О разнице между Петербургом и Ленинградом, о своих трех ходках в Москву, о сольной карьере и о выходе альбома «Алиса из Ленинграда».

Я родилась…

В Ленинграде — у меня даже есть розовенькая медаль «Рожденной в городе Ленинград».

Выросла в соседнем от «Ленфильма» дворе, где сейчас «Розовый кролик». Большой проспект — тогда он назывался Кировским, чуть дальше, в сторону Петроградской, был дом-музей товарища Кирова. Рядом — Сытный рынок, на который мы ходили закупаться: тогда там были цыгане, кооперативщики с подпольной колбасой. Я застала на Петроградке остатки советской жизни.

На Петроградской был целый арт-кластер, где варились и художники с «Ленфильма», и дети заслуженных скульпторов, и куртуазные алкоголики, и нимфы типа Щаповой в смешении с сатирами от искусства. Интересная субкультура, которая для меня и называется словом «Ленинград».

Двухкомнатные коммуналки в красивых величественных домах, к которым уже подбирались девяностые, а во дворы-колодцы закрадывался полумрак. Правда, у нас не было собственной ванной комнаты, поэтому папа отгородил кусок кухни, притащил откуда-то огромную чугунную ванну — это был праздник, потому что до этого надо было мыться либо в тазу в раковине, либо в банях, которые были огромной частью настоящего Петербурга. Ведь в старом фонде если и было водоснабжение, то такое, что трубы тряслись, а стены разрушались. Мыться дома было не особо распространено. Мы, жители центра, относились к новостройкам с их собственными ваннами как к гетто. Меня очень умиляло, как мама говорила: «Это мещанство!.. » Я думала: ничего себе дворянство в комнате в коммуналке!

Поэтому и вся культура ковров на стенах прошла мимо меня. У нас семья была нетрадиционная для тех времен: не было застолий, родители не пили, не курили, без тусовок. Техническая интеллигенция: оба инженеры, в девяностые папа переквалифицировался в художника, а мама — в менеджера. Быть художником в то время было прибыльно — много оформительской работы: все партработники не знали, куда вложить награбленное золото партии, а недвижимость отжимали «братки»; в частности, несколько знакомых моего папы, за которыми закрепились за кем баня, за кем отель — все пали жертвами бандитского передела. Хотя папа, творческий человек, немножко трансцендентный, не был вхож в эти круги: он всегда зрит в корень, возвышаясь.

Вкус и запах детства…

В доме особо не готовили. Семья была динамичная: все куда-то бегут, чего-то делают. Я так и привыкла — иначе, как мы знаем, «мещанство». Чтобы сесть за стол…  У нас стола-то как такового не было. На кухне стояла колченогая хрень, об которую мы все время спотыкались, и тележка для сервировки с двумя крыльями — ее, громыхая, выкатывали, когда приходили гости.

Папа постоянно варил кофе. Возился с турками, у него их было штук пять: одна из меди, другая из чугуна, из нержавейки, кованая, литая, эмалированная…  Он привозил их отовсюду — в Советском Союзе авиабилеты стоили копейки, поэтому все летали в Узбекистан, в Татарстан. Облететь весь Союз — как купить билет на автобус. Папа мне рассказывал, как из Тулы на самолете в специальных корзинах, чтобы не разбежались на взлете, возили курей и свиней. Сейчас такое не представишь. Хотя…  Чартер из Турции — свиньи без переноски.

Ленинград от Петербурга крайне отличается…

Как раз во время перестройки я переехала из исторического центра, с Петроградской стороны, в тогда спальный район, который сейчас уже тоже исторический центр — на Черную речку. Ровно одна станция метро. На тот момент край Ойкумены, а сейчас элитка с квартирами по безумным московским ценам и нашим скромным пятиэтажным домиком. Это очень классный, зеленый, тихий еврейский район. Доживают старички, завещают квартиры внукам — таким же спокойным интеллигентам, как они. И — не как я!

На Черной речке была совсем другая жизнь, без кавалькады ярких лиц, зато я смогла сконцентрироваться на учебе. Скорее всего, на Петроградке я бы пошла по пути богемной молодежи, с детства впитавшей благородное безделье — «просто я живу на улице Ленина, и меня зарубает время от времени», как пел Федор Чистяков в группе «Ноль». И ты, как трамвай, ходишь по этой улице Ленина, все вокруг фантасмагорически-наркотическое, хотя тебе пять лет и ты даже не знаешь о наркотиках. Но вся атмосфера была вот такая — совершенно определенная: со своим запахом, вкусом; абсолютно густое настроение, которое можно было щупать. К сожалению, от этого ничего не осталось. Какое-то время около Кировского стадиона была эта заброшенность: деревянный мост, по которому ходил трамвай — это сохраняло флер старой Петроградки. Но потом грохнули «Зенит-Арену» и застроили все «Крестовскими» жилыми комплексами, где поселились очень красивые люди, слишком красивые люди…  И вся осязаемая старая жизнь улетучилась. Это случилось в последние лет десять — время Полтавченко. Хотя я не особо слежу за политической жизнью города. Когда училась в школе, все говорили о Матвиенко, так для меня она заморозилась и до сих пор и есть.

Юность…

Мы с девочками умудрялись ездить гулять в центр. Жизненная активная позиция у меня врожденная, хотя я чувствую, что жутко ленивая. Нам бывало интересно поехать на другой конец города посмотреть, что такое Рыбацкое. Родители отвечают, что это «у-у-у… ». И тебе любопытно понять, что в этот гнетущий многозначный опыт вкладывается. Едешь в Рыбацкое, там промзоны, круглые глаза рабочего класса — они совершенно другие люди. Понятно, здесь разобрались, поехали дальше. На «Елизаровскую» на книжную ярмарку в ДК Крупской, на занятия по танцам у Нарвской Триумфальной арки.

Совершенно нормально было поехать за какой-то фигней на другой конец города: три дня на перекладных, четыре — на собаках, два — на трамвае. И столько же обратно. Ярмарки в Автово: все, от мобильного телефона до раба. Шучу, конечно, какие мобильные телефоны?

Телевизор у нас появился, когда мне было 15. Вся культура — «Элен и ребята», «Джунгли зовут», «Дикий ангел» — мимо. И поэтому когда я приходила к подруге, которая включала «Беверли-Хиллз» и пропадала на час, я не понимала, что происходит, как и то, почему взрослые тетеньки и дяденьки ужасаются, что не успели сделать уроки. А в 16 лет я, прочитав «Generation П», выключила телевизор навсегда. Меня пронзило понимание того, что моим миром управляют маркетинговые агентства информацией с голубого экрана, заведомо ложной информацией. А моя одноклассница после этой книги перестала пить пепси — настолько разные выводы.

Клубы…

Вся клубная культура прошла мимо меня. Я росла в очень строгих правилах. Шесть раз в неделю как на работу — в музыкальную школу, обязательно танцы три раза, вокал — два, театральный кружок. Шаг вправо, шаг влево — расстрел. Можно было что-то прогулять один раз, после чего следовал смертный приговор. Мама была с манией контроля. Поэтому я была сугубо домашним ребенком, хотя пыталась бунтовать всеми силами: искала двойное дно в музыкалке, придумывала детективные истории, что в стены замурованы тела зверски замученных сольфеджио детей, теперь они излучают энергию, которой питаются директора музыкалки. Смех смехом, но моя учительница сольфеджио до сих пор выглядит так же, как 30 лет назад. Я уверена, что она нюхает адренохром, выделяемый надпочечниками напуганных детей. Меня в музыкальную школу заманили обещанием, что когда я ее окончу, на мне обязательно женится Игорь Николаев — я в него была зверски влюблена в пять лет: усы, волосы…

Есть музыкальные клубы, а есть те, в которые приходят побухать да телок поклеить — коммерческой направленности. Первый раз я оказалась в клубе в семь лет. В жопе мира — на Косыгина в Candyman. Детский мюзик-холл делал там почему-то отчетный концерт. Точнее, наша преподавательница там была танцовщицей гоу-гоу. И мир ночного клуба, где что-то блестит и сияет, меня заворожил. Лампы, прожекторы, в которых светится белый свет. Магия!..  В мой мозг залетел образ ночного клуба как вершины мироздания: для взрослых, запретное, другое, дорого-богато…

Космический корабль: кажется, нажмешь что-то на диджейском пульте, и все полетит через мириады звезд — включается диско-шар, и вот они — звезды. Я влюбилась бесповоротно, в итоге начала выступать (работать) именно там. Хотя и видела обдолбанных товарищей, воровство на блестящей барной стойке, за которой трэш-кен с бутылками, окурками и резиновыми ковриками под ногами, мне нравилось, как из неприглядных элементов создается сказка, а из нее — целая культура.

Сама я в клубы тогда не ходила; сейчас, живя в Москве, тоже не хожу, только если на собственные выступления. Но Вадик Воронов (радиоведущий шоу «Русские перцы». — «Москвич Mag») водил меня в Питере в «Грибоедов», «Там-там», «Чукотку» — он мастер спорта по злачным местам. Там были какие-то очень настоящие люди, а не те, которые водятся в клубах, где шторы с кисеями со стразами, каретная перетяжка и в целом атмосфера трехрублевого (а это, между прочим, дорогой) царского борделя.

В Москву у меня было три ходки…

Первая — в 19 лет. Это был побег из адски контролируемого маминого, не постесняюсь этого слова, острога. Мама была довольно токсичной — она уволилась с работы и ей было ровным счетом нечего делать, кроме как дрессировать меня. А я была уже вполне себе состоявшейся барышней, которая умела зарабатывать деньги, но привычно прислушивалась к маме как к центру вселенной. В 19 лет степень наших внутренних противоречий достигла апогея, и я сбежала в Москву, поступила в ГИТИС, отучилась один курс на специальности, которая мне как козе баян — актер эстрадного театра. Кто-то дальтоник, а я на сцене бревно — все мне кажется топорным, неестественным, хоть моим мастером и был Гаркалин. Но в ГИТИСе я встретила педагога, воспитавшего не одно поколение звезд-певцов (надо разделять с «исполнителем») — Людмилу Алексеевну Афанасьеву. В моей профессии главенствующими оказались не годы мучений в кабинете сольфеджио, а пинок Людмилы Алексеевны: «Что ты высиживаешь на актерском, если ты чистая вокалистка?!» Я перевелась в Санкт-Петербург. Мама ударила кулаком по столу: «Если ты не вернешься, я приду в Москву и убью тебя». На тот момент я очень любила Москву — за год я выстроила инфраструктуру таким образом, что у меня уже была работа, я снимала квартиру, все было нормально с деньгами: я могла не работать официанткой, а ходить на кастинги — так, в свое время я пробовалась бэк-вокалисткой Мурата Насырова.

Без желания я вернулась в Петербург. Это было продиктовано только желанием маминого контроля, а не желанием мне самого лучшего. В Питере мне пришлось начинать все заново — идти работать кассиром в кафе. В этот момент понимаешь, что все, музыкалка и танцы, было маминым лицемерием — не стремлением дать мне профессию, а тщеславием и показухой. А вот это и есть она, взрослая жизнь, где ты ходишь на собеседование в автосалон и работаешь кассиром в ресторане.

Честно говоря, первый раз я свалила от мамы еще в Питере, в 18 лет. Тогда носила утюги и чайники по квартирам — мы, бойкие, продавали эти пакеты, набранные на Апрахе (Апраксин двор, рынок. — «Москвич Mag») за 600 рублей невероятным оптом, по три тысячи. Я работала в головном офисе на красильном заводе — следовало приходить в семь утра, а уходить, когда все машины вернутся на базу, после очередного собрания с прочисткой мозгов о плохих продажах.

С 18 лет я несколько раз возвращалась домой, каждый раз, когда мама приходила белая и пушистая, обещающая не трахать мне мозги. Но, съехавшись с родителями, в очередной раз слушала, что я не получилась и надо было рожать второго «нормального» ребенка. Вновь не вытерпев унижения, уходила. К чему моя откровенность? Мне кажется, что если я хоть одному родителю помогу изменить отношения с ребенком или, наоборот, открою ребенку глаза, то моя жизнь прошла не зря. Когда я начала заниматься статистическими вопросами родительского насилия, то ужаснулась. Многие, рожая, считают, что у них монополия на насилие. У меня было и морально, и физически. Была и совсем жуткая история, но я обхожу ее стороной.

Вторая московская ходка…

В 2018 году Запашные позвали меня участвовать в их проекте «Эпицентр мира» — огромный цирковой спектакль невероятного масштаба, посвященный чемпионату мира по футболу, проходившему тогда в России. Для меня это стало глотком свежего воздуха и помогло в стремлении доказать, что Алиса Вокс — это не только песни про гениталии и спирт. Я же до «Ленинграда» существовала в совершенно определенной парадигме электронного музыкального искусства и зарабатывала, кстати, больше, чем в «Ленинграде». Самостоятельно я начинала работать в среду в три часа дня, а заканчивала в понедельник в восемь утра. Волка ноги кормят. А в «Ленинграде» было правило: ходи, распушив хвост, и говори, что ты солистка «Ленинграда», и никаких халтур на стороне. Понты не про меня, я обычный человек. Совершенно спокойно отношусь к себе: как я в два года залезала на эстраду в парке, так и сейчас себя воспринимаю. Ремесленник. Или мне, как это делает одна известная артистка, заходить и сразу всех на х*й посылать? Это не в моей органике.

Сейчас третья ходка…

Третий раз на севере Москвы, ВДНХ. Мне нравится ампир, если нет такого, к какому я привыкла, то сойдет и сталинский. Невероятен размах, к которому стремилась империя во времена своего самого пышного расцвета, когда прокламировались трудовые подвиги — комсомольский восторг. Тогда это не переросло в показуху, а было вдохновлено энтузиазмом людей.

Как я оказалась сейчас здесь? По любви. Только я выстроила дом под Санкт-Петербургом, только собрала собрание из папы и Насти (друга и тур-менеджера), только объявила, что бросила якорь и ставлю крест на мечтах о семье, так и пришла любовь. В итоге в новом доме прожила всего два месяца, хотя Комендантский аэродром (мой загородный дом неподалеку) — идеальное место для жизни в Петербурге. Прыгнул в машину — и через 20 минут на заливе, в заповедной зоне, и так же быстро в Пулково. От дома до Пулково, хотя это противоположные концы города, 37 минут и ни одного светофора: как от ВДНХ до Домодедово, но не два с половиной часа, а 37 минут! Сосны, песок, камни и вода — больше ничего не надо для счастья. Как Антей, прикасаюсь к родной земле и напитываюсь силой.

Поэтому я не могу долго жить в Москве. При каждой возможности сбегаю к себе в Солнечное, которое рядом с Шалашом Ленина — офигенное место, знал вождь, где прятаться. Я интроверт, немножко аутист — мне проще, когда я не встречаю людей. В девятиэтажке ты слышишь, как у тебя живут соседи сверху: кто-то катает тяжелое, бегают дети и животные, кто-то орет. В последней съемной питерской квартире мужик этажом выше сначала полгода что-то пилил, а я тогда, как назло, часто болела, проводя много времени дома; потом перестал пилить дерево — начал жену. Пятница, вечер, крики, удары башкой об стол, орущий до хрипоты ребенок. Мне было так жалко эту несчастную бабу, оказавшуюся в зависимой от мужика позиции.

Если не петербургский дом, то…

Я выросла на книгах по архитектуре. Мне не покупались особенные детские книги: были только «Айболит» и «Откуда берутся дети?», она у всех была, синенькая, где мальчик с девочкой попами «к зрителю» стоят в капусте и смотрят на закат. Так как я все это быстро усвоила и стало скучно, то я вцепилась в папины книги по архитектуре, скульптуре и графике: дорические колонны, коринфский стиль, портики, — а у меня насмотренность большая, каждый день на улице. Горельефы, барельефы — все близко.

Поэтому идеальным местом для отдыха я вижу Италию. Там все очень гармонично: развалины органично сплетаются с природой и скульптурой — все идеально, графично, пропитано духом республики и империи. Ты понимаешь, что здесь ходил Флавий, ну Веспасиан-то точно!

Моя влюбленность в развалины и разрушенности случилась еще в Петербурге. Мы ездили гулять в ЦПКиО. Он был заброшенный-заброшенный, с деревянными строениями, оплетенными плющом, из крыш росли березы. Страсть к заброшенности и запущенности садово-паркового хозяйства в меня впиталась. На Крестовском все тоже было в развалинах. Там сейчас есть две виллы в частном владении — все, пардон, ходили туда писать. Все было закидано бычками, бутылками и шприцами. Я очень хотела пойти на второй этаж одного из деревянных домов, чтобы найти там привидение, но папа сказал, что там обязательно будет и накакано. Полусгоревшие деревянные скрипучие ступени, круглая кирпичная башня, от которой остался утлый огрызок. Сейчас все восстановлено, вокруг выстроен гостиничный комплекс. Дача, на которой снимался «Шерлок Холмс», тоже была вся в руинах, после этим проектом занимался (по слухам) Абрамович. Сейчас все за заборами, такое все вылизанное, вычищенное — плюнуть хочется! А я так обожаю проникать во всякие заброшенные места…

В Москве пока не нашла ничего интересного, но присмотрела усадьбу Марфино с военным санаторием, куда можно зайти за 50 рублей, предъявив паспорт. Там есть конный корпус — весь разваленный. Еще страшно хочу поехать в усадьбу Архангельское — это имение князей Юсуповых, для меня это значимая фамилия: нравится история их рода, внутренняя философия семьи — интересно посмотреть, как они жили.

Петербуржец отличается от москвича…

Петербуржец более расслаблен: он может отложить все на завтра…  на послезавтра…  на следующий месяц…  на когда-нибудь…  Не со зла, он просто такой. Вот сейчас все говорят «не в ресурсе», «не в потоке». Петербуржцы были не в ресурсе и не в потоке с основания города.

Санкт-Петербург — музей под открытым небом. Ты родился и живешь в музее: едешь в школу по нему, учишься в историческом здании, в поликлинике сохранилась изразцовая печь XVIII века. И это нормально, это часть твоей жизни. После этого ты приезжаешь в Москву, где вот церковь XV века, тут же трехэтажный паркинг, а рядом пятиэтажная стекляшка ТЦ. От этой архитектурной какофонии взрывается мозг.

Когда живешь в Петербурге, то тебя не тянет смотреть Петродворец, Пушкин, Царское Село. Но когда ты пожил в Москве, то, пролетая над Питером, хапаешь имперский шик всеми глазами. То, что казалось тебе разлюли-малиной и заманухой для китайцев, сейчас — ансамбли, ансамбли, культурка, моя культурка!

Раньше ты воспринимал Константиновский как банкетный зал, где отработал несколько свадеб и четыре корпората, а тут — архитектура, боже, регулярные английские парки! А до этого таскался только с приезжими родственниками, не заглядывая туда просто так. Лишившись этого, очень ломается мировоззрение. Абстинентный синдром Петербурга — ты не можешь без этого. В Питере ты, под газом трехсотлетней имперской столицы, чувствуешь себя частью чего-то глобального. Ходишь и романтизируешься. Неспроста Санкт-Петербург — столица курения. Такие же ощущения: ходишь, обкуренный городом. Совершенно нормально посидеть в Летнем саду, на котором раньше была табличка «Собакам и низшим чинам вход воспрещен», а мы там сегодня отдыхаем…

Меня беспокоит…

Скорее это про общий уклад жизни. «Раньше на обложках были новаторы, ударники, а сейчас — салонные твари». Очень люблю эту цитату, хотя и сама салонная тварь. Но я много делаю — для начала создаю достаточно рабочих мест. При том что я артист — я за то, чтобы популяризировались разные профессии, чтобы у молодежи было понимание: блогер не венец мироздания. Например, фильм «Невероятная жизнь Уолтера Митти» — жизнь: как это сложно и просто одновременно. А у нас на обложках — певица, дизайнер, блогер-миллионник. Хочется, чтобы рассказывали о людях, которые что-то создают, не обязательно интеллектуальное — в этом тоже есть творчество, креатив, вдохновение, — если не напоминать, то все и будут блогерами, а это катастрофа.

Нелюбимые районы…

ТТК — гимн плохой индустриализации. Ты едешь в коридоре, который над тобой почти сомкнулся, неба не видишь, вокруг все серое, уляпанное дорожным говном, помесью битума с грязью.

Я ярый автомобилист — все время на машине и все время в этом коридорчике. В Москве узкие улицы: угол неба — 18 градусов от круговой диаграммы. И ты смотришь на бойницу между домами: было ли солнце, есть ли оно вообще в этом городе? Все говорят, что Питер хмурый и в нем нет света, но это не так: все здания низкие, а улицы широкие, угол света — 100–120 градусов, ты всегда видишь небо, а когда едешь через узенький мост, то паришь в воздухе над большой водой.

Самое удручающее в Москве…

Заборы. Все отгородились. Мещанство, как опять же говорила мама. Я в этом садике царек, значит, огорожу тройным забором, чтобы я не видел Третье, Садовое, Бульварное кольцо…

Москва вся сбитенькая и тесная. Чего не люблю — суеты. Ни человеческой, ни архитектурной, а в Москве маленькие, радиально-концентрические схемы передвижения. Эти самые круги создают много суеты. В районе Китай-города все вверх тормашками — повороты куда угодно, только не прямо. Суета, нагромождение…  Мешанина без стиля угнетает сильнее всего.

Любимые районы…

Не только ВДНХ, но и Ботанический сад, который мне понравился еще в мой самый первый приезд. Помню, была весна, как все абитуриенты, я подавала документы везде, и вот я 17-летняя шагаю на прослушивание во ВГИК. Вышла из метро и первый раз в суетливой Москве оказалась на острове спокойствия. Я шла через этот лес и удивлялась: а что, в Москве есть деревья?..

Честно говоря, не изучила как следует центр Москвы с прикольными улочками, но мне, когда оказываюсь, там нравится. Есть здание банка со стеклянным куполом-фонарем — хоть убей, не помню где, хотя каждый раз скриню карту, чтобы почитать, что это. Кажется, на «Арбатской». Но самые приятные места все же появились — Чистопрудный и Патриаршие. Там архитектура меньше всего пострадала от лужковщины, когда продавался каждый кусок земли не важно кому без архитектурных планов. В Питере даже современные жилые комплексы, особенно элитка — все строится стилизацией. Даже есть «дворец на свалке». На Лахте — городская свалка, посреди нее пустырь, в небытии и отходах стоит желтый классический дворец. Едешь по ЗСД и радуешься, что предприниматель выстроил офисный центр в таком стиле.

Благодаря переезду…

Я сильно расширила свои бизнес-возможности в Москве. В Питере ты существуешь на грани, на какой-то естественной тяге, а в Москве можно подключить пиар-стратегию, медиасоставляющую…  Те же самые красные дорожки, прекрасный самый «Москвич Mag» — все в Москве.

Альбом «Алиса из Ленинграда»…

Оказавшись в творческом тупике, я поговорила с двумя умными людьми: Олегом Барановым, продюсером группы Iowa, и Сергеем Жуковым из «Руки вверх!» — они мои добрые товарищи.

Когда Баранов прекратил сотрудничество с «Айовой», мы встретились — я хотела предложить работать вместе. Но он дал мне нечто более ценное — рассказал анекдот про еврея в бане:

— В твоем случае трусы надеть уже не получится. Ты разобьешься в лепешку, борясь с ветряными мельницами, но тебя узнали и полюбили в таком образе. Всем срать, какой ты прекрасный артист, человек и музыкант, они хотят, чтобы ты сказала «х*й».

А Жуков меня спросил, что я хочу делать: деньги зарабатывать или самореализовываться? Я ответила, что и то, и то: «Так не получится. Мне 40 лет (тогда было), думаешь, мне про девчонок петь хочется? Но это продается. Я даю людям то, что они хотят».

Признаюсь, эта мысль не сразу улеглась в моей голове, я все еще верила в идеальный мир, где можно быть серьезным музыкантом про искусство, не скрывать свою женственность, но время расставило все по местам: я развела по разным углам Алису Вокс и Алису Кондратьеву и выпустила абсолютно коммерчески успешный альбом «Алиса из Ленинграда».

А мое музыкальное высказывание в этом мире, после чего я бы могла умереть спокойно — это выпущеный в 2018 году альбом «Новая Алиса Вокс». Этим альбомом я всем все доказала: сама спродюсировала, аранжировала, написала музыку и слова, потратила тучу денег, отмастерила в Лос-Анджелесе. Надо сказать, это получилось. Мне не стыдно — это охрененно достойный альбом: и поэтически, и музыкально.

Вышедший в предвкушении новогодних праздников клип «Корпоратив»…

Он прямо народный. Я честно думала, реакция будет скромнее. Мне из третьих рук писали, как прислали клип «Корпоратив», не зная о нашей дружбе. Это именно тот эффект, которого я хотела достичь. Чтобы пересылали с комментариями «О, смотри! Это ж наша…  Вылитая!», «Вчера это и было!»

Только что вышел клип…

«Супермен» — мы сняли его в августе прошлого года. Сейчас самое подходящее время для релиза. У Шнурова была манера класть сделанное в стол и морозить. Я никак не могла понять, чего он ждет, если все классно. А сейчас я его понимаю — когда создаешь что-то сам, то чувствуешь, что и продукт живой. Одно протухло, другое настоялось. Я делаю классный самогон, который заходит и люмпенам, и аристократам.

Фото: из личного архива Алисы Вокс