О наливке на тараканах, о раболепстве и лицемерии и о своем первом приезде в Москву.

Я родился…

Вам нужна моя биография? Вот она!

Моя фамилия ведет свое начало из воронежских недр, из Острогожского уезда. Мои дед и отец были крепостными…

Родился в Таганроге. Таганрог очень хороший город. Если бы я был талантливым архитектором, то сломал бы его.

Учился сначала в греческой школе при церкви царя Константина, потом в Таганрогской гимназии. В 1879 году поступил в Московский университет на медицинский факультет. Вообще о факультетах имел тогда слабое понятие и выбрал медицинский факультет — не помню, по каким соображениям, но в выборе потом не раскаялся. Медицина — моя законная жена, а литература — любовница.

Впервые в Москву приехал…

Повидать родных, которые жили в Даевом переулке. Во дворе находился старенький деревянный флигель из двух квартир, в одной из них в трех комнатках жила наша семья. Позади этого флигеля был чудесный старинный сад с тургеневской беседкой.

И, бывало, пишу при самых гнусных условиях: в соседней комнате кричит детеныш приехавшего погостить родича, в другой комнате отец читает матери вслух «Запечатленного ангела»…  Кто-то завел музыкальную шкатулку, и я слышу «Елену Прекрасную»…  Для пишущего человека гнусней этой обстановки и придумать трудно что-либо другое.

Сейчас живу…

В Кудрине на Садовой — место чистое, тихое и отовсюду близкое, не то что Якиманка.

Люблю гулять в Москве…

В начале мая, вот в эту пору в Москве уже все в цвету, тепло, все залито солнцем. Благорастворение полнейшее.

Живешь в таком климате, того гляди снег пойдет, а тут еще эти разговоры.

Мой любимый район в Москве…

Одно время я жил на Немецкой улице. С Немецкой улицы я хаживал в Красные казармы. Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит.

В ресторанах…

Ну-с. Сидишь в Москве, в громадной зале ресторана, никого не знаешь и тебя никто не знает, и в то же время не чувствуешь себя чужим.

Я от утра до вечера жру в трактире Тестова и сам не знаю, для чего жру. А наливка вкусная. На чем это настояно? На тараканах.

Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это сделает кто-нибудь другой.

Режим самоизоляции…

А разве то, что мы живем в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт — разве это не футляр? А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор — разве это не футляр?

Но как приятно сидеть дома, когда по крыше стучит дождь, и когда знаешь, что в доме твоем нет тяжелых, скучных людей.

Все время собираюсь, но никак не могу доехать…

Меня тянет к озеру, как чайку.

Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего.

Вот история, никогда в деревне я не жил, как хотел. Бывало, возьмешь отпуск на 28 дней и приедешь сюда, чтобы отдохнуть и все, но тут тебя так доймут всяким вздором, что уж с первого дня хочется вон.

Отличие москвичей от жителей других городов…

Русского человека отличает склонность тратить последние средства на всякого рода выкрутасы, когда не удовлетворены самые насущные потребности.

В Москве лучше, чем в мировых столицах…

В Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно.

Какой город богаче: Москва или Лондон? Если Лондон богаче, то почему? А шут его знает!

В 1891 году я совершил турне по Европе, где пил прекрасное вино и ел устриц. Впрочем, не люблю больших городов и до литературы был бродягой.

И, мне кажется, для английской публики я представляю так мало интереса, что решительно все равно, буду ли я напечатан в английском журнале или нет.

Мелкие рассказы, потому что они мелкие, переводятся, забываются и опять переводятся, и потому меня переводят во Франции гораздо чаще Толстого.

Видел я много переводов с русского — и, в конце концов, пришел к убеждению, что переводить с русского не следует.

В Москве за последнее десятилетие изменилось…

Надо прямо говорить, жизнь у нас дурацкая…  Чиновники размножаются, как поганки, — делением.

Нигде так не давит авторитет, как у нас, русских, приниженных вековым рабством, боящихся свободы.

Пусть городской голова знает, что если ему удастся устроить, например, хорошие мостовые, то я возненавижу его и распущу слух, что он грабит проезжих на большой дороге!

Мне все нипочем! Говорят мне, что московские архитектора вместо домов понастроили каких-то ящиков из-под мыла и испортили Москву. Но я не нахожу, что эти ящики плохи. Мне говорят, что наши музеи обставлены нищенски, ненаучны и бесполезны. Но я в музеях и не бываю.

Хочу изменить в Москве…

Теперь, когда порядочный рабочий человек относится критически к себе и своему делу, то ему говорят: нытик, бездельник, скучающий; когда же праздный пройдоха кричит, что надо дело делать, то ему аплодируют.

Мы переутомились от раболепства и лицемерия. Должны бы понимать, что мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг…

Если не Москва, то…

Я навсегда москвич. Кто привыкнет к ней (Москве), тот не уедет из нее.

Я назначен холерным доктором…

В Москве и под Москвой холера.

Буду лечить холеру по способу Кантани: большие клистиры с таннином в 40 градусов и вливание под кожу раствора поваренной соли. Первые действуют превосходно: и согревают, и уменьшают понос. Вливание же иногда производит чудеса, но иногда паралич сердца.

Литература давно уже заброшена, и я нищ и убог, так как нашел удобным для себя и для своей самостоятельности отказаться от вознаграждения, какое получают участковые врачи. Мне скучно, но в холере, если смотреть на нее с птичьего полета, очень много интересного.

Похоже, будто на холеру накинули аркан. Понизили не только число заболеваний, но и процент смертности. В громадной Москве холера не идет дальше 50 случаев в неделю, а на Дону она хватает по тысяче в день — разница внушительная. Мы, уездные лекаря, приготовились; программа действий у нас определенная, и есть основание думать, что в своих районах мы тоже понизим процент смертности от холеры. Помощников у нас нет, придется быть и врачом и санитарным служителем в одно и то же время; мужики грубы, нечистоплотны, недоверчивы; но мысль, что наши труды не пропадут даром, делает все это почти незаметным. Из всех серпуховских докторов я самый жалкий; лошади и экипаж у меня паршивые, дорог я не знаю, по вечерам ничего не вижу, денег у меня нет, утомляюсь я очень скоро, а главное — я никак не могу забыть, что надо писать, и мне очень хочется наплевать на холеру и сесть писать.

О холерных бунтах уже ничего не слышно. Говорят о каких-то арестах, о прокламациях и проч. Отвратительные средства ради благих целей делают и самые цели отвратительными. Пусть выезжают на спинах врачей и фельдшеров, но зачем лгать народу? Зачем уверять его, что он прав в своем невежестве и что его грубые предрассудки — святая истина? Неужели прекрасное будущее может искупить эту подлую ложь? Будь я политиком, никогда бы я не решился позорить свое настоящее ради будущего, хотя бы мне за золотник подлой лжи обещали сто пудов блаженства.

Пока служу в земстве — не считайте меня литератором! Когда узнаете из газет, что холера уже кончилась, то это значит, что я уже опять принялся за писанье!

Через много лет…

Через много лет жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовляться к ней, нужно работать. Надо поставить свою жизнь в такие условия, чтобы труд был необходим. Без труда не может быть чистой и радостной жизни.

А денег у меня никогда нет, и к ним я от непривычки иметь их почти равнодушен.

Фото: wikipedia.org