О проспиртованном студенчестве, доверчивых преподавателях, об инертных москвичах и о книге-попытке вывести на чистую воду Ирину Одоевцеву.

Город моего раннего детства…

Сначала Москва — станция метро «Войковская», улица Космонавта Волкова, где жила бабушка. С этим временем связана удивительная история: Лев Толстой писал, что помнит, как его пеленали. Я никогда не верил, но однажды, когда, уже будучи взрослым человеком, мы с папой гуляли возле кинотеатра «Варшава», что как раз недалеко, я вдруг сказал папе, что слева обычно играют в «городки». Он ужасно удивился, потому что последний раз я был в этом месте, когда мне не было и года. Действительно, сохранилось какое-то правоспоминание.

Потом мы переехали в город-спутник Москвы Зеленоград. До 18 лет, когда меня забрали в армию, я прожил там. Этот город, как известно, был образован по инициативе Хрущева, который слетал в Америку, увидел там города-спутники и ему ужасно понравилась не только кукуруза, но и они. Полный энтузиазма, в Москве он велел построить такой город. У нас до этого не было своей квартиры: как-то мама увидела объявление, что в зеленоградскую школу требуется учитель литературы — за это дается квартира. Так у нас появилась трехкомнатная в 40 километрах от Москвы, куда можно добраться на 400-м автобусе и электричкой до Крюково.

Москва — город, постепенно входивший в мою жизнь…

Лет в двенадцать-тринадцать я начал открывать Москву: естественно, был и до, но она не воспринималась как город, а была местом, где живут родные и друзья. Про город почти ничего, кроме Красной площади, я не знал. Как-то мы оказались на выставке художников возле Патриарших — на улице Жолтовского (ныне — Ермолаевский переулок), меня настолько поразило это место: зеленый уголок, пруд, лебеди, памятник Крылову и рядом дополняющие его барельефы — звери из басен. И буквально через неделю я отпросился у родителей и поехал на Патриаршие пруды, сам по ним гулял.

Я был достаточно книжным мальчиком, из-за чего до определенного момента папа с мамой переживали. Я сидел с книжечкой в углу, а родители уговаривали меня пойти погулять. Лет в тринадцать я приобщился к музею Пушкина в Хрущевском переулке возле метро «Кропоткинская» — стал много читать Пушкина, о Пушкине — еще больше. И сделался «мальчиком от культуры»: на меня показывали пальцем — «Алик при музее».

Когда я учился в выпускном, десятом классе, меня отправили по блату на курсы для поступления в МГУ. Туда не принимали школьников — были взрослые люди после армии и с трудовым стажем, но, поскольку двоюродная сестра работала на кафедре лаборантом, меня взяли. Мне было интересно не столько ходить на курсы, сколько общаться с этими людьми. И я довольно сильно переживал, что я их младше. Даже попросил приятеля из ПТУ выковать мне на заводе обручальное кольцо, один раз я пришел туда в этом кольце — всех удивил.

Почему я про это рассказываю. Тогда я тоже начал прогуливать курсы и впервые услышал «Аквариум», что было важно. Все завязалось на литературной почве: с двумя ребятами с курсов я пошел в тогда подпольное место — квартиру Булгакова на Садовой, где все стены были расписаны цитатами из романа «Мастер и Маргарита». Я показал им это место, а они в ответ поставили БГ и свели меня с московскими хиппи. В «системе» я не был, но крутился рядом. Если говорить про московские места, то было место, которое называлось «Этажерка» — если идти от Моссовета по Горького, слева. Магазин и стоячка. Тогда хиппи еще «ходили на Гоголя» — тусовались возле ужасного советского памятника на бульваре. И я ходил туда, смотрел с некоторым интересом на этих ребят, общался с ними, тем более что я был битломаном, потом уже начались и The Doors.

Следующей важной вехой стало, что когда я поступил в институт в 1984-м, мы с моим другом, ныне известным журналистом и писателем Алексеем Беляковым, который жил в Текстильщиках, однажды ночью после долгого юношеского разговора решили пойти погулять по Москве, пока не устанем. Шли, разговаривали, не уставали и к 8 утра пришли к нашему институту, который находился на Фрунзенской. Посмотрели на него и разъехались по домам — спать. И у нас возникла традиция каждый год ночью ходить и гулять по улицам Москвы, сейчас она, к сожалению, прервалась.

Проспиртованное студенчество меня немножечко коснулось на первом курсе института, который потом начал называться университетом, но изначально я поступал в Московский государственный педагогический институт им. Ленина, филфак. Важно, что находился он в очень красивом районе, рядом с садиком имени большевика Мандельштама, недалеко была «Спортивная» — «Лужники» и Новодевичий монастырь. Но это был 1984 год, и достаточно быстро Горбачев начал проводить антиалкогольную политику в стране — стали закрывать питейные заведения. Возле нас, на Плющихе, находилось сразу два или три гадюшника с автоматами, из которых за 40 копеек в кружку лилось страшно разбавленное пиво, которое сейчас бы я пить не стал. В моей группе были два человека, которые уже отслужили в армии — с большой алкогольной закалкой. Так и получилось, что меня в их компании накрыла алкогольная свобода, и я потянулся за ними, поэтому очень плохо закрыл первый семестр — мы проводили в пивных на Плющихе и на Смоленской гораздо больше времени, чем на занятиях. Но я понял, что если немедленно не прекращу, то все кончится плохо. А второй незакаленный мальчик не прекратил и на пятом курсе умер от алкоголизма. Вообще в моем поколении довольно большое количество людей спилось, мне выскочить удалось, и потом я уже серьезных алкогольных подвигов не совершал — увы или ура.

Тогда, в институте, скрестилась моя московская хипповская жизнь и научная: у нас была совершенно замечательная преподавательница, которая как раз занималась неформальной лексикой сообществ — хиппи и панков. 1987 год, уже посвободнее. Она писала диссертацию и дала людям, которые были у нее на спецкурсе, задание: попытаться записать речь маргиналов. Естественно, я дотянул до последнего момента — мне грозил незачет. И я уговорил помочь мою святую маму: написал ей текстик с обильным употреблением сленга, она довольно артистично все это исполнила, а я с энтузиазмом сзади гремел чашками и рюмочками, изображая, что все это происходит в кафе. Преподавательница была в совершенно полном восторге. Но так не бывает, чтобы человек в монологе на 3 минуты использовал 30 слов сленга, но она поверила. Может, я внушал доверие? Мне было очень стыдно, но я тогда так и не признался. Единственное, что меня оправдывает — я много общался с этими людьми, все было правильно.

Важной городской краской тогда был футбол и все, что вокруг него творилось. В детстве и юношестве главным явлением на виду были фанаты: в седьмом классе я по-настоящему болел за футбольный «Спартак» — мама даже попросила подругу сшить мне красно-белую шапочку, в которой я ходил и вызывал восторг одних сверстников и подвергался не сильной, но опасности со стороны других. Когда я был мальчиком, в Зеленоград приезжали ветераны футбола, 60-летние старики — я даже видел Стрельцова. А один после показательного матча не рассчитал силы, выпивая, и умер.

Некоторое время мы нашей компанией, в которую входил и Леша Беляков, собирались в «Литературной газете» под крылом прекрасных журналистов Юры Щекочихина и Нелли Логиновой. Юра довольно плотно тогда занимался неформальными объединениями. Он нам рассказывал, что к ним приходил человек по имени Рифат, лидер спартаковских болельщиков. Он начал им что-то рассказывать про свой авторитет, но Юра-то был не такой доверчивый, как моя преподавательница, а человек опытный, и спросил: «А чем докажешь?» Тогда этот Рифат сделал один звонок по телефону, и через час у здания «Литературки» собралась толпа в красно-белых шапочках и шарфах.

Моя московская карта…

На третьем курсе института я женился, и некоторое время мы жили на «Семеновской» возле завода «Салют», где дедушке первой жены когда-то дали квартиру. Жили с ее родителями, что было, понятное дело, чревато всякими конфликтами. Потом теща разменялась так, что мы с женой оказались в коммунальной комнате возле Ленинского проспекта. Это так красиво звучит, но на самом деле это была раковая опухоль Ленинского проспекта около больницы Кащенко и завода Орджоникидзе. На первый взгляд проспект, где жили разные центровые люди, но на самом деле это было довольно мрачное место: мы жили в квартире с тремя соседями. Соседка Голлум (книга «Хоббит» уже вышла) — она все время варила кости с луком, а другой сосед внешне был вылитый Никита Михалков. У него, красавца в тельняшке, была несчастная жена: этот серьезный алкоголик почему-то все время в 6 утра звонил из коридора, где висел общий телефон, своей любовнице, пытаясь соединить ее с женой, чтобы они поговорили по душам. На новоселье мы позвали наших интеллигентных друзей. И вот этот Михалков открыл нашей подруге дверь и попытался сразу же ее отвести в свою комнату, недолго думая и не тратя, так сказать, лишнего времени. С большим трудом мы нашу подругу от него оторвали. Как видите, быт был довольно тяжелый.

Потом, на наше счастье, моя татарская бабушка, которая жила в Новосибирске, переехала в Москву, поменяв квартиру там на одну комнату в огромном сталинском доме на улице Правды, куда мы и заселились. Это было здорово: огромная квартира с высокими потолками и большими, видимо, пропорционально потолкам, тараканами, я таких больше никогда не видел. А потом начались размены 1990-х годов, когда фирмы стали въезжать в козырные дома и устраивать там офисы, и какая-то из них заинтересовалась нашей квартирой. Моя жена сумела поменять эту комнату на квартиру на «Семеновской», где она жила всю жизнь — довольно долго мы жили на Измайловском шоссе, а потом, когда развелись, я купил квартиру тоже довольно близко — на Фортунатовской. В доме, в котором я жил, некоторое время, за много лет до меня, обитал Леонид Куравлев — про это слагались легенды.

Когда я женился второй раз, мы поселились тоже не очень далеко, но в гораздо более прекрасном месте — я влюбился уже в название переулка, где мы поселились — Медовый. И мы стали жить, как я это для себя сформулировал, на окраине центра. Я стал интересоваться уже не просто историей Москвы, а своего переулка: когда ездил на книжную ярмарку в Астану, то увидел книжку «Метро “Семеновская” и ее окрестности», выпросил ее и много чего узнал. Например, в нашем доме жил Цандер, который вместе с Циолковским разрабатывал космические программы: если Циолковский был мечтателем, то Цандер — практиком. В нашем доме, построенном еще до революции и потом надстроенном на два этажа, жило достаточно большое количество репрессированных. В доме напротив, на фабрике, однажды выступал Высоцкий. Сам Медовый переулок получил такое название, потому что еще при Алексее Михайловиче тут варили медовуху. Короче говоря, очень интересный район с прекрасным по архитектуре Электрозаводом 1913 года. Я совершенный фанат этого места. Но, к сожалению, из-за происходящего мы уехали и непонятно, когда вернемся. Если я и скучаю по чему-то, кроме людей, в Москве, то по нашему дому, по нашей квартире.

О москвичах…

Я могу рассуждать как человек, глядя на которого говорили, что он москвич. Когда Соросу еще позволяли делать добро в России, он устраивал программы, с помощью которых московские преподаватели приезжали в провинциальные вузы и читали там лекции. Так что мне повезло, я в эту эпоху часто ездил в Великий Новгород. В один из дней, отчитав подряд пять лекций, я пошел в местную пивную посидеть и дыхание перевести. Вдруг ко мне подошел здоровый дядька и спросил, москвич ли я. Я, чуть струхнув, ответил: «Да», а потом спросил, как он это понял. На что дядька ответил: «Да уж видно!» Наверное, он был прав, мне несколько раз в жизни говорили: «О, типичный московский мальчик».

Лучше говорить об отличиях москвичей от остальных жителей России, смотря на них со стороны. Мне это, как вы теперь понимаете, не удастся, но с ходу один признак могу попробовать сформулировать. Москвич чаще всего человек расслабленный и чуть пресыщенный жизнью, даже если ему лет восемнадцать-двадцать, особенно если этот москвич окончил какую-нибудь 57-ю или там 67-ю школу. Он всего наелся, все увидел, с поволокой в глазах. Самые мои лучшие студенты (а я преподаю в школе с 1991 года, а в университете — с 1998-го) — это провинциалы, приехавшие в Москву и пытающиеся здесь закрепиться. Впрочем, сейчас интернет очень сильно изменил ситуацию, и Иваново, скажем, ничем особенно не отличается от Москвы. Но все равно московские дети на свалившиеся на них в институте возможности часто смотрят без особого интереса. У многих не всегда получается вырулить во взрослую жизнь. Смотрю на себя со стороны: расслабленность, поволока в глазах и высокомерие, увы, есть и во мне, что мне самому неприятно и с чем я пытаюсь бороться.

Особую ненависть к москвичам и ленинградцам, которые ничего не умели делать, я почувствовал в армии. Там эту расслабленность ребята из провинции просто ненавидели. Даже ходил стишок: «Прилетели к нам грачи — рас***дяи-москвичи».

Я, к сожалению, уже мало застал настоящих москвичей, таких, например, как Виктор Григорьевич Смолицкий (ученый-филолог, специалист по фольклору и древнерусской литературе. — «Москвич Mag»). С ним гулять было одно удовольствие, он про любой уголок Москвы рассказывал так, что я все на свете забывал.

Грядущее переиздание в «Редакции Елены Шубиной» моей книги-комментария «Жизнь прошла, а молодость длится» к произведению Одоевцевой…

Ирина Одоевцева была очень талантливой беллетристкой — умела увлекательно обо всем писать. Тому, кто только входит в мир русского модернизма, наверное, стоит начать с ее книги. Это такой почти приключенческий роман об эпохе, главный герой которого Гумилев, замечательно обрисованный, иногда вызывающий насмешку, но гораздо чаще — восторг и уважение.

Цель большого комментария, который я написал — он в два или три раза больше, чем сама книга «На берегах Невы», — попытаться понять основательность обвинений, которые выдвигают Одоевцевой. А их очень много: что соврала, что ничего описанного ею не было. Я с юности люблю эту книжку — было интересно понять, за кем же правда. Вот на каждой странице я и пытался это проверить. И могу сказать, что по большому счету обвинения, выдвинутые против Одоевцевой, беспочвенны. Да, она довольно много путает, но ведь книгу про 1921 год она по памяти, без архива, писала в 1967-м в эмиграции.

Книгу, которую я подготовил, раскупили, ее больше нельзя найти в магазинах, осенью будет большая допечатка, за что я благодарен редакции, в первую очередь Елене Шубиной и своему редактору Дарье Гаврон. Удалось внести целый ряд дополнений и исправлений. Как водится, в первый вариант закралось несколько ошибок. В новом варианте их удалось устранить.

Фото: Svklimkin/wikipedia.org