О жизни в Монако и во Франции, о том, как надо договариваться с нашей властью, и о столетии со дня рождения Юрия Владимировича Никулина.

Я вырос…

На улице Фурманова. Когда отец женился, то с Разгуляя он как раз переехал на Фурманова, где жила вся мамина семья. Там уже появился и я.

Раннее детство было довольно жестким, потому что оно проходило на Арбате, который к тому времени еще не был чищен и там оставалось большое количество шпаны. С ножами, конечно, не ходили, но вот с дверными пружинами бывало. Не то что не безопасно, но были районы, где появляться не стоило, и Арбат был одним из них.

А так все было замечательно: во дворе — друзья-приятели, на улице тоже. Наша квартира была чудесной: такая типичная московская старая коммуналка-слободка. Правда, наших родственников там было подавляющее большинство, поэтому вопросов не возникало. Но были и соседи: ничья бабушка, которая жила в комнате без окон, и сосед, который периодически выпивал и засыпал в туалете, поэтому мы все время ломали задвижку, а потом решили не чинить ее дальше, а просто вешать табличку «Занято». Хорошо помню, как топили печки-голландки, а папа таскал для них уголь. С братом нас раз в неделю мыли в корыте, воду грели на керосинках. Все было как надо.

Детство…

Конечно, я бабушкин сын. Когда был маленьким, то мы вместе ходили гулять, в основном на Гоголевский. Частенько попадались любопытные персонажи: например, там жила пожилая дама, которая летом гуляла в шляпке с вуалью и водила на поводке петуха. Петуха звали Пьер, она говорила с ним по-французски.

Однажды была попытка отдать меня в прогулочную группу, собранную на общественных началах. Бабушка пошла в магазин, оставила меня в группе, и тетенька, которая была старшей, объявила: «Дети, у нас новый мальчик. Его зовут Максим. Максим, что ты умеешь делать?» Я ответил, что умею петь. «Сейчас Максим нам споет», — сказала эта тетенька. И я запел песню, которую часто слышал дома: «И вот открылась одесская пивная». Когда я допевал первый куплет, то со всех концов бульвара бежали папы-мамы-бабушки, чтобы оттащить своих детей от этого монстра. Больше меня в группу не отдавали. И в детский сад тоже, хотя также была одна попытка. Я не пел, но орал весь период пребывания в саду. Когда меня забирали, родителям сказали: «Либо вы с ним что-то сделайте, чтобы он не орал, либо лучше не приводите». Мы выбрали второе, поэтому я рос дома и на улице, где летом на углу торчала бочка с квасом, в Филипповскую булочную мы ходили за хлебом, был магазин «Три поросенка» на Остоженке и керосиновая лавка на Сивцевом Вражке — такие основные маршруты.

Сразу после Фурманова случилась Бронная. Причем произошло это достаточно случайно. Отец пошел в Мосгорисполком пробивать кому-то из артистов квартиру, чем он обычно и занимался: не то что квартиры, у некоторых артистов и прописки не было. И отец все время ходил по кабинетам и просил, поскольку человек популярный, то ему мало отказывали. И вот он с очередным артистом пошел к председателю Мосгорисполкома, которым тогда, по-моему, был Промыслов. Какие-то ля-ля, анекдоты. Ситуация дежурная, сказали оставить письмо — чем могут, помогут. Отец благодарит, приглашает в цирк — обычные вещи. Но тут Промыслов вдруг спрашивает его: «Товарищ Никулин, а у вас-то как с жилищным вопросом?» Отец ответил, что все хорошо, живем с семьей в коммуналке, есть три комнаты. И тот так оглянулся, перегнулся через стол и вполголоса спросил: «Товарищ Никулин, вы идиот?» Отец искренне рассказал, что живем мы хорошо, семья, родственники…  «Берите лист бумаги и пишите, что просите улучшить жилищные условия. Пока не напишете, не уйдете», — и через год после этого мы переехали на Бронную.

Юность…

Я не был агрессивным подростком, хотя и на Арбате, и на Бронной знал тех, кого бандюками, конечно, сложно назвать, но шпаной можно.

Я очень не любил учиться — меня не вдохновлял сам процесс, не говоря уже о ряде предметов, которые я просто не понимал и не понимаю даже сейчас. Поэтому когда росли мои дети, то математикой с ними занималась жена. Как ни странно, мне теоретически нравилась физика, да и по русскому и литературе были хорошие преподаватели, но в семье же всегда говорили правильно. Моя бабушка, которая в свое время заканчивала гимназию, имела образование покруче, чем сегодня после университета. До конца своих дней она помнила спряжение греческих и латинских глаголов. Тогда учили! Из чего складывался мой день? Шел в школу — считайте, полдня нет, — а дальше дома занятия-уроки, потом ко мне приходил преподаватель по английскому.

Первое время я скучал по Арбату и коммуналке — образ жизни кардинально поменялся. Я уже был, в общем-то, не мальчиком — лет тринадцать: мальчик, конечно, но не ребенок. В первый момент был дискомфорт, но, естественно, ко всему привыкаешь и втягиваешься: у меня было три друга, мы жили в одном доме и учились в одном классе — было, с кем общаться, ведь мы практически все время проводили вместе. Сегодня только я один остался в живых…

Застолья…

Это такой очень серьезный, но небольшой, даже не по календарному, а по физическому — по часам, по минутам — период жизни. Родители бывали в Москве не так часто, но когда все-таки оказывались дома, то у нас собирались замечательные люди. Для меня с братом самыми интересными были те моменты, когда о нас забывали. А происходило это периодически. И мы вдвоем сидели и слушали взрослые разговоры в нашем месте — под журнальным столиком. Хвастаться не хочу, но это не могло не повлиять, ведь у нас бывали совершенно сумасшедшие люди! Я цирковой ребенок, поэтому для меня все были «тетями» и «дядями», как это принято в цирке: дядя Женя Евтушенко, дядя Витя Некрасов, дядя Булат Окуджава, тетя Белла Ахмадулина, дядя Женя Урбанский — они все приходили достаточно поздно, часов в десять, работа кончалась поздно: и в театре спектакли, и смены на «Мосфильме», и представления в цирке — пока разгримируешься, пока домой. Почему собирались именно у нас? Все это происходило еще когда все жили по коммуналкам, а у нас была самая большая комната.

Это же шестидесятые, оттепель: дух свободы и надежды, планы, мечты — они все бредили, спорили, читали стихи, пели песни. О политике никто не говорил, в основном о творчестве — рассказывали байки, кто чем занимается, что произошло на съемках, в цирке-театре, обсуждали, что задумано, читали отрывки из произведений…  Когда пел дядя Женя Урбанский, стены в четыре кирпича просто дрожали, настолько нараспашку, взахлеб и вхруст все это было. Стоит просто позавидовать. Практически не пили — у всех не сказать чтоб водились деньги; доходило до того, что покупали вино, выливали в кастрюльку, сдавали бутылки и на эти копейки покупали закуску. Это было совсем не главное, они и без вина все были такие куражливые! У нас вообще все особо не пили: отец любил пропустить рюмку-две, но не больше. Я его сильно выпившим — на ногах-то он стоял, нетвердо, но стоял — видел дважды: первый случай, когда они с дядей Женей Евтушенко принесли на руках дядю Булата Окуджаву после его первого концерта в Политехническом музее, где Окуджаву освистала комсомольская молодежь, согнанная специально для того, чтобы его опустить. Они пришли уже сильно датые, а потом вливали в него и в себя водку, говоря: «Булик, ты гений. Булик, наплюй — насрать»; потом все, естественно, завалились спать. А второй раз, когда ему дали первое звание «Заслуженный артист РСФСР», он пришел с банкета сильно выпившим — артистам тогда не так часто присваивали звания — и сразу стал звонить в Ленинград Баталову, которому дали звание за месяц до того, и они стали обмениваться мнениями, рассказывая друг другу матерные анекдоты. Один телефон на всю квартиру висел в коридоре, и мама стояла рядом, дергая папу: «Юра, Юра, перестань, неудобно же, телефонистки слушают». Два случая, когда я видел отца крепко поддавшим.

Когда начались мои шалости?..  Покуривать я стал в девятом-десятом классе — дома все-таки курили и папа, и мама, — а водку я первый раз попробовал на первом курсе института, когда нас отправили на картошку — это была вынужденная мера, без которой просто нельзя. Водка мне нравится. Вина я практически не пил, только в школьные годы, когда за копейки покупали какую-то дрянь, даже вспоминать об этом не хочется. А распробовал я вино, когда переехал во Францию: жить там и не разбираться в вине и сырах — некрасиво, неуважение к стране.

В университете какой-то особой тусовки особо не было, но, конечно, где-то собирались и сидели, довольно часто у меня, ведь родители все время уезжали на гастроли, квартира была свободной. Потом я увлекся музыкальной историей, и мы много времени проводили у себя в студии на факультете: и репетировали, и играли, и концерты были, но это уже другая компания, не институтская.

Взрослая жизнь…

Когда я последний раз женился, тесть купил нам кооперативную двухкомнатную квартиру на «Тимирязевской». Там очень хороший район, и до работы мне было недалеко (Максим Никулин работал на Центральном телевидении. — «Москвич Mag»). Рядом с домом был замечательный парк «Дубки», половину которого сейчас застроили. Мы туда все время ходили гулять с компанией соседей с маленькими детьми. Как-то на 9 Мая мы перетусили, и я пришел домой из парка выпивший. Одной рукой я держался за коляску, а в другой висел маленький Юрочка (сын, Юрий Максимович Никулин. — «Москвич Mag»). Когда жена меня увидела, она сказала: «С кем пил, к тому и иди», — и я ушел к соседу, лег там спать. (Смеется.)

В девяностые…

Все было. Я тогда еще работал на телевидении, платили нам неплохо, но денег не хватало, и, как многие, мы занялись бизнесом: сначала курсы английского языка, что было популярно, ведь народ валом валил из страны, потом с партнерами развозили по магазинам соки мелкооптовыми партиями, торговали детскими вещами, владели турфирмой — первыми стали запускать автобусные туры по Европе, — а потом дошли до солидных величин, и моя жена 18 лет работала директором нашей очень крупной туристической компании. Жили, как все. И «крыша» была, и «стрелки ставили», и «наезжали», и «кидали».

Цирк чувствовал себя средне — люди ходили к нам меньше. Не потому что не было денег — билеты стоили недорого, — а потому что никто не знал, что происходит, была такая дезориентация. Все пытались понять, что за жизнь наступила. Не до цирка было. И театры горели. Старались выживать. Позже, когда отца не стало, приходили люди и предлагали чемоданы.

Мой самый близкий друг тогда работал в Чехии завкорпунктом ТАСС, мы к ним пару раз ездили, а они к нам не приезжали и все время сидели там, потому что в ТАССе объявили, что все корреспонденты, которые работают за рубежом, ездят в отпуск за свой счет: а у них двое детей, собака — обратно приедут, и деньги закончатся. И вдруг он мне звонит и говорит, что будет один день в Москве по делам. Я ему предложил, чтобы после дел подскакивал — мы бы посидели у меня, поговорили, выпили. Я забрал его из «Олимпийского», но сказал, что проедем через Савеловский, потому что надо что-нибудь купить. Я подъехал к вокзалу и пошел искать, что бы купить выпить. А совершенно нормальная для меня обстановка: машины без номеров, бандюки сидят, водка на капоте, бабы рядом — дежурная для Савеловского вещь. Я через них протолкался, ушел, а когда вернулся с пакетами, увидел, что все кнопки на машине закрыты. Говорю: «Дверь открой». А он мне: «Поехали отсюда!» Я его спросил, что это он так дергается. «Страшно», — отвечает. Сынок, давно ты не был дома! Мы тут так живем. Это нормально, ничего странного нет.

Жизнь во Франции…

Первый раз я побывал во Франции, когда мне было 14 лет; отца с матерью пригласили их друзья: француз Пьер Робер Леви — достаточно известный человек, литератор, искусствовед, цирковед, одно время он работал помощником Тристана Реми — и его жена. Они с отцом познакомились на почве цирка и прочно подружились. Сначала Пьер по приглашению отца приехал в Москву, а потом они с Ниной (она русская) пригласили нас. Кстати, они с Пьером познакомились не в самое мирное время — Пьер был маки в Сопротивлении, а Нина пыталась бежать. Они встретились в концлагере, после войны поженились, и она осталась с ним во Франции.

Когда мы приехали к ним в гости в Париж, брат мамы меня загонял. Мы провели там где-то три недели: уходили в восемь утра, а возвращались, волоча ноги, в девятом часу вечера. Мы посмотрели все, что только тогда можно было. И на долгие годы жизнь для меня разделилась на два периода: до Парижа и после. Для меня это стало культурным и психологическим шоком — все совсем другое. Родители-то привыкли, они к тому времени наездились, а для меня в 14 лет это стало ударом — моя первая заграница. Потом долго ничего не было — не принято, после я один раз ездил в ГДР, когда учился на журфаке, мы дернули туда с нашей музыкальной группой на фестиваль Unter den Linden. А потом я вдруг опять вернулся в Париж, тогда я еще не работал в цирке, но папа попросил, чтобы мне разрешили сопровождать его на французский цирковой фестиваль. Отец, которому все было по барабану, ведь он там был много раз, все время просидел в номере, раскладывая пасьянсы. А я опять уходил с утра, ходил по Парижу, ностальгировал, и от этого кружилась голова. Потом я оказался в Париже на фестивале, когда уже сам работал в цирке. А после там впервые побывала моя жена и вернулась оттуда как ошалевшая. Слово за слово, лет восемнадцать назад мы решили что-нибудь прикупить во Франции. Тем более что уезжали не навсегда, как у Галича в песне «Опыт ностальгии».

Девушка моя там проводит гораздо больше времени, практически все время живет, а я вахтовым методом: неделю там — две недели здесь. Моя работа не заключается в том, чтобы отрабатывать от и до и выпускать итоговый продукт, все-таки мои функции больше представительские. Я всегда могу сорваться и приехать на любые встречи и переговоры. Если что-то случится, я всегда на связи. Я же не руковожу, я над этим всем посматриваю. Вот вопрос очень простой, но очень похожий: зачем кораблю капитан? Баржа плывет сама, нафига на ней капитан, если он просто несет вахту? Рулевой у штурвала, штурман курс прокладывает, боцман орет на матросов, матросы драят палубу, кок варит кашу, моторист занимается энергетической установкой, наверху кричат «Земля! Земля!». Все при делах, а капитану там особо делать нечего. Но на самом деле он нужен лишь на случай катастрофы, чтобы потом за все ответить и чтобы после этого сойти или не сойти с корабля. Капитан — человек, который все цементирует. Так и я — сижу подписываю бумаги: да, бывают дни, когда появляется много дел, народа, и я прихожу домой ошалевший, а бывает, что просто сижу смотрю Facebook. Цирк вещь непредсказуемая, в любой момент здесь может случиться что угодно. Но что мне от Ниццы лететь? Два с половиной часа.

Трудно сравнивать французскую жизнь с московской…

У нас много разного, даже менталитет. И в некоторых вещах я им завидую. Поскольку я с языком и давно там, то я свой, но не могу сказать, что при этом француз, все-таки я русский: и по менталитету, и по отношению — какие-то очевидные для них вещи мне даже не приходят в голову. Чуть не сказал, что разная культура, но культура-то одна: не бывает культуры приема пищи или вождения автомобиля; культура у людей либо есть, либо ее нет, как деньги. Да, в массе своей они цивилизованней нас, но хамы и жлобы есть везде. При этом все французы признают, что русские более открытые. Друзья, попавшие в трудную ситуацию, обратились за помощью именно к нам, а не к своим соотечественникам.

Отказался от жизни во Франции…

Я очень люблю Францию, это совершенно необычная и уникальная страна; наверное, единственная, где есть одновременно море, океан, горы, дюны, леса, реки — все сразу. И я не говорю про кухню — там она везде разная, но совершенно сумасшедшая: в Нормандии попроще, а в Провансе и Бургундии более изощренная.

Но сейчас мы в основном живем в Монако. Раньше у меня была французская карта — спасибо, Саркози! Когда он вступил на пост президента, то придумал такую историю — вид на жительство для людей нестандартных профессий, чтобы они приезжали во Францию. Я пришел в посольство, объяснил ситуацию, и мне дали трехгодичную карту. Я стал первым русским, кому ее выдали. Автоматически карту дали и жене: интересно, что моя без права на работу, а по ее можно было делать все что угодно. Но потом мы вступили в конфронтацию с их фискальной системой: они почему-то решили, что я должен платить там налоги. Я понимаю, что всем хочется. Но я объяснял им, что здесь не работаю, а работаю в России и налог, соответственно, плачу там. Они узнали сумму. Я ответил, что 13%. И тогда французы предложили платить мне разницу до 35%. С какого перепуга?! Бодались-бодались, но пришла пора продлевать карточку. Они насчитали, что я должен заплатить 80 тыс. евро. Я спросил у адвоката: «Допустим, я идиот, вынимаю эти 80 тысяч, которых у меня нет, но я их найду, и плачу налог. Гарантирует ли это мне продление моего вида на жительство?» Он ответил, что нет. И с какого рожна я тогда буду этим заниматься?!

Так совпало, что в тот момент проходил фестиваль нашего цирка в Москве, куда к нам каждый год приезжает принцесса Монако Стефания — она наш почетный член жюри. Мы с ней давно дружим. И я ее спросил, есть ли у них вид на жительство. Она ответила, что есть.

— А что для этого надо?
— Для тебя — только адрес квартиры.

Хорошо иметь связи во дворце, да? (Смеется.) Мы туда быстренько поехали, приняли решение не снимать квартиру, а купить — взяли маленькую, всего 30 метров, но стоит как дом здесь. И все. С тех пор мы уже 12 лет жители Монако.

Там совершенно другое качество жители: все очень богато — не дорого. Жить не дороже, чем во Франции, в некоторых моментах благодаря отсутствию налогов даже дешевле. А если хочешь еще дешевле, то садишься в машину, 20 минут, и ты в Италии, где все стоит в полтора раза меньше. Конечно, сам уровень жизни и отношения к стране и городу другие: в каждом магазине и лавке обязательно фотография принца и принцессы, сейчас уже с детьми — жители это очень уважают и чтут. Последний раз нас пригласили на референдум на Дворцовой площади, когда собрали весь народ и обсуждали вопрос, переходить ли княжеству на электрические автобусы. Очень важный вопрос. Подкатили автобус, принц прокатился, говорит, мне понравилось, и все сразу же проголосовали. Вынесли бесплатного вина, сыра.

А еще у них есть такая замечательная должность — Ministre d’État. Я ему завидую! Когда де Голль с принцем Ренье — потрясающий мужик, мы были знакомы — подписывали хартию независимости Монако от Франции, то там был пункт, что от Франции будет назначен смотрящий, чтобы они ничего не учудили. Что они могут учудить — я не знаю. Такая политическая штука: вы свободны, но мы присматриваем. Замечательная должность: у этого министра в старом городе великолепный особняк, где он устраивает приемы, я там не раз бывал. Делать вообще ничего не надо, деньги платят замечательные, страна хорошая: живи и радуйся! И абсолютно никакой ответственности. За что отвечать? За Монте-Карло, что ли?! Одна из самых замечательных и роскошных должностей в мире: и приемы, и светская жизнь, и статус министра.

В Москве меня беспокоит…

Мы недавно переехали в квартиру, где живем сейчас, и больше всего меня раздражает, когда в 10 утра за стеной включают перфоратор. Это прямо бесит! Но мы нашли выход — стали быстро уходить из дома.

А без шуток: я здесь родился, вырос — меня ничего не раздражает до посинения. Какие-то вещи мне, конечно, не нравятся. Честно вам скажу — это крайности, в которые люди сами себя загоняют. Мне очень не нравится, когда начинают хаять Россию и то, что здесь происходит. Вам нравится коррупция как факт? Нет, конечно. Нравится показная демократия с культивируемыми и контролируемыми оппозиционными элементами? Тоже нет. Но если бы меня не устраивало все, то я бы уехал отсюда; возможности есть, только цирк бросить нельзя. Но в любом случае когда-то это придется сделать — надеюсь, что передам сыновьям, они уже не дети — старшему 35 лет.

Я редко вожу здесь машину…

По своей натуре не люблю пробок. Почему-то в Париже они переносятся легче. Во Франции, да и в Монако в среднем по технике ездят хуже, чем у нас, но значительно аккуратнее, культурнее, вежливее и предсказуемее. Там мне трудно представить, что человек неожиданно для всех поедет на красный свет, хотя, конечно, и это бывает…  Мне нравится, что если я зазевался и мне нужно через два ряда повернуть налево, я показываю соответствующий жест, и меня все пропускают; никто не кричит: «Козел! Тебе только на самокате ездить», — они понимают, что человек ошибся. Более того, если стоит полицейский, то он остановит поток и пропустит меня. У нас это невозможно в силу подхода «обязательно надо карать». Довольно давно меня здесь тормознул полицейский — что-то я не то сделал. А у меня права монегасские, свои русские я сдал, когда менял; конечно, можно написать заяву, получить дубликат, но мне лень этим заниматься. Я показываю ему свои права.

— Что это такое?
— Это права княжества Монако.
— А почему они такие?
— Потому что я там живу, вот моя резидентская карта.
— А почему вы ездите здесь по этим правам?
— А почему я не могу? Вы же, приезжая в Польшу, ездите там по российским правам. Вы это делаете до окончания своей визы, а у меня-то ее нет.
— Ну в принципе да, — он подумал-подумал, — и что же мне с вами делать?

А почему со мной обязательно нужно что-то делать?! Я что, создал аварийную обстановку, на кого-то наехал? Никто во Франции даже не посмотрит на тебя презрительно в такой ситуации. Если полицейский стоит и видит, что я еду быстро, то он мне сделает жест «помедленнее», при этом не будет тормозить и выписывать штрафы. Хотя моего сына однажды оштрафовали на 200 евро, но он и ехал 150 км/ч там, где можно 130. Они его сначала догнали, потом обогнали и вывесили табличку «Снизьте скорость и остановитесь», после этого подошли и объяснили, что так быстро ездить не надо, а штраф все же придется заплатить, узнав, как удобнее — наличными или карточкой. И не было всех этих унижений.

Хотя в Европе тоже есть совершенная бюрократия. Когда мне нужно было перерегистрировать документ, то я неделю ходил в префектуру к одному и тому же юристу и видел, как он тащится, унижая меня: «Я забыл, здесь нужна еще одна бумага, а та, которую вы вчера принесли, уже недействительна — вышло новое постановление». Помню, пришел домой и говорю жене: «Твою мать! Я даже не знаю, что лучше: когда пришел, дал взятку, и тебе все сделали, или когда они не берут бабки, но устраивают вот это, доводя до белого каления?!» Хотя я взяток никогда не давал и не даю принципиально.

Москвич…

Это человек, которого вне Москвы не очень любят. Кстати, во Франции то же самое — у меня парижские номера на машине, и когда мы куда-то приезжаем, сразу говорят: «Ой, понаехали из столицы!»

Почему не любят? Прежде всего завидуют. Есть стойкое мыслеубеждение, что в столице все гораздо лучше, чем где бы то ни было. Но у нас это во многом действительно правда: в Москве и чище, и ровнее, и красивее — за Москвой следят: и Юрий Михайлович следил, и Сергей Семенович следит. Можно говорить много разного про то, что опять раскопали, но повод для придирок можно найти всегда. Да и Европа вся перекопана, сейчас, правда, уже закапывают. В прошлом году в Париже было невозможно ездить, потому что Евросоюз принял решение поменять на всей территории Европы водопроводные трубы на пластиковые — металл свое отслужил, и это может быть вредно. И в Париже, и в Монако мы пьем воду из-под крана, потому что ее каждый день проверяют, и власти очень гордятся своей чистой водой. В Москве я не рискую. Монако тоже тогда расковыряли, но заковыряли обратно быстро. Здесь, смотрю, тоже быстро работают: расфигачили все, но уже через неделю будто и не было.

Что бы я поменял…

В городе — не знаю. Я не градоначальник. В основном я не смотрю телевизор, но знаю, что открываются новые станции метро, делаются развязки, разгружаются пробки — 15 лет назад был совсем перебор.

Есть план перспективного развития, наверняка его утверждали хотя бы несколько умных людей: кого-то послушаешь, вроде говорят здравые вещи. Я, естественно, не о депутатах, это несерьезно. Я не хочу никого критиковать, но, судя по тому, что обсуждают и показывают, мне кажется, что там в основном занимаются бездельем. Хотя наверняка есть те, кто выпускает и нужные законы. Но в целом это такая говорильня. Может, везде так…  Чем занимается Совет Федерации? Я не знаю. Но чем-то же занимаются, получают за это дело большую зарплату.

Я голосовал за Собянина…

Я ни разу не встречался с Сергеем Семеновичем лично, но когда иногда возникают какие-то необходимости, то меня принимает его заместитель, с ним мы и решаем вопросы.

Голосовал я за Собянина, не скрываю и даже объясню свое решение. Возникла ситуация, когда ко мне пришла моя финансовый директор и откровенно сказала: «Нам пипец!» Мы стопроцентно частная компания, не имеем ни преференций, ни субсидий, ни дотаций — живем на свои деньги. Единственное, чем нам помогло правительство Москвы еще в лице Юрия Михайловича, нам сделали льготную арендную плату, даже не формальную, а символическую, хотя мы платим и за землю, и за свет, и за тепло. Еще в свое время мы объясняли Юрию Михайловичу, почему просим снисхождения в оплате за пользование зданием: цирк не супермаркет и не офисное помещение, здесь 15 тыс. кв. метров, но мы зарабатываем только на зрительном зале, наши доходы — билеты и фойе, да и то с натяжкой. Все остальное — чистый убыток, некоммерческая история: гардеробная, репетиционный манеж, конюшни, помещения для животных. И мы предложили разделить цирк на коммерческую и некоммерческую арендную плату, на что Юрий Михайлович сказал: «Не надо ничего платить! Отдавайте рубль за квадратный метр». На самом деле царский подарок, с которым мы все это время замечательно жили. Но когда вышло постановление Москвы, в связи с которым цирк был вынужден начать платить коммерческие цены, мы просто посчитали, что не потянем: заплатить сможем, но не останется ничего. А на что мы тратим деньги? На новые номера, на животных, на создание программ, реквизит, гонорары художникам, костюмы. И потом за все эти 30 лет мы ни разу не попросили денег на ремонт цирка, хотя здание муниципальное. Мы считаем, что раз живы и пользуемся, то должны содержать его сами. Сегодня цирк выглядит практически так же, как 30 лет назад, и это тоже очень большие вложения. Многие вещи здесь уникальны, они были спроектированы и изготовлены специально для нас. Так, когда несколько лет назад вылетел чип управления механизмом лестницы, которая поднимается в зрительном зале, мы заплатили 18 тыс. долларов, потому что надо было сделать его с нуля, а такого никто не производит. У нас масса уникальных вещей.

Когда вышло это постановление, мне позвонили из ИТАР-ТАСС, стали спрашивать о перспективах, и я сгоряча сказал, что перспективы самые хреновые — если так пойдет дальше, нам придется закрыть цирк, и не будет в Москве цирка на Цветном бульваре, а я уеду во Францию — там шапито. И они это бахнули в эфир. Через 20 минут мне уже позвонили и попросили вечером подъехать в мэрию. Я приехал, там сидел собранный совет, изучивший всю эту историю. И они спросили: «Вы согласны, если мы оставим вам прежнюю символическую плату?» Я ответил, что, конечно, согласен. Они удивились, что я не стал торговаться. Очень быстро решили и очень правильно отреагировали. Казалось бы, что такое? Но люди поняли, что они слегка подошиблись, и все вернули обратно. У нас такие вещи часто бывают? К сожалению, нет. И то, что это было сделано очень оперативно, настраивает меня на позитивный лад — люди весьма умны, чтобы признавать свои ошибки, и могут их достаточно быстро исправить. Именно поэтому я голосовал за Сергея Семеновича. Наверняка это шло с его руки — внизу такие вещи самостоятельно не решают. Угрожали же открыть клетки с животными перед мэрией. Сработало? Еще как! Иногда надо топнуть ногой, чего я очень не люблю, я не сказать чтоб мягкий, но голос, тем более на сотрудников, не люблю повышать — это символ слабости и неправоты в большинстве случаев. Я никогда не люблю вмешиваться в то, что решают мои заместители — у каждого свое направление и подразделение. Уверен, что никто из них не будет позволять себе ничего сверх того, что нормировано. У нас увольняют крайне редко, и когда кто-то приходит жаловаться, мол, уволили, я искренне отвечаю, что знаю своих заместителей, счеты ни с кем они в силу своих человеческих качеств сводить не будут, и то, что повредит цирку, не сделают — они все цирковые люди. Я не буду разбираться, устраивать очных ставок и как пахан решать, кто прав, а кто виноват. Если я буду контролировать эту систему, то механизм будет давать сбой. У меня был показательный случай. Довольно давно у нас проходил фестиваль, один из членов жюри — мой коллега, тоже директор цирка, в прошлом — народный артист. Мы проводим финальное заседание, он ко мне подходит и говорит: «Вы уже и так все решили, а мне надо домой, в цирк». Я запереживал, спрашиваю: «У тебя там что-то случилось, что ли?» И он ответил, что завтра начинается погрузка. Я подумал: если я во время погрузки выйду смотреть, что происходит, то начнется паника — зачем это он приперся? Я хотел его спросить, что он будет делать, слона в жопу, что ли, подпихивать, но не стал. А потом я его пожалел: он не верит своим людям. Я бы застрелился, не доверяя. Причем ты либо веришь, либо нет — половинки быть не может. Я всегда старался так относиться: вопрос в профессионализме, а здесь непрофессионалов нет, ведь каждый понимает, что от его работы может зависеть чья-то жизнь. У Марка Лазаревича Галлая в одной из книжек-воспоминаний была замечательная история о том, как он испытывал очередной самолет в бюро Туполева. Галлай был здоровым дядькой, метра под два роста, а кабина самолета обычно рассчитана на стандартного летчика — 180 сантиметров. Поскольку в кабине были выпуклые стекла, то все искажалось. И он попросил Туполева отдать команду, чтобы изготовили нормальное стекло, поскольку он просто ничего не видит. Ему сказали писать бумагу в конструкторский отдел, откуда спустят листок доработки, а потом отправят все на завод. «Зачем вся эта бюрократия, если здравый смысл подсказывает этого избежать?» — возразил Галлай. И Туполев ему ответил замечательную вещь, я запомнил эту фразу: «Здравый смысл — это слишком острый инструмент, чтобы его можно было давать на откуп нескольким тысячам человек. Давайте, чтобы было по порядку, писать бумагу». Поэтому мы и стараемся все делать в цирке так, как надо: если нужна бумажка, то пусть будет; нужен разговор — состоится разговор. Здесь все суперпрофессионалы. Это одна из лучших цирковых мировых команд, которую я знаю, а я, поверьте, знаю практически все серьезные мировые цирковые команды. С тех лет, что нет отца, здесь все сохранилось — что-то я по ходу дела добавляю, но основной костяк людей не меняется.

Московский юмор отличается…

Вряд ли есть что-то специфическое в нашем юморе. Уже есть определения: «еврейский юмор», «английский», «армянское радио». А русский — глобальный. Люди, в принципе, смеются над одинаковыми вещами. И когда я сижу с друзьями-французами и рассказываю анекдоты, то они смеются над ними. Кстати, у французов обычно достаточно фривольные анекдоты, связанные с отношениями мужчины и женщины.

Когда я был первый раз во Франции, то по вечерам папа вместе с Пьером ходили выгуливать его собаку Волгу. Они брали меня с собой, потому что я говорил по-английски, как и Пьер, который окончил Оксфорд. Отец с Пьером рассказывали друг другу анекдоты, а я должен был их переводить. И они все время меня ругали, что я неправильно перевожу, потому что им не смешно. Я объяснял, что переведенный анекдот теряет свой шарм.

Офицер говорит солдату: «Петров, для чего тебе голова нужна?» Петров отвечает: «Я ем ей!»

Как такое перевести? Полный бред получается. Одна моя знакомая в Париже очень хорошо говорит по-русски, лишь присутствует легкий акцентик. Но он есть и у меня: обычно спрашивают, из какого я региона. И я ей рассказываю анекдот: богатый мужик заказал себе прозрачный водяной матрас, чтобы внутри плавали рыбы, звезды морские, жемчуг и кораллы. Ему изготовили, он лежит, балдеет, смотрит, плывет мужик с аквалангом. Спрашивает: «Ты кто?» «Кто-то — Кусто!» — отвечает. А ей не смешно. Хотя она жила в России и знает наш менталитет, но вот настроиться на нужную волну невозможно.

Кстати, я не помню ни одного анекдота, основанного на отношении москвича и немосквича. Возвращаясь к этой теме, я понимаю, почему провинциалы прохладно относятся к москвичам, откуда неосознанная зависть — «столичные штучки». Хотя семья жены моего сына из Хабаровска: жили и жили, нужно было переехать по работе в Москву, мы и переехали, но вспоминаем, как там замечательно ездили на океан.

Япония в этом плане уникальная страна: все японцы хотят жить в Токио — все туда лезут. Город не только стал гигантским, но и соседний Иокогама, с которым нет границ и где тоже живет миллионов десять, негласно присоединился. У них есть въедливый журналист типа нашего Соловьева. И он разразился: «Что вы пристаете к русским по поводу островов? Зачем они вам нужны? Я объездил на мотоцикле всю Окинаву — немерено места для житья». Понятно, что это прежде всего политический вопрос, но они говорят, что у них нет места. Но на самом деле в удалении от центра просто нет ни инфраструктуры, ни воды, ни еды. И японцы, как лемминги, ломятся в Токио, потому что считается, что это круто — так же они ненавидят американцев, но хотят жить в Америке.

Я бы с удовольствием жил за городом, если бы не приходилось тратить два часа на дорогу. Мне просто жалко времени. Дача была, она и сейчас существует в разрушенном состоянии, мы передали ее младшему ребенку — пускай он ей занимается. Вроде недалеко — Валентиновка, по Ярославке. Но Ярославка битком, там все стоит даже ночью. Поэтому вопросов о переезде не возникало.

Сейчас…

Живем в самом начале Ленинградки. Мы с женой обычно гуляем по вечерам — я иногда пропускаю, но она ходит каждый день по 5, по 7 километров. Но в Москве не получается. Думали и здесь начать, но чтобы погулять, надо идти в парк за «Динамо», но пока дойдешь и перейдешь через ТТК, то уже и никакого удовольствия нет. Монако даже не беру: выходим из дома — красота. А во Франции мы живем в местечке Антони в 15–20 минутах от Парижа, это такой спальный район — пару улиц пройдешь, и начинается парк. Сплошное удовольствие: пруды, шато.

В Москве же есть только отдельные места: дети, например, приглашали нас в парк Горького — погуляли, посидели, поели; я не был там со студенческих лет, когда делать было нечего, и остался приятно удивлен. Все культурно, чистенько, обустроено, народа полно, молодежь тусит. Я удивлен, что убрали аттракционы. Но это не так важно…  Что меня удивляет больше всего сегодня — пандемические решения, потому что меня это коснулось напрямую: мы деньги скребем по дну накопленного, практически ничего не зарабатывая, а если зарабатывая, то тратя. Когда вводили 25% заполняемости зала, кто так решил? Откуда взялась эта цифра? Я даже логики понять не могу и уж тем более не могу прогнозировать, сопоставляя зависимость с количеством заболевших или выздоровевших. Нет возможности строить графики и понимать, что будет завтра. Недавно были в Севастополе — там в 11 часов вечера закрываются все кафе. Почему в 11? Все равно народа на набережных битком, никаких масок нет. После 11 что, сползает с гор ковид и начинает нападать на спящий город? Почему 25% в цирке, а в метро и самолетах битком? Хорошо, маски понимаю. Перчатки — полный бред, еще давно врачи сказали.

При этом вы же можете написать письмо — есть прецедент — и мы, естественно, пишем сейчас такие письма на ряд мероприятий, где нам хотелось бы видеть полный зал, столетие Юрия Владимировича Никулина, например. Надо писать Голиковой, обосновывать просьбу, заверять всеми возможными мерами предосторожности — цирк и так весь увешан приборами. И они могут разрешить, но только один раз. А у меня-то таких разов каждый день! Артистам работать на 25% тяжело, на аншлаг даже реакция другая. Никак этого не ожидал, но, к чести наших зрителей, которые очевидно это чувствуют и понимают, они делают все, чтобы создать эффект полного зала своей реакцией: орут, свистят. Артисты говорят, что это отношение — до слез. Ведь артист работает не за зарплату, а чтобы ощутить любовь.

Заведения…

В детстве мы часто ходили в кафе «Арарат», оно было недалеко от факультета — очень вкусно и недорого. Потом мы открыли для себя ресторан «Пекин», в котором, как ни странно, было очень недорого: 4 рубля с человека без выпивки. Можно было наесться очень вкусно и интересно. Там я для себя в первый раз открыл китайскую кухню, позже я понял, что это к Китаю никакого отношения не имеет, но все равно вкусно.

Сейчас здесь мы мало ходим по ресторанам. Особо незачем. В Москве дорого — не потому что мне жалко денег на себя, а потому что объективно дорого. Есть ресторан La Marée на углу Петровки — он один из самых дорогих в Москве, там действительно хорошие морепродукты, но есть их я, честно говоря, побаиваюсь — черт его знает, как все привозили. Я однажды во Франции устрицами траванулся, чуть ласты не склеил, а уж здесь-то…  Хотя сейчас в Крыму ели устриц — вполне. И вина там, как выяснилось, неплохие. Я белое не пью, только красное и в основном во Франции — бургундское. Красное я попробовал в Крыму — так себе, абы-табы. А Маша моя пробовала белое, говорит, очень достойно. Но непонятно: вина-то местные, а стоят так, как в Париже в ресторане; мы в Бургундии покупаем достаточно среднее за 7–8 евро у своих поставщиков — дома стоит шкаф, где всегда есть литров двести-триста.

Сегодня в Москве особых пристрастий нет. Однажды Стефания сказала, что хочет настоящей русской кухни. Я проконсультировался, мне посоветовали ресторан «Ермак» в Крылатском. Сидим, и нам выносят салат. Она смотрит и говорит: «А это русская кухня?» «Ну ты же видишь — креветки. Типичная русская кухня», — отвечаю.

К столетию Юрия Владимировича Никулина…

Мы еще в прошлом году должны были запустить программу, но поскольку ковид, то денег на это не было. Сейчас мы ищем средства. Есть надежда, что сделаем программу к февралю — уже готовы хороший сценарий, эскизы. Она будет посвящена именно ЮВ.

Сейчас мы дорабатываем программу, которая есть, потом пауза, елки и этот проект — самый важный из всех, что мы когда-либо делали, для нас. Сто лет бывает нечасто. Все наши силы сейчас нацелены на это. Сидели и в очередной раз обсуждали ситуацию, и я сказал своим директорам: «Ребята, подумайте только об одном: если брать историю нашего здесь бытия, то не было еще ни одного проекта, за который мы бы взялись, но не довели его до конца — мы, как бульдоги, всегда идем до последнего. А потом с нами Юрий Владимирович Никулин, он нас хранит и помогает».

Желаю Москве…

Сегодня — здоровья. Москва — это же люди. Не будет людей — не будет города. И, конечно, желаю какой-то надежды, что все будет хорошо. У нас так называется наша цирковая программа — «Все будет хорошо». Я даже в программке написал, что это не из Верки Сердючки, а название старой еврейской песни на стихи Марка Соболя, ее очень любил петь мой отец: «Все будет хорошо, к чему такие спешки? Все будет хорошо, и дамки выйдут в пешки». Я всем желаю удачи — это самая главная вещь. Да, все зависит от нас, но если не будет удачи, то многое может не сбыться. А всем нужно, чтобы сбывалось.

Фото: предоставлено пресс-службой Цирка на Цветном бульваре