясь: «А я могла бы?» Из всех театров на особом месте у меня стоял МХАТ, на его спектакли я ходила как в театральный университет, многие смотрела по нескольку раз. Однако причиной тому стало одно непредвиденное обстоятельство: я влюбилась в Качалова, влюбилась на тяжкую муку себе, ибо в него влюблены были все, и не только женщины.

Я «переспала» почти со всеми театрами Москвы — все искала святое искусство. В телевизионной передаче обо мне ведущая спросила: «И где же вы его нашли?» Я ответила: «В Третьяковской галерее». А в наш театр вхожу, как в дворницкую, только вот квасом не пахнет.

Мои любимые роли — в пьесах Чехова. Переиграла почти во всех — конечно, то, что могла. В молодости очень любила роль Наташи в «Трех сестрах». Меня всегда интересовал вопрос — почему я, человек душевно опрятный, ужасно люблю играть негодяек? Почему наслаждаюсь, когда играю спекулянтку Маньку в «Шторме» — роль, которую с разрешения автора сочинила сама? Наверное, мне просто интересно показывать то, что во мне самой отсутствует…  Но Фелицата (нянька в комедии Островского «Правда — хорошо, а счастье лучше». — «Москвич Mag») мне нравится, она — добрая. А знаете, почему эта пьеса сейчас современна? Там все — жулики!

О нелюбимом месте в Москве…

Когда в Москве на площади Якова Свердлова (ныне Театральной. — «Москвич Mag») напротив Большого театра установили памятник вождю пролетариата Карлу Марксу работы скульптора Льва Кербеля, я прокомментировала это так:

— А потом они удивляются, откуда берется антисемитизм. Ведь это тройная наглость! В великорусской столице один еврей на площади имени другого еврея ставит памятник третьему еврею!

О художественных же достоинствах памятника Карлу Марксу в столице отзываюсь весьма жестко: «Позорище! Это какой-то холодильник с бородой!»

Хочу изменить…

Ну надо же! Я дожила до такого ужасного времени, когда исчезли домработницы. И знаете почему? Все домработницы ушли в актрисы.

Мне непонятно всегда было: люди стыдятся бедности и не стыдятся богатства.

В Москве меня раздражает…

Встретила Корнея Чуковского. Шли по Тверскому. Меня осаждали, как всегда, теперь ненавистные, надоевшие школьники. Чуковский удивился моей популярности. Я сказала ему, что этим ограничивается моя слава — улицей, а начальство не признает…

Сорванцы в красных галстуках дружно стали скандировать опостылевшую фразу из «Подкидыша»: «Муля, не нервируй меня!» Я не выдержала и скомандовала им в ответ: «Пионэры, стройтесь попарно и идите в жопу!»

Москвичка ли я…

Я провинциальная актриса. Где я только не служила! Только в городе Вездесранске не служила!..

В Москве меня беспокоит…

А драматурги неплохо устроились — получают отчисления от каждого спектакля, поставленного с их пьес! Больше ведь никто ничего подобного не получает. Возьмите, например, архитектора Рерберга. По его проекту построено в Москве здание Центрального телеграфа на Тверской. Даже доска висит с надписью, что здание это воздвигнуто по проекту Ивана Ивановича Рерберга. Однако же ему не платят отчисления за десятки тысяч телеграмм, которые ежедневно отправляют в построенном им доме!

Сравнивая Москву с другими городами…

В Москве можно выйти на улицу одетой как бог даст, и никто не обратит внимания. В Одессе мои ситцевые платья вызывают повальное недоумение, это обсуждают в парикмахерских, зубных амбулаториях, трамвае, частных домах. Всех огорчает моя чудовищная скупость — ибо в бедность никто не верит.

Какой печальный город Ленинград. Невыносимо красивый и такой печальный с тяжелоболезнетворным климатом. Ленинград без Ахматовой для меня поблек, не могу себя заставить съездить на ее холмик взглянуть. Зачем? У меня в ушах ее голос, смех.

Москва меняется…

Однажды перед Московской Олимпиадой я набрала номер директора театра им. Моссовета и не терпящим возражения официальным тоном потребовала срочно предоставить автомобиль. Директор попробовал отказать, сославшись на то, что все машины заняты, но я сурово его перебила:

— Вы что же, не понимаете? Я должна объехать Москву и показать Мальчику (собака Раневской. — «Москвич Mag») олимпийские объекты. Он хочет убедиться, что все в порядке…

Почему я не уезжаю из Москвы…

Одиноко. Смертная тоска. Мне 81 год…  Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет.

Я не напишу автобиографию…

Меня попросили написать автобиографию. Я начала так: «Я — дочь небогатого нефтепромышленника… »

Книгу писала три года, прочитав, порвала. Книги должны писать писатели, мыслители или же сплетники.

Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.

На платформе Kion вышла драма-байопик «Раневская»: от юности в Таганроге и мечтах об артистической славе до успеха и московского одиночества последних лет жизни.

Использованная литература: «Смех сквозь слезы», «Дневник на клочках», «Фаина Раневская», «Философ с папиросой в зубах», «Судьба-шлюха».

Фото: Юрий Сомов/РИА Новости