О нелегальных няньках послевоенной Москвы, домах-борделях Цветного бульвара, рождении соц-арта в пионерлагере и разнице между московскими и нью-йоркскими дачами.

Я родился…

В Москве на Арбате. Семья жила в Большом Власьевском переулке в одноэтажном особняке, до революции принадлежавшем какому-то адвокату. Этот одноэтажный дом, построенный в начале ХХ века, был стилизован под итальянские палаццо, с гигантскими потолками и штукатуркой на деревянных стенах. В мансарде жил известный конструктор самолетов, в конюшне, примыкавшей к другой стороне дома — моя любимая девушка, другая семья обитала в маленькой оранжерее со стеклянным потолком, закрашенным масляной краской. Еще были соседи, которые жили в подвале, но там было совсем плохо, сыро, подвал часто заливали. У моей семьи в особняке было целых две комнаты: в большой, бывшем парадном зале, жил я с родителями, в коридорчике, где были антресоли, спала нянька, а в маленькой комнатке жили мои бабушка с дедушкой. В зале тоже были антресоли, там вечерами работали родители. Я все детство засыпал под звук пишущей машинки. А еще у нас был отдельный телефон, невероятная редкость по тем временам. Дело в том, что моя бабушка возглавляла отдел немецких переводчиков ТАСС, и ее нередко вызывали ночью, когда срочно требовалось перевести для иностранного вещания важные заявления партии и правительства. Наутро мы собирались на кухне слушать: «Говорит Москва, работают все радиостанции Советского Союза, передаем сообщения ТАСС»…

Моей семье…

Повезло, каким-то чудом никого не посадили, и моих минул холокост. Отец — еврей, родился в России в 1916 году, а в 1918 году, когда повсеместно начались погромы, мой дед бежал с ним и еще двумя сыновьями в Германию.

Потом, в 1929 году, семья разделилась, богатые родственники уехали в Лондон, зажиточные — в Палестину, а беднота (отец и дед) — вернулись в СССР. Папа окончил истфак и работал заведующим сектором Европы в Институте мировой экономики и международных отношений. Он часто ездил за границу, в основном в Западную Германию. Так что я был мажором. Мама — публицист и переводчик, перевела всего Генриха Белля.

В начале 1950-х годов…

Мои сидели на чемоданах, все ждали массовых репрессий евреев. Родители уже договорились с нянькой Шурой, растившей меня, что в случае ареста она меня усыновит и увезет к себе на родину, в Липецкую губернию.

Институт нянек…

Сложился в Москве еще до войны и особенно расцвел после. В деревнях голодали, и одинокие женщины, часто вдовы, тайком пробирались в столицу, куда им был запрещен вход. Крестьяне же в то время были практически крепостными. Те, кому нужна была нянька, за взятки милиции прописывали этих баб к себе. Работали няньки за гроши, практически за харчи и жилье, спали в чуланчиках на топчанах, в коридорах, на кухнях. Но такая жизнь, по-видимому, была лучше деревенской.

Мы с Виталием Комаром уже в 1960-х годах поехали на родину няни Шуры в Липецкую губернию, туда, где жили ее мать и сестра. Нас встретило какое-то средневековье: земляной пол, сеновал, свиньи. Мужиков в деревне было мало, все пьяные с утра. Мы с Комаром вставали на заре, и мать няни Шуры выносила по стакану самогона каждому. Мы отказывались, ну пить в такую рань даже для художников было чересчур. Она уговаривала: «Пейте, пока тепленький, капал всю ночь». Продержались мы там месяц…

Учился…

Я плохо. Маленький еврейский мальчик в позолоченных очках производил впечатление отличника. Но был двоечник. Учителя мне не верили, считали, что придуриваюсь. Родители не понимали, как можно не получать пятерки. Я видел диплом своего дедушки из Берлинского политеха, диплом бабушки, закончившей знаменитый Тартуский (Дерптский) университет, и мамин диплом ИФЛИ, и папин истфака МГУ. Ни у кого из них не было ни одной четверки, все высшие баллы. Я же был тотально бездарен по всем предметам, с трудом учился на тройки.

Возможно, это и определило мою судьбу. Хотя родители не хотели, чтобы я был художником…

Школа №59, где я учился, была в здании бывшей знаменитой арбатской Медведниковской гимназии. В ней царила почти демократия. В 1950-х, еще до смерти Сталина, я, еврейский мальчик, сидел за одной партой с внуком вождя Осиком Ждановым. Осю в школу водила нянька, и меня водила нянька. Еще у нас был такой одноклассник Козлов, которого привозили на ЗИЛе, на это смотрели косо.

Я ушел из этой школы примерно в классе пятом-шестом, когда мы с Арбата переехали в большую квартиру на Цветном бульваре, прямо напротив цирка. Потом у Гиляровского я вычитал, что район Грачевки (так раньше называлась Трубная площадь) был районом‌ красных фонарей, во всех домах там раньше были бордели. Мы поселились в огромной комнате, бывшей приемной публичного дома, где под потолком шел фриз с голожопыми младенцами. Коммуналка на Цветном в отличие от арбатской была огромной, на 30 человек был один сортир, а ванной не было вовсе. Но мы быстро оттуда съехали, родители стали больше зарабатывать и купили кооперативную квартиру в академическом доме на Дмитрия Ульянова. Там я пошел в районную школу, где познакомился с Иосифом Бакштейном.

Дачи…

Это огромный пласт советской культуры. Мои родители всегда снимали дачу в Кратово, сосны, большие дома, построенные в 1930-е годы, улицы, которые назывались просеками. Когда люди переезжали на дачу, то нанимали целый грузовик. Везли все: кровати, раскладушки, матрасы, керосинки.

Сейчас у меня тоже есть дача, на Гудзоне, в городке Hudson Valley, где очень много художников и писателей. Дача в Америке – новый феномен. Содержать дачу дорого, да и нет традиции. Но теперь все больше и больше друзей покупают загородные дома на природе.

Моя жена помешана на грибах, а на Гудзоне грибов много. Она даже написала книжку для детей «Katyas guide to mushrooms». Раньше там грибы собирали только русские и поляки, но сейчас и местные увлеклись. И теперь все соседи шлют в мессенджер картинки, выясняя, не ядовитые ли грибы они набрали.

Тусовки в Москве в 1960–1970-х…

Были в нескольких местах. Меккой советских джазменов и джазфенов считалось кафе «Молодежное» на улице Горького, но там бывали люди постарше. Еще был Маячок, пятачок у памятника Маяковскому, где поэты читали стихи. Их потом всех пересажали по тюрьмам и сумасшедшим домам. На Малой Дмитровке — кафе «Синяя птица», где можно было на один вечер выставиться. На Кузнецком мосту, прямо напротив ЦУМа, открылось замечательное кафе «Дружба», где была одна из первых в Москве кофе-машин, а вкуснейший кофе стоил всего 5 копеек. В нем сидело старшее поколение, люди, которые пришли из лагерей. Мы там все больше слушали, а пьянствовали в квартирах, общагах, на кухнях. Пили много, в Строгановке вообще страшно пили.

С Комаром….

Мы познакомились в анатомичке. В Строгановке, где мы учились, своей анатомички не было, и студенты раз в неделю ездили в Институт физической культуры, где нам преподавали анатомию и часами сидели над плавающими трупами в формалине.

Соц-арт придумали в мае 1972 года. Тогда Виталик Комар нашел халтуру по оформлению пионерлагеря — Ленина рисовать, стенды на аллеях расписывать. Тогда-то я и нарисовал папу в стилистике ленинских портретов.

Сейчас на выставке в Московском музее современного искусства есть эти ранние работы.

Потом к нам в лагерь приехал Вадик Паперный и назвал наше творчество поп-артом. Мы ему возразили, что это — соц-арт.

Художники знали, что такое поп-арт, полной изоляции в СССР не было, конечно. Но когда мы приехали на Запад, то были ошеломлены, не представляли всего богатства современного искусства. В эмиграцию мы отправились, уже имея имя в США. Алик Гальфар, отказник, и был главный министр иностранных дел всех диссидентов СССР, еще до отъезда ввел нас с Комаром в круг иностранных дипломатов и корреспондентов, которые вывезли несколько десятков наших работ из СССР. В Нью-Йорке в галерее Фельдмана прошли две баснословно успешных выставки в 1960-х годах. Покупали нас поначалу плохо, денег в искусстве было немного.

В Нью-Йорке…

Поразила сумасшедшая бедность богемы, они были почти нищими. У моего друга, писателя Гэри Индиано, ванная в квартире стояла посреди кухни, тараканы ходили толпами, а сортир на площадке был один на несколько квартир.

Мне тоже в Америке пришлось испытать настоящую бедность, чем сейчас горжусь. Но с середины 1980-х годов наши работы стали покупать, и жизнь наладилась.

В России с искусством…

Плохо, какая-то черная дыра, много входит, но ничего не выходит.

Выставка KOMAR & MELAMID открыта в Московском музее современного искусства до 9 июня 2019 года.

Фото: из личного архива Александра Меламида