О трамвае на Брянской улице, мостовой на Разгуляе, равнодушных москвичах и приближающемся 95-летии. 

Я родился… 

В Москве, на Разгуляе. Наш двухэтажный деревянный дом в Токмаковом переулке, 30, уже снесли. Тогда это был квартал пушкинского времени, тихая, спокойная двухэтажная Москва. Рядом — усадьба Мусина-Пушкина, которая, к счастью, сохранилась.

Сейчас живу… 

На Брянской улице, возле Киевского вокзала. Чтобы получить квартиру в одном из кооперативов МОСХа, надо было тянуть жребий. Мне повезло, моя мастерская сейчас находится напротив дома. А раньше приходилось ездить работать на «Щелковскую». Полчаса на метро.

Помню времена, когда у Киевского вокзала кончалась Москва. Брянская улица была тихой, по ней ходил трамвай. Сейчас, впрочем, тоже тихо. Кутузовский проспект отделен от нас рядом домов, шума мы почти не слышим.

Там, где сейчас стоит гигантский торговый центр «Европейский», находился целый квартал одноэтажных домиков. Великолепный. Из окон мастерской были видны Кремль, колокольни, Москва-река. 

Я был знаком с Юрием Павловичем Платоновым, архитектором, строившим «Европейский». Просил его сделать здание пониже. Он обещал, но в результате построил выше и загородил виды. Да и вид на «Сити» нарушил масштаб Москвы. И это меня раздражает. 

Любимый район…

Любимый район, пожалуй, тот, где родился. Он мне близок: Немецкая слобода, Лефортово, Аптекарский переулок, улица Казакова…  В комнату в коммуналке в Токмаковом переулке мама и брат перебрались в 1930 году после ареста отца. Семью выселили из дома в бывшем Софийском подворье, напротив Кремля.

Отца, Федора Павловича Никонова, одного из создателей академии Генштаба, обвинили в заговоре. Мама показывала мне дом, куда ходила узнавать о его судьбе — справки выдавали на седьмом этаже, где люди падали в обморок. Однажды кто-то постучал и передал записку — так она узнала, что отец жив.

 Вообще мама, Зиновия Юльевна Фишер, мало что рассказывала. Когда я расспрашивал ее о революции 1917 года, вспомнила, что в тот вечер была в театре. Возвращаясь, увидела, что на ее улице, а они жили на Миллионной, сидят чужие люди, грубо разговаривают и на костре жгут мебель. Выяснилось, что произошел Октябрьский переворот.

В школу я пошел на Разгуляе. Хорошо помню довоенную Москву, нашу улицу, выложенную булыжником. Был извоз с ломовыми лошадями. Вечером по каменной мостовой возвращались тяжелые телеги. 

Московскую среднюю художественную школу, где учились я и брат, в октябре 1941 года эвакуировали в глубокий тыл, в центр Пугачевского восстания, в Башкирию. Мама поехала с нами. Два года военного времени мы провели в селе Воскресенское. В 1943 году вернулись в Москву, на площадь Разгуляй.

Нелюбимый район…

Конкретно какого-то нелюбимого района нет, но самыми безобразными кажутся окраины с большими промышленными зонами, еще не обжитыми высотными домами. Несоизмеримость масштабов кажется мне самым страшным.

Москвичи отличаются от жителей других городов…

Жутким равнодушием ко всему, кроме уюта, комфорта, машин, вкусной еды. Особенно этим заражено молодое поколение. Они не представляют себе, как можно жить иначе.

В Москве лучше, чем в других мировых столицах…

Конечно. Первый раз за границей я оказался еще довольно молодым. На VI Всемирном фестивале молодежи и студентов в Москве в 1957 году был награжден Большой серебряной медалью и поездкой в Чехословакию. Отправили в Прагу. Город очень красивый, но все в нем мне казалось чужим. Люди нас сторонились, чувствовалось напряжение. Все относились к нам вежливо, но сдержанно. 

Приехавший с нами художник, Алексей Михайлович Лаптев, академик, заболел, попал в больницу и попросил меня задержаться в Праге. Поскольку наша группа уже уехала, меня пригласил к себе пожить Вацлав Фиала, председатель Ассоциации чешских художников-графиков. Выяснилось, что его жена Марианна — младшая сестра Давида Бурлюка. 

Как-то раз она попросила меня помочь с уборкой квартиры. Начав пылесосить, я наткнулся на что-то твердое под диваном. Это оказались стопки журналов и белоэмигрантской литературы. Принялся читать. Так впервые я узнал о существовании Марка Шагала, Бориса Григорьева, их творчестве. 

Под кроватью, почти тридцатилетний, я нашел мощный источник образования. Если до этого рвался домой, то теперь мне уже хотелось остаться в Праге подольше.

Москва за последние годы изменилась…

Еще как! Москва приобрела облик совершенно чужого и антинационального города, не космополитического даже. И в этом особая безобразность. Москву застраивают, превращают в безликий город, без корней, культурных традиций.

Вот Петербург, например, ничем не испортишь, даже если построить там высотку. Он уже и так был европейским городом. Но Москва-то была большой деревней, как ее называли. Имела определенные масштабы, они соизмерялись. Кремль на фоне высоток выглядит ужасно.

Когда мне исполнилось 80 лет, сын впервые привез меня в Париж. Я ходил в Лувр, на Монмартр. Спрашивал: а что, здесь совсем не строят новых домов? — Да ну что ты, строят! И тогда мне показали район Дефанс. Он находится на окраине и совершенно не вредит центру города. 

Если не Москва, то…

Толедо, где в главном соборе находятся самые известные работы Эль Греко, в том числе «Погребение графа Оргаса». Когда я был в Испании, в Мадриде, то каждое утро садился в электричку и отправлялся в Толедо. В Толедо жил бы с удовольствием, хотя там много туристов. Но можно найти места, где их мало.

Чтобы понять Эль Греко, надо смотреть его ранние работы. Когда он получил хорошее место в Испании, обрел известность, материальное благополучие, у него появилась большая мастерская с подмастерьями, куда сам он приходил писать лишь лики и руки.

30 мая исполняется 95 лет…

Но к юбилею я не готовился.  

Подарок мне сделала Рязань. Совсем недавно в этом городе в художественном музее открылась моя выставка «Только живопись». Показываю большие холсты, написанные в последнее время.

Рязань стала для меня большим праздником, напомнила старую Москву. Город нарядный, красивый, здания человеческих пропорций, в пять-шесть этажей. И музей великолепный. 

Фото: Сергей Киселев/агентство «Москва»