О времени, когда люди волновались друг за друга, о светлом будущем коммунизма, впечатлении от Москвы 1990-х и о нынешнем состоянии русского языка.

Я родился и вырос…

Калужская площадь — это мое детство. Там, где сейчас стоит огромный высокий многоквартирный дом, раньше было двухэтажное здание, которое одной стороной уходило к Серпуховке, обвивало Калужскую, а другой стороной шло на Шаболовку. В самом центре этого здания была арка, ведущая во двор, где стояли бараки, в которых мы все и жили. Двор был большой, народу много.

Что касается самой площади, то там не было памятника Ленину, который стоит сейчас, а был кинотеатр «Авангард» — наше главное счастье в жизни. Бабушка меня время от времени водила в кино. Фильмы шли одинаковые, их было мало, поэтому мы по несколько раз ходили на, например, «Бродягу» с Раджем Капуром в главной роли. Я его видел раз десять. До сих пор очень хорошо помню: «Если ты обманешь Джаггу!.. » Также шли всякие пионерские фильмы: «Алеша Птицын вырабатывает характер» и подобное.

Если пройти через арку, то напротив нашего дома было очень монументальное метро «Калужская». Оно запомнилось мне тем, что там всегда потрясающе вкусно пахло, потому что на входе с лотков продавали по 5 копеек пирожки с мясом, повидлом и капустой. Там же были тетеньки с тележками, на которых стояли два больших туба: в одном сироп, а в другом просто вода. Газировка стоила одну копейку, а с сиропом — уже четыре. Автоматов тогда еще не было, и этот напиток был для нас большим развлечением и соблазном. А по субботам и воскресеньям около метро выставлялись высокие лотки, почти в рост человека (как казалось мне маленькому), и на них продавались микояновские котлеты. Как сейчас помню: котлеты уложены в рядок, на них постелена фольга или пергаментная бумага, а сверху еще ряд котлет с бумагой, и все это прижимает такой же ящик. Сам я туда не ходил — я жил с бабушкой и дедушкой, и они не разрешали мне самому переходить площадь, потому что это было опасно. Зато в булочную отпускали — мне доверяли пойти купить батон за 28 копеек. Он до сих пор романтически пахнет для меня детством. И, конечно, я не удерживался и откусывал горбушку — когда приходил домой, полбатона уже не было.

Если пойти в ту сторону, где дом изгибался и переходил в Шаболовку, то там уже был трамвайный круг, депо — можно было сесть и поехать по Шаболовке по направлению к телевидению — Шаболовка, 53. Там же была шоколадная фабрика «Ударница», откуда шел невероятный аромат конфет, детское счастье: «Батончик», «Кара-Кум», а «Мишка на Севере» и «Грильяж» были вообще недосягаемыми. Сама Шаболовка была той еще улочкой: сплошные бараки — капитальных дворов вообще не было.

А если пересечь Садовое кольцо и пойти по улице Димитрова в сторону центра, то дальше было французское посольство. Это здание всегда восхищало, поражало и привлекало взгляд — такое оно необычное! У входа в посольство стояла будка, а рядом — постовой, наш советский милиционер. Но мы еще к нему вернемся.

Дворовое детство…

Двор был закрыт. В него можно было войти только в просматриваемую арку. Наш одноэтажный барак находился ближе всех к этой арке. А в конце двора был неофициальный проход, но никто там не ходил, поскольку это была помойка, хотя за ней и следили, чтобы ничего не пахло.

Детство, конечно, было бедным. Что было в этом дворе? Всего один деревянный общий туалет, но при этом у каждого в комнате были какие-то приспособления, чтобы справлять нужду внутри и потом выносить. Поскольку у нас был одноэтажный барак, то перед ним пристроили сарай, и у нас с соседями был свой туалет (кран и ведро). Горячей воды не было. Помню кран медного цвета, прямо из-под которого мы пили холодную воду, прибежав с улицы.

Двор был очень большой, в нем все время играли пацаны. Это были послевоенные годы — ни у кого ничего не было, а тот, у кого появлялся мяч, становился королем. Мы играли в городки. Родители делали нам палки и все аксессуары вручную. А посередине двора, чуть на пригорке, стоял огромный деревянный стол — там собирались все мужики и играли в карты и домино, при этом они не пили. Это был настоящий старый московский двор, где читали газеты.

Когда у меня появился велосипед, то он был первым во всем нашем дворе! Это был «Орленок». Я стал просто «в законе». Первый раз, когда я на нем поехал, то упал и сильно ушибся, но все равно стал героем. Очень хорошо помню фотографию, где я в школьной фуражке и завернутых (чтобы не попали в цепь) брюках стою рядом с этим велосипедом. Ребята выстраивались в очередь, чтобы покататься на нем — я разрешал всем без исключения. Мне очень повезло.

А потом папа вообще принес мне трофейный аккордеон. Этот немецкий аккордеон был потрясающе красивым: черный, резной, отделанный металлом, а клавиши были перламутрово-золотистыми. Я не мог оторвать глаз! Мне взяли преподавателя, Сергея Рафаиловича Сальникова — высокий статный дядька. Он приходил к нам домой и давал мне уроки, а сам преподавал в музыкальной школе №7, которая была на улице, названной именем болгарского революционера Димитрова (ныне — Большая Якиманка). Я был очень музыкальным, мне с легкостью удавалась игра на аккордеоне. Дедушка по воскресеньям выводил меня во двор, где все играли в домино, а я — на аккордеоне. Мне страшно нравилось выступать!

Однажды учитель сказал, что у мальчика очень хороший слух: ему надо учить не только специальность, но и сольфеджио — и дедушка с бабушкой решили отправить меня в ту самую музыкальную школу. Но вот незадача: там не было класса аккордеона (инструмент буржуазный — такое в Советском Союзе не преподают), а народный баян — пожалуйста. И мне из Тулы, где находилась одна из немногочисленных в стране музыкальных фабрик, привезли баян. Когда я смотрел на этот баян, меня брала тоска: такой весь квадратный, будто вырубленный топором. Учитель отзанимался со мной несколько месяцев, и я поступил в музыкальную школу. К чему я это веду? Вернусь к французскому посольству.

Баяна в музыкальной школе не было, поэтому нужно было таскать на занятия свой. Огромный квадратный обшитый коленкором ящик, в котором я его волок, конечно, отбивал мне колени и ноги. Я возненавидел этот баян! Поскольку туда я всегда ходил сам, то милиционеры-постовые меня заприметили, и когда я подходил к посольству (как раз проходил половину дороги), то один из них осматривался вокруг, нет ли посторонних, подмигивал мне: «Давай!» — и с удовольствием смотрел, как я лупил по этому ящику ногами. А потом дед, встречая меня, никак не мог понять, почему этот ящик весь исцарапанный и оббитый.

Юношество…

Мне было лет четырнадцать, когда в 1962 году начали расселять бараки. Тогда бабушка отдала нашу восьмиметровую комнату, за что нам с ней и семье моего отца, который к тому времени женился, дали двухкомнатную квартиру на Ленинском проспекте, 66.

Мы переехали в большой многоэтажный кирпичный дом, где на кухне как экспериментальный проект стояло финское оборудование: практически во всех домах на кухне были повешены ящики и поставлена мойка — что-то фантастическое! Рядом были большой магазин «Изотопы» и зоомагазин в 68-м доме, куда все мы пацанами бегали смотреть на зверушек — чудеса! И, конечно, кинотеатр «Прогресс» (теперь в этом здании находится театр Армена Джигарханяна), куда ходила вся округа, ведь в новостройках культурная жизнь была достаточно условной.

Кстати, тогда-то баян мне и пригодился: мы с пацанами выходили на улицу — я с баяном, кто-то с гитарой, а другие с палками и кастетами — и так шли по Ленинскому проспекту. Была свобода, хулиганский район. Наш двор — 12 подъездов восьмиэтажного дома — целая армия! Мы не шли на кражи и преступления, а были просто шпаной — воров у нас не было, но те, кто отсидел за хулиганку в колонии, были. Вообще тогда дружили домами. Если я видел, что кого-то из другого подъезда обижают, хоть мы с ним даже не друзья, я обязательно вступался.

Ленинский был интересным — в каждом доме что-то происходило. Например, в доме №83 в полуподвальном помещении был красный уголок, там же два раза в неделю проводили танцы. Мы приходили на эти танцы с баяном и гитарой и были там желанными гостями, но возникали всякие конфликты: кто-то накручивал радиолу, а кто-то хотел слушать живую музыку.

Тогда у людей было другое настроение…

У нас было желание общаться, не было отчуждения. Бывает, едешь в троллейбусе, разговоришься с каким-то парнем, а он, оказывается, живет недалеко, и выясняется, что у вас общие интересы: ты в «Лужниках» на бокс ходишь, а он в Сокольниках — на борьбу. Были какие-то привлекательные вещи, которые хотелось рассказывать. Теперь этого не стало. Люди отдалились друг от друга — жизнь стала более насыщенной, но более личной. Сейчас-то вообще трудно говорить, но тогда, 35–40 лет назад, жизнь резко обогатилась — стали появляться вещи, о которых никто думать и не мог: если раньше один велосипед на двор был счастьем, то у людей появились автомобили — «Москвич», «Волга».

Я еще был юношей, но обращал внимание, что люди стали друг от друга отдаляться: у них появилось больше забот, возможностей, которые влекут за собой необходимость больше зарабатывать. В наше время мы были объединены общей идеей, и, что очень важно, пускай это не покажется смешным, но мы верили в светлое будущее, в большие лозунги на больших домах: «Коммунизм — светлое будущее всего человечества». Но мы не хотели верить в сам коммунизм — это было смешно и страшно. А вот «светлое будущее» навсегда врезалось в память. Но когда светлое будущее появилось и люди стали иметь возможность купить не только туалетную бумагу в магазинах, но и даже квартиры, то у них стало оставаться гораздо меньше времени на общение. Семья стала замкнутой ячейкой общества, а у нас все-таки были общие интересы: пока еще жили на Калужской, я знал, что сосед Борька схватил двойку, его будут пороть — мы из окон слышали, как он орал, а потом собирались и жалели его. Мы волновались друг за друга, а потом перестали…

Учеба…

Я учился не очень хорошо — всякую геометрию не любил. В школе, куда я перешел, на Ленинском, был эстрадный оркестр, а его руководителем был профессиональный музыкант, играющий в другом оркестре за деньги, он-то и поглотил мой интерес.

В то время мне купили пианино. Не то чтобы я был осчастливлен, я не очень понимал, что буду с ним делать, но потом вдруг почувствовал влечение. У меня абсолютный слух, который тогда мне очень помогал — я начал играть на пианино в том школьном коллективе. Этот оркестр довольно хорошо процветал, и в один прекрасный день руководитель сказал мне: «Слушай, я играю еще в одном оркестре при фабрике “Гознака”, хочешь попробовать играть там на аккордеоне и пианино?» И он привел меня туда, на Ордынку, в большой оркестр, где было три саксофона, трубач, барабанщик, контрабасист — все как полагается. Тогда было принято, чтобы у каждого мало-мальски уважающего себя предприятия был оркестр, хор или танцевальный коллектив — своя самодеятельность. Руководил этим оркестром Михаил Дубин — человек, который играл в духовой группе в Большом театре, а это была его подработка. Он нас приучил слушать друг друга — ансамбль же переводится как «вместе». Освоив эти оркестровые азы, мы начали отделяться и играть разными группками. Мне тогда еще ничего не платили, а только давали всякие подарки типа кекса и двух бутылок молока.

Вернусь к тому, что я плохо учился. В этом время наш маленький оркестрик стал играть на разных танцах, изредка нам даже разрешали выступать в кафе «Аэлита». Мы увлекались джазом и начали искать возможность купить разные пластинки и ноты, получить информацию. Ошивались у комиссионок, разыскивая пластик для барабанов. Поди купи тогда барабанные палочки — их вытачивали и продавали около комиссионки, так же как и трости для саксофона. Коротко говоря, благодаря моим увлечениям в восьмом классе я остался на второй год в общеобразовательной школе. И мне посоветовали идти в школу рабочей молодежи у Калужской Заставы (там, где сейчас площадь Гагарина). Чтобы там учиться, надо было где-то работать. Папа был главврачом в стоматологической поликлинике и пристроил меня к себе разносить по кабинетам карточки. Протезы, воск, гипс — мне все было интересно. А еще там была молодая рыжеволосая девушка, которая мне нравилась, и я приходил в кабинет наблюдать, как она шпателем режет воск. Таким образом, у меня появилась справка о работе, но ее надо было представлять часто — каждые три месяца. Потом в ШРМ узнали, что у меня свой оркестр, и мне этого не потребовалось. Какие мы забабахали им на 7 Ноября танцы — мне уже вообще можно было не ходить в эту школу!

Так у меня появилось неполное среднее образование, с которым можно было поступать в техникум — туда, что сейчас называется колледжем. Увидев однажды огромное объявление «Музыкальное училище Ипполитова-Иванова на Таганке объявляет прием», я сразу поехал туда. Мне хотелось развиваться. У меня было приличное джазовое фортепиано, но классически я ничего не знал, а чтобы поступить на фортепианное отделение, это требовалось. Я начал рассказывать комиссии, что делаю и чем занимаюсь — я уже писал оркестровки, — и мне предложили поступать на дирижерско-хоровое, предварительно отправив меня на подготовительные курсы, чтобы я мог сдать фортепиано. Я успешно их окончил и поступил на дирижерско-хоровой факультет — это самое обширное музыкальное образование, которое только можно было получить в Союзе: и общий вокал, и фортепиано, и народная музыка, и композиция, и сольфеджио. Я получил там настоящее академическое образование.

Рестораны…

Я играл в оркестре ресторана «Метрополь», куда мог пойти далеко не каждый, все-таки это режимное заведение. Мы там очень даже хорошо зарабатывали большим полным оркестром с певицей, с которой у меня потом случился сумасшедший роман. Это было очень интересное время — мы видели то, что простым смертным невозможно было знать. Закрытый «Метрополь», в котором из шести рабочих дней три или четыре дня всякие высокопоставленные приемы, где бывали члены правительства, иностранные делегации, девушки-эскорт, которых заводили и выводили табунами. Мало того, у нас была огромная привилегия — в «Метрополе» было специальное импортное снабжение. Ну где в Москве можно было купить Marlboro? А мы их курили. Поскольку для гостей хватало и так, то буфетчица продавала нам настоящие американские Marlboro и Winston — блок за 10 рублей. Это были деньги, но представьте, как я подъезжаю к музыкальному училищу на такси, открываю пачку Marlboro и угощаю всех! Я им запасся на полгода вперед, а бабушка меня ругала, спрашивая, как мне не стыдно на эту гадость тратить такие деньги.

Эмиграция…

Тогда мы с женой и двумя нашими детьми жили в 32-м квартале Черемушек — купили кооперативную квартиру в новостройках на Нахимовском проспекте. Мы уезжали из тоталитарной Москвы. 1979–1981-й —  я уже не работал в «Лейся, песня», поскольку мы были в подаче, и продолжать выступать было невозможно, тем более что я никогда не был обласкан властью. Уезжали мы из довольно серой и примитивной Москвы: люди стремились к чему-то лучшему, пытаясь получить от жизни как можно больше, но таких возможностей не было. Кто мог — тот сваливал. Уезжали навсегда; и не туда, а отсюда — это огромная разница. Когда открылась следующая после нас волна, то все рванули туда — в большой магазин, огромный супермаркет под названием «Америка», «Израиль», «Канада» и «Австралия». Мне было не важно, куда уезжать, хотя я не очень рвался в Израиль, понимая, что это страна более религиозная, чем я привык: я все-таки был пионером, помня, как вошел первый раз в арку на Калужской площади в красном галстуке, а никто не обратил на меня внимание.

Такое было ощущение, что гордиться в той Москве, в той стране, особенно нечем. Мы много лет все ждали светлого будущего, а оно так и не настало. Начались выселения за 101-й километр — это было тяжелое время для человека, который морально поднялся выше рядового работника «с восьми до пяти». Мы слушали «Голос Америки» и джаз, участвовали в этом процессе, рвались на джем-сейшны в «Молодежное». Моментами была оттепель, когда вдруг американские залетные музыканты приезжали и играли — мы ночами простаивали в очереди, чтобы попасть в кафе, где они будут выступать. Мы фанатели от всего этого. Поэтому когда все начало закрываться и становиться безнадежным, а светлое будущее угасло, оставив только «Коммунизм —  …  всего человечества», это начало восприниматься ужасно, ведь тогда нет смысла никуда стремиться. Я, будучи руководителем ВИА, понимал, что те же «Самоцветы» выезжают на гастроли за границу, а нас никуда не пускают. Нам шли приглашения на фестиваль в Сплит, но нас зарубали, хотя мы собирали стадионы в нашей стране. Нас даже не было на телевидении. Но это уже другая история — не про город, а про страну. Мне хотелось увидеть что-то еще кроме этой серой обыденной жизни, где уже не предстоит никакого светлого будущего.

И, конечно, был страх сесть в тюрьму. У кого его не было? У меня росли дети, еще и Афганистан начался — нам надо было что-то делать. Я ушел из коллектива и отдал документы на выезд. Побудило меня то, что дальше нет никаких перспектив. А так я смогу хоть что-то посмотреть и не важно, придется мне там водить грузовик или я все же смогу быть музыкантом. Но если я не поеду, то никогда не узнаю, смог я или нет. Мы подали документы, с большими проблемами и долгим двухлетним ожиданием все-таки получили разрешение на выезд, быстренько собрались за восемь дней в испуге от того, что нас могут опять прикрыть, и уехали из той самой серой и опасной Москвы, где на душе было тревожно.

Вернувшись в Москву в 1990 году…

Я был в восторге, ведь я не представлял, что когда-нибудь смогу вернуться. А когда меня уговорили, и я приехал, то в аэропорту меня ждала большая BMW X7 от Иосифа Кобзона. Я ехал по городу, и это был мой город, в котором я прожил полжизни. Я снова задышал этим воздухом, но чувствовал, что он стал немножко другим — микроб свободы здесь уже летал.

Я поселился в гостинице «Россия». Утром, смотря вниз из окна своего номера, я увидел, что по Красной площади идет много военных. Очень непривычная милитаристская штука после Америки. Кто с портфелем, кто с авоськой, но все в форме. И ощущение, что началась война. Я тогда собирался на пресс-конференцию: вылез из душа и искал розетку для фена, чтобы высушить волосы. Я был готов — у меня даже была с собой европейская вилка. Оказалось, что розетка во всем номере одна, и в нее включен телевизор. Я вытащил провод от телевизора, вставил вилку и, поднимаясь, ударился головой о мраморный подоконник. И я так сильно себя грохнул!..  Встал, смотрю на этих военных: «Зачем я сюда приехал? Теперь главное — не умереть». Такая была Москва — интересная и необычная, но по-прежнему запущенная. В Америке тоже есть места, где сплошные помойки, но при этом есть и Лос-Анджелес, и Сан-Франциско, но, оказавшись в Москве, я будто попал в прошлый век.

Я сразу поехал на Ленинский проспект к папе, его жене и их сыну, моему брату, который сейчас, кстати, живет в Денвере. Сел в такси с сумкой подарков — у брата только родилась дочка. Едем, и водитель мне говорит, что ему знакомо мое лицо. Я ему: «Ну что вы, я здесь давно не живу. А живу далеко — в Америке». Это был уже второй или третий день моего приезда, я полупьяный от всего, от встреч и эмоций. И он сказал, что знает меня, слушал мои песни, которые доходили сюда. А я ехал и все смотрел на Ленинский проспект, который, конечно, был другим, в Советском Союзе вообще никогда такого не было, чтобы вывески писали не по-русски и уж тем более на них были названия фирм. И все эти маленькие детали рождали во мне ощущение, что здесь что-то происходит.

Помню, стоял за кулисами перед своим первым по возвращении концертом в этой огромной стране в киевском Дворце спорта и слышал вспышки хлопков где-то там, а когда вышел петь, зал взорвался так, что не знаю, как они это выдержали. Тогда я понял, что хочу здесь жить. Вернулся обратно в Америку, отработав по всему Союзу вместо трех запланированных концертов 75 — на стадионах и во дворцах спорта. Пришел я в сентябре в ресторан «Подмосковные вечера», где сидели 60 пенсионеров-американцев, и понял, что точно хочу обратно в Москву. Через несколько месяцев я получил предложение снова поехать в Россию.

Сейчас я живу в загородном доме…

В Америке мы жили сначала в таунхаусе, а потом в своем доме, и я отвык от квартир. Приехав сюда, я снимал апартаменты в гостинице «Пекин», где был и мой офис. Я стал достаточно известным, и покупать квартиру в многоквартирном доме было проблематично. Я долго, пробыв здесь после возвращения 15 лет, не решался ничего строить и останавливать свою жизнь в Москве на постоянно — мне казалось, что все может поменяться, хотя мое положение было настолько прочным, что ничего не могло произойти. И где-то в начале 2000-х я стал думать о том, что пора строиться или покупать что-то постоянное. В 2003 году мне предложили участок недалеко от Москвы. Мы пару лет строились, и в 2006-м у меня был готов дом, в котором я теперь и живу.

Москва изменилась…

Знаете, как мне нравится Москва! Чтобы это понять, надо было пожить тогда — это было такое захолустье, а сейчас, посмотрите, какая у нас красота, современнейший город! Да, как и в любом мегаполисе, у нас есть сложности и проблемы, но весь мир сейчас в положении, когда приходится бороться с непривычными и неожиданными для всех вещами. Москва сделала невероятный рывок! Я родился в этом городе в прошлом веке, а живу в этом — это как черное и белое, совершенно невероятно. Я горжусь.

Мне нравится, как начинается строительство дорог, что уже много сделано, но мне не нравится, что мало. Хочется лучше и больше, я все-таки видел и Америку, и Канаду, и Австралию — такие страны, где это существует давно. Но они изначально об этом думали, а у нас думали, как телеге куда-нибудь можно проехать.

Есть вещи, которые не нравятся, но с этим нельзя ничего сделать: например, все наши старые районы, которые тогда были новостройками, похожи один на другой; войдя в эту груду домов, можно заблудиться и не найти, где твой. Говорят, сейчас многие сносят и делают новые.

Любимые и нелюбимые районы…

Мне нравятся новые районы — это огромные отдельные городки, где очень много людей (с этим ничего не сделаешь — у нас такой город). Они строятся красиво — уже лучше и приятнее. Я люблю старую Москву, потому что в ней вырос, и новая Москва меня не раздражает — дома цветные, симпатичные. Но мне не нравится, как еще в 2000-х застроили стекляшками кусок между Ленинским и Шаболовкой — я проезжаю и не узнаю район своего детства, знакомым там осталось лишь метро.

Хочу изменить в Москве…

Хочется, чтобы пробки и трафик были более щадящими — это отнимает слишком много времени от жизни, которой становится все меньше и меньше, очень жалко ее терять так. Но я по крайней мере вижу, что все делается: я иногда теряю 15–20 минут в пробке, но потом понимаю, что в это время люди ремонтировали дорогу. И я очень рад, что Москва меняется. То место, где я сейчас живу, теперь уже тоже официально Москва, хотя это все-таки Подмосковье. Уверен, через десять лет этот район будет совсем центром. Москва растет. Это хорошо. В каждой стране должен быть главный мегаполис. Но с этим трудно справляться. Требуются огромные средства на ремонт и содержание, а также человеческие ресурсы — не хватает настоящих профессионалов-управленцев, необходимы более современные кадры в помощь тем, кто занимается городом сегодня. Это вопрос времени. Сегодняшняя цивилизация не успевает сама за собой: с одной стороны, она развивается, а с другой — из-за нехватки ресурса сама оттаскивает себя назад. Но это и есть признак и принцип развивающейся страны. Если посмотреть на старую Европу — там все застыло. Да — красиво, да — замечательно. Но и у нас красиво. Я люблю Москву.

Настоящий москвич…

Это собирательный образ. Но когда возникает такой вопрос, сразу возвращаешься в памяти в дореволюционные времена. Я представляю себе москвича, идущего в пальто и завернутого в шарф, с тросточкой.

Москвичи отличаются от жителей других городов…

Тем, что они уважают и любят свой город. Я москвич, но у нас много немосквичей и тех, кто здесь прижился, но не принял город в душе. Наверное, по-настоящему его частью может быть только тот, кто прожил здесь значительную жизнь в другое время, когда Москва не была такой…  мощной, развивающейся и доступной. В моей юности она была для всех одинаково недоступной, и мы хотели получить больше доступности — это и было светлое будущее. Мы хотели почувствовать это своими руками и вдохнуть. А сейчас, когда она доступна всем, это, с одной стороны, правильно — каждый человек заслуживает места под солнцем, но с другой — мало кто сегодня понимает, как надо уважать и любить то место, где ты живешь, как надо его ценить, охранять и оберегать.

Грубо сказать слово «понаехали»: кто-то хотел улучшить свои жилищные условия, кто-то хотел учиться и видел для себя возможность только в Москве, а кто-то просто хотел для себя лучшей жизни — это понятно и хорошо, но только хотелось бы, чтобы все эти люди, которые добавляются к нам и добавляют наш город (он прирастает от этого), его ценили. Мы много теряем из-за того, что некоторые не ценят нашу Москву.

Меня разочаровывает…

Конечно, нам не хватает концертных площадок. Какой хорошей и удобной площадкой был концертный зал «Россия»! Да, его сделали не до конца по правилам — сцена была не слишком глубокой, — потому что изначально он строился как киноконцертный зал, но мне очень жаль, что его снесли, ведь с ним связано столько в истории этого города.

И, конечно, меня тревожит и огорчает то, что происходит с русским языком. Где вы сейчас услышите настоящую русскую эстраду? Петра Лещенко и Александра Вертинского, Майю Кристалинскую и Марка Бернеса — песни, спетые на хорошем русском языке и доступные для всех; песни о вещах, которые понятны любому нормальному человеку, имеющему способность чувствовать. Это та самая российская эстрада, которой сейчас, к сожалению, мало. Как коверкается русский язык в песнях молодежных групп! Мне бы хотелось, чтобы русский язык был таким же чистым, каким мы привыкли его слушать и слышать раньше, чтобы мы умели им пользоваться. Но за эти годы в него столько всего привнесено со стороны, что он становится другим, чужим. Это сильно слышится и в песнях, и в музыке. Слава богу, что хоть современная классическая музыка и более интернациональна, но в ней нет такой ощутимой разницы. А в том, что является массовой культурой и той ее частью, которая забрала в себя много западного, появилось много вторичного, не нами придуманного и сделанного, на другом русском языке. Получается, что слушаешь — и не понимаешь донесенную мысль. Это длинный вопрос, философская тема, об этом можно много говорить. Но при всей горечи это признак современного мира — все меняется, кипит и происходит. Это и символ нашего города — в нем не переставая что-то происходит. Я радуюсь этому движению.

Концерт в Кремлевском дворце «Третье сентября, или 30 лет спустя»…

Песня «3 сентября» является для многих музыкальным символом, поэтому мы и решили сделать концерт в Кремле в этот день. Концерт переносился из-за пандемии уже два раза, но я на него очень рассчитываю — любому исполнителю необходимы большие площадки. Может, сцена Кремля не совсем мое место, но выступать там почетно. Разве не самый высокий признак демократии, что я сегодня могу выйти на сцену в Кремле и петь все, что хочу? Я ни с кем не должен ничего согласовывать.

«3 сентября» — песня-феномен. При всем том, что она хороша по музыке и стихам — ее написали два не самых последних в нашей жизни автора-песенника Игорь Крутой и Игорь Николаев, — я не вижу в ней ничего такого, что могло бы всех так взорвать и держать столько лет. Я ее выпустил в 1993 году — представляете! Я пою эту песню на каждом концерте, без нее меня никто не отпускает, и чувствую, что на какую-то фразу я раньше не обращал внимания, а она так важна, ведь это узелок к перешагиванию в другой куплет. Я каждый раз узнаю ее для себя по-новому — она все время рождает новые ассоциации, хотя они, безусловно, основаны на сегодняшнем настроении — 15 или 20 лет назад я пел ее иначе, но при этом песня остается сама собой и никуда не уходит, а даже наоборот. Внучка рассказывает, что 3 сентября весь класс поет ей эту песню в школе. А это дети! Ради одного этого стоило вернуться сюда.

Творческая жизнь…

Недавно я выпустил альбом «Ты моя жизнь» — он пестрый, в нем собраны невыпущенные песни разных лет, которые лежали и ждали своего времени. Эта пластинка не концептуальна: песни разные, но все хорошие.

Сейчас я не готовлю специально никаких альбомов — когда появляется хорошая и приятная музыка или стихи, я пытаюсь все это соединить и создать произведение, а когда оно созрело, то начинаю записывать и исполнять. Кому-то это непонятно, но такова моя обычная рутинная работа по специальности: находить песни, делать их, исполнять и, если они того заслуживают, выпускать на суд общественности. Вдобавок к музыке я стараюсь, ездить, смотреть, жить.

Фото: Владимир Долгов