О съемках «Войны и мира» на Кутузовском проспекте в начале 1960-х, о том, как в это время появление Бородинской панорамы подняло акции местных мальчишек, о затрапезной Остоженке 1990-х, о том, почему претензии к москвичам неуместны, и о планах на Масленицу.

Я родился…

Родился в Москве, в роддоме Грауэрмана. Родители жили у Поклонной горы, это был тогда самый конец Кутузовского — окраина Москвы.

Мама — героическая женщина, чуть не родила меня по дороге. Она не знала, что наш районный роддом закрыт, и пошла пешком на Арбат. Сейчас кажется, что это ужас какой-то, а тогда к этому относились спокойно.

Моя Москва…

Это Поклонная гора до ее срытия. Она тянулась почти до моего дома, зимой мы там катались на санках, довольно много народу приходило. А летом там были колхозные поля, лес, где мы гуляли.

Дом наш стоял на Кутузовском проспекте, чуть в глубине, перед ним — садик, где была тоже какая-то жизнь — мамы с колясками, дети в песочнице. А за домом начиналась деревня, частные постройки, и там было огромное количество, видимо, хасидов, как я сейчас понимаю, таких красавцев, которые ходили с пейсами. Сейчас их в Европе можно встретить в любом аэропорту, а тогда это было для Москвы довольно удивительно. Там они жили, там была синагога, и это был совершенно другой мир. Так могло выглядеть местечко где-нибудь на юге России или на Украине…

Еще дальше, у железной дороги, была заброшенная строительная свалка — наш мальчишеский полигон, где мы чего только не делали: жгли костры, плавили свинец, картошку пекли…  И это была такая абсолютная свобода от взрослых.

Бондарчук снимал неподалеку «Войну и мир» — мы бегали смотреть, как французские солдаты расстреливают поджигателей Москвы.

Еще было событие, когда на Кутузовском построили Бородинскую панораму. И это невероятно подняло акции всех мальчишек, которые жили в этом районе. Мы были героями, молодежь только о панораме и говорила. Сейчас даже трудно представить, насколько это было важно для тогдашней Москвы. Мы врали, что там буквально днюем и ночуем. Хотя на самом деле я был там всего один раз. Очереди стояли такие, что попасть было совершенно невозможно.

Где-то в 1968-м мы уехали на «Водный стадион». Там была совсем другая Москва — водяная. Мы все время были на этой воде, купались. Но это был уже новый серьезный этап в моей жизни — я повзрослел, стал заниматься в Доме пионеров, в художественной школе и проводил гораздо меньше времени на улице.

А на Рогожской Заставе жила наша бабушка. Это была рабочая Москва. В переулках стояли еще дореволюционные дома — каменный низ, деревянный верх, но не купеческие, а скорее доходные барачного типа.

Вот такую Москву я тоже застал. Это 1960-е. Потом все эти дома начали ломать и строить многоэтажки.

В 1990-е у меня была мастерская…

На Остоженке — около Зачатьевского монастыря. Тогда Ольга Львовна [Свиблова] только получила там помещение для музея. Та Москва была советская, затрапезная, монастырь еще не отреставрировали. И в этом тихом малопосещаемом районе было довольно много обшарпанных подвалов, в которых существовали художники.

Всю Москву, которую я хорошо помню и люблю, «убрали».

На Поклонную гору я принципиально не хожу: нельзя возвращаться туда, где ты ничего не узнаешь. А имперский пафос мне не очень нужен.

Сейчас…

В Москве живу в родительской квартире на «Водном». Но это два-три дня в году, максимум неделя. Основное время провожу в Николе-Ленивце.

Любимые районы…

Там, где я жил, это и есть мои любимые места.

Когда я был живописцем в 1980–1990-х, я любил район от Солянки — к церкви Владимира в Садах, в Хохловские переулки, Ивановский монастырь. Мы ходили туда писать пейзажи.

Потом у Васи Бычкова была мастерская на Дзержинке. Ночью я писал площадь Дзержинского вместе с памятником и проезжающими мимо машинами. Как объект для живописи мне она очень нравилась. У меня вообще было довольно много ночных пейзажей — и центральные площади, и маленькие уютные улицы с тупичками.

Потом какое-то время мы жили на Яузе, на Садовом кольце, в районе тогда улицы Чкалова. По молодости я даже сидел в кутузке в том отделении милиции, которое было на месте Сахаровского центра. А потом уже в самом центре делал выставки как художник.

Нелюбимый район…

Когда-то меня пригласили делать парки — это Владыкино, Отрадное, восток и северо-восток, это жуткие районы, промзоны, пустыри. Я попал туда года два назад, и мало что изменилось — по-прежнему огромные пространства грязного снега. Очень депрессивное ощущение.

Москвичи отличаются от жителей других городов…

Честно говоря, не знаю. Но когда я пять лет учился в Питере, с 1977-го по 1982-й, я на себе ощущал эту неприязнь. Потом, конечно, ко мне привыкли, я стал своим, но когда мы куда-нибудь уезжали из города, я всегда косил под питерского. Я понимал, насколько москвичей не любят, и постоянно выслушивал претензии, что москвичи все испортили. Я даже пытался объяснять, что последний москвич, который управлял нашим государством, — это Петр Первый, после него — все…  И сейчас во власти больше 20 лет питерские сидят. Эти претензии и тогда казались смешными, а сейчас особенно.

Москвичи, они как парижане — в шарфиках, с собачками, прячутся от ветра.

Настоящих парижан же сразу видно, когда они в коротеньких пальтишках утром бегут со своими багетами, видно, насколько они нестоличные и непафосные. То же самое москвичи. Претензии к ним неуместны. Чаще всего это приезжают сильные пассионарии и «ураганят».

В Москве лучше, чем в других мегаполисах…

Близкие люди, язык, приятная, успокаивающая среда. И все, что ты определяешь как свое.

Архитектура и искусство в России всегда были подражательными, но в какие-то моменты русский дух проявлялся. И особенные вещи, не похожие ни на что, существуют. Например, храм Василия Блаженного — абсолютный шедевр мировой архитектуры. Но большей частью это все поломано, уничтожено. Сохранилось что-то из конструктивизма…  Но все равно этого очень мало. В основном у них все богаче, лучше и толще.

Мой патриотизм, а я патриот, безусловно, зиждется на ожидании, что мы когда-то что-то сделаем…  Понятно, что архитектору лучше живется при фараонах, но вряд ли это даст какие-то хорошие результаты. Я склонен надеяться на народную инициативу. Купцы строили свой город, там были и контроль, и деньги, и идеология, там все создавалось инициативой всех уровней жителей города.

Я вот был в Юрьевце года полтора назад. Когда-то это был средний и очень качественный город, где жило много людей, оттуда, кстати, архитекторы братья Веснины. Его построили купцы, которые инвестировали и все контролировали. Сейчас город заброшен. Пустой, окна заколочены, часть затопило при строительстве водохранилища — огромная гладь воды, там можно сделать курорт. И вот сейчас молодые ребята, которые организуют там фестиваль Тарковского (ежегодный фестиваль «Зеркало» проходит в Иваново и других городах области. — «Москвич Mag»), говорят: вот ивановский губернатор такой замечательный, предлагает нам что-то придумать. Я говорю, конечно, делайте, что можете. Но сам думаю, что ничего не сдвинется, пока снова не появятся купцы…  Пока не появится свобода что-то предпринимать в своем городе, пока жители не почувствуют этот город своим, ничего не получится. Никакая власть ничего там не сделает. Это тупик.

В Москве изменилось…

В Москве всегда руководила власть. Сталин построил ту Москву, в которой я жил. Лужков превратил Москву в восточный базар, с этими палатками и постоянным мельтешением, люди как муравьи бегали…

Сейчас в один из приездов я был на Тверской — это абсолютно холодное пространство. Все вычистили, но качества архитектуры не хватает. Старых, по-настоящему красивых зданий мало. Чисто, но пусто, и эта пустота заполняется какими-то арочками с цветочками. Я попал на какой-то городской фестиваль и не был в восторге. Это холодное и безжизненное пространство. Вот в Тайване, который я немного знаю, я наблюдаю то же самое: сейчас там строят новые города с широкими проспектами, с огромными домами. Там нет людей, они не хотят там по каким-то причинам жить, они не покупают там квартиры…

Может, я не прав, но меня Тверская не потрясла.

Вообще одним проектом нескольких умных проектировщиков результата не достичь. Город строится эпохами.

Хочу изменить…

Мы сейчас все равно скатимся в политику. Начальство мешает всему в городе. Мне хочется, чтобы появилась какая-то заинтересованность большого количества москвичей, которые будут что-то менять в этом городе. Я не верю во власть.

Только когда будет настоящая приличная жизнь, когда сформируется поколение выдающихся жителей города, он будет строиться. Но это не будет быстро.

Мои планы…

В Николе-Ленивце к 13 марта готовим Масленицу. Она большая — целый дворец — и быстро исчезнет. Сейчас модная тема — замки да дворцы, и у нас будет дворец злого людоеда Ковида, который мы торжественно спалим. Мне интересны эти огненные скульптуры. Люди часто неправильно понимают: это не горящие дома, что само по себе неприятно и жутко, а именно огненные скульптуры.

Эта архитектура живет мгновения — в этом смысл, а не в том, что горит. Это сложно объяснить, но я с упорством идиота продолжаю этим заниматься.

Цветной арт-объект «Угруан», мой долгострой, тоже потихоньку продолжаем делать.

И фестивальные проекты «Архстояния» строим. Мы же не имеем серьезных средств. Что заработали, то и тратим на искусство.

Московские заказы появляются крайне редко. Вот объект в Раменках, открытый в конце прошлого года, — шестиметровая колонна из ветвей — первый в Москве за долгое время. Сейчас идет такая серия колонн, никола-ленивецкая античность.

Я периодически что-то проектирую без особенных надежд. Среди желающих очень сильно сократился процент могущих. Если раньше человек чего-то очень сильно хотел, он это так или иначе продавливал. А теперь хочет, но не может.

Фото: из личного архива Николая Полисского