О городах детства — Луганске и Донецке, жизни в гостинице «Будапешт», коллективном бессознательном москвичей и о том, почему он рад, что не работает мэром Москвы.

Я родился…

В Луганске. По меркам Советского Союза не самый большой город с населением 350 тыс. человек. Типичный южнорусский: очень зеленый, чистый, добрый, неспешный, степной. Он окружен шахтерскими городками — неподалеку известный всему миру Краснодон. Луганск совершенно особенный, со своей архитектурой, со своим лицом: невысокий, с замечательным театром, в котором всю жизнь служила моя бабушка, с очень красивым старым классическим железнодорожным вокзалом (есть и новое здание — бетон и стекло). Парк имени Первомая: аттракционы, колесо обозрения, комната смеха, куда мы, естественно, забирались детьми на выданные родителями 50 копеек — аттракцион стоил пять-десять. Было здорово. Зимы в то время были настоящие: посыпало хорошо, мороз. Постепенно климат поменялся, и в Луганске (а позже в Ворошиловграде) стало теплее: снег даже если выпадал, сразу таял. Хотя в детстве подолгу оставался на улицах белыми сугробами — так в городе было чисто.

Действительно, удивительно, что город носил такое название, а позже жизнь связала меня с Владимиром Яковлевичем Ворошиловым (руководитель и ведущий передачи «Что? Где? Когда?». — «Москвич Mag»). Кстати, сейчас я не могу сказать, в каком именно городе я родился: он был Ворошиловградом, потом Луганском и снова Ворошиловградом. В моем советском паспорте было написано: город Луганск, Ворошиловградская область. Так смешно, ведь не было отдельных субъектов, они жили созависимо: Луганск — Луганская область, Ворошиловград — Ворошиловградская область. Из-за всей этой путаницы возникла такая замечательная запись в паспорте: чтобы не разбираться, решили вот так поступить — смешать.

Вкус детства…

В Луганске жила бабушка, к которой я приезжал на все школьные каникулы — месяца четыре в году проводил у нее точно, а родители жили в Донецке. Времена были простые и небогатые — готовили соответствующие блюда: борщ, котлеты. Бабушка держала кур (курица в советские годы считалась более ценным мясом, чем говядина, потому что она и свинина были в дефиците — только на базаре), когда курицу забивали, то на ней делали бульон, половина разваренной курицы разрывалась в картофельный суп, а вторая половинка обжаривалась на сливочном масле как блюдо к гарниру. Бабушка замечательно пекла дрожжевые пирожки с разными начинками: свой сад — вишня, абрикос, слива, яблоки. И делала пресные тоненькие пирожки с картошкой. Вспоминаю, и текут слюнки…  После смерти бабушки никто больше мне такого не готовил.

Тогда же было придумано простое блюдо тюра: разламываешь белый хлеб, поливаешь его холодной водой из колодца и сверху посыпаешь сахаром — получается сладкое лакомство. Вместо тортов и конфет так угощались.

То родом из детства, что до сих пор люблю: взять серый «Дарницкий» хлеб, натереть основательно ему корочку чесночком и им прикусывать арбуз или кисель. Трудно представить сейчас, но всем советую это интересное вкусовое сочетание. В гости, конечно, после этого не пойдешь, но в Луганске никто на такие пищевые запахи не реагировал.

Очень вкусно бабушка делала драные пышки. Замешиваем тесто как на вареники-пельмени — простое и пресное, скатываем его в колбаску и обильно смазываем растительным маслом, скручиваем в спираль и раскатываем, еще раз с двух сторон скручиваем полученное в колбаску и опять раскатываем — раза четыре. Потом делаем пышки (их нужно понадрезать) и бросаем на сковороду с растительным маслом. Получается слоеное тесто с зажарившимися порванными местами. Серьезно, очень вкусно. Иногда и сам под настроение готовлю — очень быстро выходит.

Второй город детства…

В советские годы Донецк занимал первое место в мире (конкурс проведен ЮНЕСКО) по благоустройству и озеленению среди городов-миллионников промышленной группы. Представить такое для советского промышленного города очень трудно: если в Луганске в черте города нет шахт, то в Донецке их достаточно — холмы, даже горы, постепенно образованные отсыпанными породами. Внутри самого города — металлургический завод. С экологией должно было быть довольно сложно, но Донецк до сих пор остается зеленым: на каждого жителя в городе высаживался один куст роз. В миллионах роз утопает не только его центральная часть, а в воздухе стоит запах цветения, как будто распыляют розовое масло. Невероятно красиво.

Жили мы на окраине, но в хорошей квартире. Когда папу-военного перевели служить в Донецк, то мы сразу получили хрущевку (которую по тем временам называли просто пятиэтажкой) на четвертом этаже: квартира казалась мне просторной — 65 квадратных метров общей площади. Жили не богато, но и, естественно, не бедствовали. Все было радостно.

Москва…

Конечно, я бывал в Москве. Папина мама и его отчим жили на Смоленщине. В 1967 году на 7 Ноября мы через Москву поехали в гости к бабушке и дедушке и останавливались на пару дней в Москве у тех самых родственников, которые, когда я спустя 11 лет поступал в Щукинское училище, забрали меня оттуда. От первой поездки осталась фотография с Красной площади. Мы видели большой салют в честь годовщины революции: пошли на Большой Каменный мост — помню, как родители обсуждали, что оттуда лучше всего видно фейерверк.

В студенческие годы в летнее время я работал в стройотрядах — такие организованные подработки. Был проводником: поезд ходил «Ясиноватая — Москва». Соответственно, раз в трое суток я оказывался на день в Москве. Гулял по городу. Мой школьный друг Лешка Перекатов учился в Физтехе — пару раз я приезжал к нему в гости. Потом я работал на Донецком телевидении, неплохо зарабатывал, мог себе позволить смотаться в Москву: мне нравились такие однодневные путешествия — поезд из Донецка в Москву шел ночь: утром я приехал в Москву, а вечером — обратно в Донецк. Билет стоил рубля четыре в одну сторону: на всю поездку получалось где-то 12 — для студента деньги большие, а вот для корреспондента нет. Гулял, ходил в музеи, если удавалось выбраться на пару дней и находилось местечко в одной из гостиниц на ВДНХ, то ходил в театры. Я сподобился увидеть много шедевров русского драматического театра: «Женитьба Фигаро» с Андреем Мироновым, «Дальше — тишина» в Моссовете с Пляттом, «Звезда и смерть Хоакина Мурьеты» и «Тиль» в «Ленкоме». Прежде всего театральный треугольник: Моссовет — Сатира — Консерватория, плюс «Ленком». «Современник» выпадал, иногда удавалось попасть на Таганку, но я не был большим поклонником Юрия Петровича Любимова — не сложились наши отношения зрителя и режиссера, видимо, есть в этом моя вина. А позже мы уже и познакомились — были представлены в начале 2000-х годов. Судьба свела меня знакомством с величайшими людьми нашей современности.

А как в те годы билет покупался!..  На Пушкинской в подземном переходе была театральная касса: заводишь знакомство с кассиром и покупаешь «билет с дополнением» — берешь место в Сатире, и тебе в нагрузку дают в какой-то совершенно непопулярный московский театр, зато никаких взяток. Билеты брались день в день: приходишь и ожидаешь, появится ли что-то, иногда идешь в кассу театра — узнать, сняли ли пару мест с брони минут за сорок пять до начала спектакля. Если прийти с утра, то первым в этой очереди никогда не окажешься, но вторым-третьим встанешь: есть надежда, но без гарантии. Да и простоишь целый день.

В БДТ в Питере у Товстоногова было организовано подобрее: для командировочных со специальными удостоверениями администратор перед началом спектакля, часа за три, раздавал билеты. Так и там я видел многие выдающиеся спектакли: «Этот пылкий влюбленный» со Стржельчиком и Фрейндлих.

Только в Большой театр, как сейчас помню, я покупал билет у спекулянтов — на «Чайку» с Плисецкой за 25 рублей. Если представить, что зарплата инженера была 120, можно обомлеть, но это же Плисецкая!..  На другие балетные оперы не ходил.

Как складывалась история переезда в Москву…

После отборочных туров Владимир Яковлевич Ворошилов и Наталья Ивановна Стеценко приняли меня в клуб «Что? Где? Когда?», а потом в течение трех лет я активно жил настоящим клуба: организовывал коллективный выезд на Азовское море, после этого провел первый учредительный Конгресс Международной ассоциации клубов в Мариуполе — на ютубе выложен документальный фильм об этом мероприятии, называется «МАК-панорама». Тогда-то я и получил предложение перебраться на работу в Москву: целый год не хотел этого делать — мне и в Мариуполе нравилось. Я даже коллегам рассказывал, что меня Ворошилов зовет работать в Москву, а я не хочу — представляю, каким идиотом или вруном я выглядел в их глазах. Но это было не пижонством: я достаточно консервативный человек, мне было хорошо в Мариуполе — по-современному говоря, я был хорошо упакован, или устроен, по тем временам. Слыл популярным в городе репетитором по химии (мои мальчики и девочки стопроцентно поступали в ведущие медицинские вузы) — я зарабатывал где-то 3 тыс. рублей в месяц (еще раз: зарплата инженера — около 125). Тогда государство еще выдавало квартиры, и я уже получил свою. Мне было понятно, что вот-вот я защищу кандидатскую диссертацию и стану проректором в своем университете. Я не видел в переезде никакого смысла. Хотелось, но в Мариуполе оставались мама и друзья.

Потом были съемки первого «Брейн-ринга» — его как раз вел Ворошилов. И я приехал в Москву на неделю помочь в организации съемок — майские праздники 1989 года. Я был вместе с коллегой с кафедры и в один момент вдруг понял: если сейчас не решусь, то уже никогда. И так, с маленькой сумочкой вещей, решил, что остаюсь в Москве. Через эту знакомую передал заявление на кафедру, чтобы меня уволили, даже помню текст, который писал. Все случилось внезапно и неожиданно.

Не сказать, что переезд что-то поменял в моей жизни: все-таки значительную ее часть я провел в Донецке — крупном городе, хоть и без метро, но миллионнике, часто бывал в Москве, поэтому она меня не пугала своими размерами и ритмом жизни. Как заправский москвич, помнил, из какого вагона лучше выйти на пересадку, а сейчас без приложения со сложным путем не разберусь. То есть я переезжал в город, который знал — не могу сказать, что родной, но точно любимый и понятный. Поэтому переезд в Москву означал для меня перемену адреса, а не городской жизни. Перемены были связаны с работой: работать с Владимиром Яковлевичем было большим праздником, «который всегда с тобой». Те, кто сотрудничал с Ворошиловым, знают о его характере — школа потрясающая, но к такому я не привык. Когда мы работали над Конгрессом, все у нас было хорошо: я ни разу от него не огребал, но потом стало весело. Я искренне считал и считаю, что Владимир Яковлевич был гением — как Эйнштейн или Феллини. Но временами его хотелось ударить, а самому — уволиться. Наорать мы могли себе позволить — за этим не ржавело. У Ворошилова в этом смысле был простой подход: он никогда его не декларировал, но очень быстро становилось понятно — если он на тебя орет, то он разрешает тебе наорать на себя в ответ. Но все скажут: те, кто уходил от Ворошилова, проработав у него два-три года, добивались на телевидении высот.

Никакой квартиры у меня в Москве, естественно, не было, поэтому мне приходилось жить в гостиницах. Устраивался легко — цеплял тем, что я знаток невероятно популярного ЧГК. Но главная проблема состояла уже не в том, чтобы заселиться, а в том, что по советским правилам в гостинице нельзя было жить больше 30 дней, поэтому жил я в разных местах, меняя одно за другим, но обосновался в «Будапеште» на Петровских линиях: месяц проводил под своей фамилией, а месяц — под фамилией своего приятеля-коллеги Кошкина.

Благодаря тому, что гостиница была в самом центре, всю эту часть города я обошел. Видел в самом начале, когда приехал, красивый центр Москвы, потом его деградацию — невозможно представить, что там, где теперь гостиница «Аврора» и «Петровский пассаж», были стихийные ярмарки: с одной стороны женщины торговали жареными курями, с другой — были «челночки»; все в постоянном мусоре, упаковочной бумаге, газетах. Этот провал случился, когда мэром был Гавриил Попов. Потом во главе города стал Юрий Лужков, я вдруг заметил: то этот храм по вечерам подсвечен, то другое здание все в огнях. Тогда я узнал, что в Москве создали — и он существует до сих пор — целый институт по освещенности города. Были подсвечены все московские мосты, например удивительный ночной Крымский мост. Сегодня мы, москвичи, привыкли к вечерней красоте города, но я хорошо помню, как Москва в начале 1990-х годов стала темным городом, а потом начала постепенно расцветать. Убрали стихийную ярмарку, появились ларьки, потом их сделали одинаковыми. Все шумели, насколько происходящее недемократично и бессовестно, но увидели — так лучше, чем шанхай. Потом эти ларьки еще раз меняли на другие, лучшие по дизайну — все опять забурлили. Дальше убрали — все снова негодовали, но город расцвел. Теперь понятно: мир не рухнул и есть где что купить. Обсервация центрального куска Москвы начала 1990-х годов происходила на моих глазах в буквальном смысле.

Я живу…

На «Университете». Отсюда и до Юго-Запада очень живо: сейчас все расцветает — улицы начинают утопать в зелени. И лучший воздух. После Донецка и Жданова (он же — Мариуполь) к тому, какой вокруг воздух, отношусь очень спокойно, лишь бы не было автомобильных запахов, но все говорят, что у нас очень чистый воздух — мне приятно это знать. Университет не окраина, я считаю, что живу в центре: без пробок в воскресенье до Кремля, не нарушая правил, ехать минут пятнадцать, в будний день и за час можно не попасть.

Пару раз в месяц все равно выбираемся в общепринятый центр в театр, стараемся не пропускать выставки. Пойти пообедать, конечно, рядышком. Но если приезжает кто-то из друзей, то, конечно, ближе к Садовому. У нас офис на Кутузовском проспекте еще со времен Ворошилова: в рабочие обеденные перерывы (хотя у меня их, конечно, не бывает) тоже где-то на Кутузовском.

Я так рад, что я не мэр Москвы!

Я даже не про то, что наверняка бы не справился. Надо сказать, когда на смену Лужкову пришел новый мэр, москвичи (а я себя тогда уже абсолютно причислял к ним) отнеслись к Собянину настороженно. Беру адекватное большинство, а не тех, кто всегда всем недоволен. И я совершенно изумлен, как человек, который немосквич, смог понять этот город. Скажу честно: удивлен и восхищен.

Убирают аттракционы из парка Горького. Ужас-ужас-ужас! И все страшно недовольны — как же мы будем без каруселей? А теперь это одна из самых красивых и уютных площадок города. Стелят плитку: ах, как он обогащается, но вы посмотрите, как в центре, где плитка светлая, город заиграл и зажил — он раскрылся. Или: он высаживает деревья на Тверской — воровство, они никогда в жизни не расцветут. Мэрия успокаивает: не переживайте. «Нет, уже май, ничего не расцвело. — Граждане, не переживайте, первый год крупные деревья только к июню распускаются. — Нет, не произойдет». А дальше начинается наша общая неблагодарность: когда все расцвело, никто даже не извинился и не признал неправоту.

Почему еще я рад, что не мэр (вообще не дай бог такое): с одной стороны, все время будут ругать и критиковать, а с другой — замучают советами. Замечательный анекдот, почему человек не любит групповой секс: потому что советами замучают партнеры. Мне иногда работа мэра действительно напоминает этот анекдот. Будут постоянно надоедать, учить.

На что я обратил внимание за последние лет пять…

Еду, негодую длинному светофору, а в следующий раз через неделю-две обращаю внимание, что светофор отлажен по-новому — так, что не вызывает неудобств. Неподалеку у меня, на бульваре между Университетом и проспектом Вернадского, вдруг наносят разметку: резко меняют радиус поворота. Думаю: «Елки-палки, ну что за глупость?!» Прошло дня три-четыре — разметку закрасили: видимо, поэкспериментировали, поняли, что стало неудобно, и вернули как было. Я удивлен, насколько в Москве занимаются поиском слабых мест и, если это возможно, пытаются их изжить. Всем хочется, чтобы в квартире была вся мебель и техника, но поначалу обставляешь по деньгам: выбираешь, что надо сделать немедленно, а без чего обойдешься.

Недавно закончилась очередная снежная зима: каждый декабрь я в изумлении от воплей, что мэрия не справляется с уборкой снега. Мне повезло один раз оказаться в Нью-Йорке, когда снежок выпал — там поступили очень просто: весь Манхэттен закрыли на неделю. Однажды летел из Штатов в Лондон, и нас посадили в Шенноне, потому что в Лондоне снегопад. Когда мы таки прилетели в Лондон, трава аэродрома Хитроу была слегка присыпана снегом. Мы же при наших снегопадах хотим ездить в своих машинах по убранным дорогам, чтобы нам не мешали снегоочистительные устройства и чтобы снега вообще не было. В Москве снег убирают максимально быстро. Дальше ничего уже сделать нельзя. В такие снегопады, как были в эту зиму, неминуем транспортный коллапс: только в Москве он за день разрешается, а в любом западном городе, даже там, где снег не сюрприз, как, между прочим, в Нью-Йорке, — за неделю. Разница есть. Когда, подверженный массовому психозу, что город не убирают и это безобразие, начинаешь задумываться, то включаешь мозги и понимаешь: как может сыпать снег так, чтобы его не было на дорогах? Что меня разочаровывает иногда в коллективном бессознательном Москвы и москвичей — отсутствие мозгов. Это факт.

Есть же легенды о москвичах…

В смысле мифотворчества, что москвичи равнодушные, никем не интересуются, неулыбчивые, зазнавшиеся и, не побоюсь этого слова, зажравшиеся. Но, мне кажется, это легенда на 95%. Я тоже давно понял, что в человеческом смысле за годы в Москве стал хуже. Наверное, если бы я оставался в среднерусской провинции, то был бы добрее и отзывчивее. Не то что ужас и надо немедленно уезжать, потому что я превращаюсь в зверя и плохого человека — это вопрос нюансов. Мне кажется, что когда классик сказал «только квартирный вопрос их испортил», он имел в виду изменения москвичей с течением времени, а я думаю, люди везде одинаковые: их портят или улучшают примерно одни и те же проблемы. Да, в Москве, наверное, несколько больше пропорция ребят, которые могут себе позволить ничем не заниматься и неплохо жить, но когда ты в такой ситуации, то, говоря по-простому и нарушая нормы русского языка, хренью маешься. Называют их по-разному: мажоры — не мажоры, это не играет никакой роли. Но, конечно, в Москве их пропорционально побольше. Мне такие люди глубоко несимпатичны, но я с ними и не пересекаюсь: читаю о них, вижу издалека. Наверняка и в любом провинциальном городе тоже найдутся свои мажоры: в меньшем количестве и не столь мажористые, но найдутся. В общем-то, люди в России средневзвешенно примерно одинаковые: мы гораздо сильнее отличаемся от жителей других стран как граждане России, чем внутри страны отличаемся друг от друга.

Я снялся в новом сериале Валерии Гай-Германики «Обоюдное согласие», где сыграл правильного следака по фамилии Нестеренко, расследующего дело о групповом изнасиловании…

Не ощущаю себя в новом качестве: я же даже на миллиграмм не стал актером. Маша Голубкина, сыгравшая мою коллегу по СК, после смены, когда мы ехали из Севастополя в Форос, строго спросила: «И что, вы думаете, что вы теперь актер?» Мне стало так неловко: ничего себе, я дал повод человеку считать, что я могу допустить к размышлениям такую глупость.

Человек слаб, и так же слаб я: всегда приятно, когда тебя хвалят — в этом смысле мы все второклассники, которых учитель отметил. Конечно, было бы противнее, если бы критики ругали мой дебют. Но на этот случай у меня была отмазка внутри себя: я никому не обещал, что я актер. На Украине говорят: бачили очі, що купували (видели глаза, что покупали).

Когда я сначала прочитал историю, первые две серии мне показались банальными — я не захотел. Но поскольку я человек ответственный и пообещал кастинг-продюсеру Ане Носуль посмотреть сценарий, то дочитал до конца: понял, что все очень непросто, и мне стало интересно. Я люблю детективы: хотя здесь вроде бы не совсем детектив, но Нестеренко же раскрывает дело. Для внимательного зрителя (уж не знаю, насколько они такими бывают) история именно дидактическая.

Я ни на секунду не мой герой Нестеренко — я человек почти не рефлексирующий. Нестеренко совершенно честный служака. Судя по тому внешнему антуражу, как они с женой живут, взяток он не брал. Старшие следователи Следственного комитета, в общем-то, неплохо зарабатывают. Но в сценарии, например, было написано, что Нестеренко смотрит старую видеодвойку, тут я сказал: «Знаете, девочки и мальчики, это глупость и перебор — он же не в нищете живет». Вполне достойно для своего города Приморска: жена у него тысяч восемьдесят зарабатывает, он — больше ста. На двоих им вполне хватает, чтобы не быть бедняками.

Конечно, его сломала личная драма — история с сыном-псевдонасильником. А кого не сломает? И обвинение в изнасиловании, и то, что сын погибает, было одно за другим. Никто, естественно, не знает, сам он поплыл утопился, пьяный был или ему помогли утонуть за барышню, которая хотела обвинить его — такое же тоже можно себе нафантазировать. Нестеренко пытается разобраться в истории главной героини Ани, чтобы понять, а могла ли все-таки та барышня оклеветать и его сына. И, конечно, в каком-то смысле он успокаивается, понимая, что да — могла. Как следователь с опытом, он это и так осознавал, но это дело дало ему дополнительное, лишнее подтверждение. Но в истории Ани все не так просто: она наказала плохих насильников, а все остальное — это как?

О чем для меня «Обоюдное согласие»? Это история о мести — о том, что возмездие неконструктивно и неразборчиво. Меня еще в детстве совершенно поразила фраза из в «Бой идут одни старики»: «Человечество должно же когда-нибудь понять, что ненависть разрушает. Созидает только любовь!» Конечно, Аня и ее месть все разрушают, ее саму в том числе.

Желаю Москве и москвичам…

Как же я люблю москвичей! Я желаю москвичам, чтобы их любовь к городу не превращалась в фанатизм. Желаю прекратить считать, что каждый любит этот город лично, а остальные норовят его обидеть. Желаю перестать бороться с властью, мэрией и приезжими.

Москвичи стоят на защите родного города, но давайте расслабимся, а то так можно и перестараться — удушить лучший город Земли, часть которого и мы с вами, в объятиях любви.

«Обоюдное согласие» можно посмотреть на Kion.

Фото: пресс-служба KION