О самых больших романтиках — москвичах и о теме мифа, помещающей его новый роман и вопрос понимания города в одну плоскость.

Я родился…

В Киеве. Это город, мной бесконечно любимый, я провел в нем свои первые 22 года жизни — может быть, главные годы для формирования: говорят, человек формируется до восьми лет, а дальше происходит менее существенная работа — он наполняется подробностями.

Очень важны место и время появления на свет: практически все в жизни мы способны выбирать, кроме этого и родителей. Это условия задачи, поставленной перед человеком — он принимает их и начинает действовать. Причем принимает вне зависимости от того, согласен с ними или нет. Мне очень повезло с местом рождения: Киев — это сказочный город, он соединяет историю и современность, при этом все вместе с хорошим климатом.

Киев очень красив, хотя его, к сожалению, очень перестроили за последние десятилетия, причем без любви к городу. Построили огромные здания — даже на месте маленького двухэтажного дома, где я вырос. Там жил архитектор Беретти — он построил замечательный Киевский оперный театр. Мой дом долгое время находился под охраной государства как исторический памятник, но потом был незаметно снесен — на его месте стоит гостиница «Хилтон».

Было очень забавно — я в один из приездов в город зашел туда, ко мне почему-то обратились по-английски, может быть, потому что я прилетел из Мюнхена и на мне еще были иностранные отсветы. Я сказал, что в моем случае вполне можно обойтись без английского. Меня спросили, живу ли я здесь. Я ответил, что жил когда-то — именно на этом месте стоял не менее выдающийся дом, чем гостиница «Хилтон». Этот дом стоял против Ботанического сада: Киев холмистый — и сад такой, мы там в детстве катались на санках. Всюду холмы — это можно было бы замечательно использовать в градостроительном смысле, но почему-то так не поступили. Я надеюсь, что все-таки в какой-то момент там вернутся к той вполне симпатичной архитектуре, которая была раньше.

В нынешнем виде Киев планировался в середине XIX века: тогда были построены многие здания, дошедшие до нашего времени. В том числе совершенно удивительный Красный корпус университета — действительно, здание красного цвета.

Сейчас Киев и Москва далеки друг от друга как никогда — у меня это вызывает огромную боль. Я все-таки надеюсь на лучшие времена, на то, что мы с украинцами снова будем испытывать те родственные и добрые чувства, какие испытывали до сих пор.

И все больше Киев для меня связан с дорогими могилами.

Переехал в Ленинград…

Семейно я принадлежу больше к Питеру, чем к Киеву — до некоторой степени мой переезд в Ленинград был возвращением, потому что наша семья с начала XX века жила в Петрограде. Вообще она происходит из Тотьмы — замечательного городка в Вологодской губернии. Мой прадед был директором гимназии в Петербурге, а потом, когда произошел Октябрьский переворот, он пошел в Белую армию добровольцем. Он догадался не возвращаться в Питер, а уехать туда, где его никто не знал — на Украину. Видимо, это спасло ему жизнь.

Большая часть нашей семьи осталась в тогдашнем Ленинграде — она пережила блокаду. Точнее, пережили не все: брат моей бабушки Георгий (его называли дядя Гуря) был заместителем директора Русского музея. Он жил во флигеле при музее — и там же в первую блокадную зиму умер. Георгий был художником. Вначале они ели столярный клей, которым клеились рамы, потом он кончился — съели кота, но это никого не спасло. Он умер и месяц лежал в комнате, зашитый в простыню — его дочь собирала хлебные карточки, чтобы на них похоронить его, не хотела отправлять его в общую могилу. Грустная история, как и вся история Петербурга в XX веке: он дважды опустошался — после переворота, когда был голод, и во время блокады, когда люди умирали десятками тысяч. Все это хранится в наших семейных преданиях, большей частью устных.

Это время описано в «Воспоминаниях» Дмитрия Сергеевича Лихачева — их я советую прочитать каждому, кто интересуется Петербургом и вообще нашей историей XX века. Он находит удивительные слова для блокады: «Люди разделились на добрых и плохих — среднего не было. Разверзлись небеса — и был ясно виден Бог». Я вспоминаю, как Лихачев рассказывал об общежитии филфака, расположенном недалеко от Петропавловской крепости, оно было подожжено немецкой зажигалкой. Дмитрий Сергеевич видел из окна Пушкинского Дома, как горит это здание — оно горело медленно, четыре дня, сверху вниз. Он понимал, что там лежат дистрофики, которых нужно спасти — у них нет сил выбраться наружу. И он пошел их вытащить, но на середине Биржевого моста потерял сознание от слабости и голода. Очнувшись, вынужден был вернуться в Пушкинский Дом.

Для меня Петербург был своего рода Землей обетованной — мои бабушка и прабабушка часто вспоминали Петербург, живя в Киеве, куда они переехали к прадеду. Они, как это часто бывает, говорили о нем как о потерянном рае. В Киеве они, в общем, не то чтобы не прижились, но чувствовалось, что Петербурга им не хватает: бабушка вспоминала петербургские зимы на Троицком проспекте, где они жили — у них там были целый этаж и домработница, эстонская девушка. Петербург представлялся мне воплощением всего самого светлого и прекрасного, что есть в мире. Потом, я очень любил русскую классику, и, собственно говоря, золотой век русской литературы осуществлялся прежде всего в Петербурге.

Я очень любил ленинградских родственников — когда они приезжали к нам, я ими просто любовался: мне нравился их язык — петербургская речь особая, может быть, самая рафинированная и прекрасная. Когда я приехал, то попал не просто в тогдашний Ленинград, а оказался в самой его сути, определявшейся Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, великим человеком. Он был апофеозом Петербурга — его концентрированным выражением, человеком Серебряного века. Это годы эйфории. Потом как-то привык к этому удивительному положению вещей, но до конца привыкнуть нельзя — я до сих пор не устаю удивляться красоте Петербурга.

Попав в Пушкинский Дом, жил в академическом общежитии на севере города. Потом мы поменяли киевскую квартиру на петербургскую квартиру на Ржевке, а с 1991 года живем на Петроградской стороне, причем в разных ее местах: вначале мы поселились в квартире, которую я описал в «Соловьеве и Ларионове», на Ждановской набережной. Это помпезный дом сталинского ампира, еще он появляется у меня в рассказе «Ждановская набережная между литературой и жизнью». Потом мы переехали на Большой проспект, а после оказались в Офицерском переулке. Двигались по треугольнику. В Петроградской стороне есть некая особая изысканность. Здесь много домов северного модерна. Он определял мировые тенденции этого архитектурного стиля. Пожалуй, такая их концентрация есть еще разве что в Хельсинки — эти города в то время строили одни и те же архитекторы.

Люблю Москву…

Причем как-то по-особому я ее полюбил в последние десятилетия: то, как Москва застраивалась в 1990-е, у меня вызывало печаль. Сейчас Москва переварила архитектуру, которая первоначально ее определяла в постсоветский период. Мне нравится новая Москва. После того как я побывал в Сингапуре, я понял особую красоту небоскребов. Москва — это контрастный душ: с одной стороны — старинный Кривоколенный переулок, с другой — стильные небоскребы. Кроме того, Москва мне нравится тем, что это город, который предоставляет шанс любому, кто в него приезжает. Москва — это сборная России: смешение народов здесь дает хорошие плоды.

Кроме того, в Москве проще почти все. По крайней мере сейчас это так — проще и быстрее все решается: в Петербурге будут думать не один месяц, а потом все-таки откажутся от принятия решения. В Москве я не раз видел, как все происходит в считаные минуты.

В Москве мы с женой обычно селимся в квартире друзей в Газетном переулке. Это Дом композиторов — очень славное место в двух шагах от Красной площади. Сейчас я там знаю уже все закоулки. В этой маленькой части Москвы я чувствую себя как настоящий москвич.

Я принадлежу к тем петербуржцам, которые Москву любят и восхищаются ею без всяких, как немцы говорят, Wenn und Aber. Другое дело, что Петербург стал для меня родным городом. Он кажется мне тем местом, где мне стоит жить. Мне здесь все по душе, кроме, может быть, климата — это большая проблема, особенно для человека, родившегося в Киеве, где климат идеальный. Я так и не смог к этому привыкнуть, но в конце концов то, что не хватает света, до некоторой степени компенсируется электричеством и увлеченностью работой. Кроме того, я думаю, что есть города, в которых еще большая проблема по этой части, например Мурманск. Всегда вспоминаю местный анекдот: «Вопрос в полиции: где вы были в ночь с 15 октября на 15 апреля?» А в Питере полярной ночи нет — нам грех жаловаться.

Сравнивая Москву и Петербург…

Москва и Питер составляют несомненную пару. Кстати, когда-то Дмитрий Сергеевич Лихачев сделал доклад в Новгороде о том, что двойная столица характерна для Руси и России в разные периоды. Когда-то была пара Киев — Новгород: внутренняя и европейская столица, потом и до сих пор такой парой являются Москва и Петербург. Лихачев говорил, что когда Россия открывалась Западу, тогда доминировал Петербург и в каком-то смысле Новгород. А когда Россия вновь закрывается, то вся жизнь уходит в Москву — недаром столицу вновь перенесли туда, что, собственно, Петербург архитектурно спасло — если бы стали строить образцово-коммунистический город, не сохранились бы ни Невский, ни Петропавловская крепость, вообще ничего.

Петербуржцы любят противопоставлять себя москвичам. Но я не сторонник этого, мы хороши в наших различиях, если бы мы были одинаковыми, то было бы совсем скучно. Петербуржцы считают москвичей чуть более энергичными, чем это допустимо, себя же — более внутренними и менее деловыми. Впрочем, поскольку общих истин не существует, характеристику можно давать только конкретному человеку. Тем более что Москва состоит из самых разных «человеков» — эта разность там гораздо больше выражена, чем в Петербурге. И, кстати говоря, самых больших романтиков я видел именно в Москве, а не в Питере. Здесь нужно говорить о мифах. Миф — это некоторое представление, в ореоле которого мы видим оба города.

Петербуржцы считают, что все деньги сейчас сосредоточены в Москве и чем-то серьезным можно заниматься только там. Но есть два существенных исключения: заниматься гуманитарной наукой в Петербурге можно не хуже, чем в Москве, поэтому так заметны успехи петербургской гуманитарной науки. И романы писать в Петербурге можно уж точно не хуже, чем в Москве. Мне повезло: эти две сферы то, чем я занимаюсь в жизни. Именно поэтому мне комфортно и хорошо в Петербурге. Я и в Москве мог бы пожить некоторое время, если бы была такая необходимость. Почему нет? У меня там много друзей, не меньше, чем в Петербурге. Но специального стремления в Москву я не ощущаю.

Михаил Шемякин, с которым мы дружим много лет, любит повторять: «Есть в испарениях этих болот что-то такое, что покровительствует искусству». Он, на мой взгляд, убежденный петербуржец, хотя жил и в Америке, и во Франции. Он с большой радостью приезжает в Петербург.

Новый роман «Чагин»…

Продолжает мои любимые темы — история, память, время. Они по-разному решаются в разных моих романах, но сейчас к ним прибавилась еще одна очень важная тема, которую мы уже затронули — тема мифа. Ведь все существует в оболочке мифа. Желание узнать, «как это было на самом деле», очень сложно реализуемо на практике — даже исторические события, которые передаются очевидцами, каждым из них воспринимаются совершенно по-разному. Выдающийся украинский кинорежиссер Александр Довженко как-то сказал: «Двое смотрят вниз: один видит звезды, а другой — лужу». Иногда миф — это форма забвения, иногда — замена одной реальности другой. По той или иной причине людей не устраивает та жизнь, которую они ведут, и они стремятся к другому. Есть миф о самом себе, миф о тех, кто окружает, в конце концов, миф о месте, где живет человек.

Я был в одном маленьком сибирском городке — он совершенно новый, основанный в 1970-е годы, и особых достопримечательностей там нет. Но тамошние люди так обогревают его собой, что просто удивляешься: они ищут красоту в том месте, где им довелось оказаться. Создают миф в хорошем смысле, и в их глазах город красив. В этом отношении роль мифа трудно переоценить.

Собственно говоря, проблема сущего и должного решается в моем романе «Чагин». О мифе принято говорить, что он замещает собой действительность и отвлекает от реальной жизни. Я думаю, это не совсем так. Он зовет и показывает, как должно быть. Мечта — это по большому счету тоже миф, а многие вещи начинаются с мечты.

В романе «Чагин» есть один такой мечтатель, его периодически называют патологическим лжецом — это Генрих Шлиман, своего рода Мюнхгаузен. Он выдумывал вдохновенно. Например, в дневнике он описывает, как ходил в гости к американскому президенту Филлмору, с подробностями: он якобы с порога сказал ему, что не мог не прийти; рассказывает, что понравился президенту настолько, что тот познакомил его с семьей, а на прощание сказал: «Будете в Вашингтоне — обязательно заходите». Но мечты Шлимана были не всегда бесплодны. Например, он мечтал открыть Трою — и открыл ее. Причем не как-нибудь, а по Гомеру — вопреки насмешкам академической науки, которая считала, что по мифу найти что-либо невозможно. А он нашел — и посрамил всех. Доказал, что мечта способна на невозможное.

Фото: предоставлено пресс-службой редакции Елены Шубиной