О страшном овраге по дороге во Дворец пионеров, о том, что любить город — это знать его и иначе никак, и о своей новой пьесе, где герои — части тела.

Мое детство…

Прошло меж двух полюсов — это были два совершенно разных мира: пустырь, новостройки и переулки старой Москвы.

С одной стороны метро «Ждановская» — сейчас это «Выхино». Там я жила с родителями. Тогда Ждановский район только застраивался — среди бесконечной снежной пустыни торчали высоченные, уходящие в мглистое небо дома.

Помню, мне года три, я встаю темным зимним утром, послушно выпиваю стакан молока, а дальше мама одевает меня во все возможные и невозможные одежды: шубка из цигейки, шарф завязывается по глаза, меховая шапка, валенки. Выходим из подъезда, мама сажает меня на санки и везет сквозь эти пустыри в детский сад; снег, ветер подвывает…  Начинается настоящая метель, меня сдувает. Мама берет меня под мышку и несет в сад. Санки с темно-голубым матрасиком тянет тоже.

Во дворе дома на «Ждановской» имелась детская площадка: качели, песочница и высокая железная лестница, сделанная в виде ракеты, а в середине ракеты — кружок-иллюминатор, мальчишки очень ловко умели в него залезать, поднимались по ракете снаружи, потом переползали и спускались уже внутри. Мне это никак не давалось. Было страшно! Но как-то раз папа пошел со мной гулять и очень четко мне объяснил, куда ставить ноги, чтобы перелезть эти железные палочки — и я одолела эту ракету!..  Но в целом воспоминания о «Ждановской» не слишком уютные — вечная зима, ледяной ветер, вечный детский сад.

Второй мой московский полюс был совсем другим — Арбат. Там на улице Вахтангова (сейчас это Большой Николопесковский переулок) жила моя бабушка. Это был большой доходный дом XIX века с камнем в арке — ограничителем для экипажей, защитой от того, чтобы экипажи не терлись о стены дома. Я успела застать излет коммунальной жизни. Бабушка жила в большой трехкомнатной коммунальной квартире, из которой последние соседи уехали уже при мне. «Арбат», так мы называли бабушкино жилище, был совершенно другим: в этой квартире царил простор, несопоставимый с нашей квартиркой на «Ждановской», где все было маленькое-маленькое. На Арбате же — огромный коридор, высокие потолки с лепниной, широченные подоконники, где можно было лежать и играть в куклы и зверей, что я, собственно, и делала. Это был абсолютно другой мир — например, на Арбате не было горячей воды и ванной, лишь позже поставили газовую колонку. А так жили по-старинному: грели воду в высоких алюминиевых баках, стирали (варили) в них белье, белье развешивали на веревках в громадной кухне. В этой квартире был и черный ход — дополнительный вход в квартиру, через который взрослые ходили выбрасывать мусор, никаких мусоропроводов, конечно, не существовало. Даже что-то вроде кладовки с полками было на Арбате, словом, совершенно другая атмосфера. И совсем другой двор — из развлечений только качели и куча местных детей.

Тогда я, разумеется, не отдавала себе отчета, что меня так чарует в этой квартире, а просто обожала приезжать к бабушке. Молчу уж про пироги и щи, которые бабушка готовила — это вам не детсадовские каши.

Любимые районы…

С «Ждановской» мы вскоре переехали на Ленинский проспект, там я и пошла в школу, а когда подросла — в литературный кружок во Дворце пионеров на Ленинских горах. Обычно я шла туда от дома пешком или немного подъезжала на троллейбусе. Но последнюю часть пути нужно было идти уже по территории дворца. На пути лежал огромный глубокий овраг, по нему любили бродить разные нехорошие дяденьки. Однажды мне пришлось бежать от одного такого очень быстро. Но это если идешь одна, с подружкой было не страшно. И после кружка, после стихов Пастернака и разговоров о поэзии овраг даже казался обаятельным, красивым, листьями засыпанным, и этот холодный воздух с легким горьковатым запахом. Кружок вел тогда совсем еще мальчик — студент-старшекурсник Александр Архангельский, ныне известный писатель и телеведущий. Эти занятия были глотком свободы, там можно было спрашивать, что хочешь, говорить вслух, что думаешь, это было еще до перестройки, в социалистической, так сказать, стране. Но во дворце я чувствовала себя совсем по-другому — свободно и впервые узнала, что такое слушать. Александр Николаевич очень уважительно и бережно нас слушал.

А потом появилось новое любимое место — Московский государственный университет, 2-й гуманитарный корпус, филфак, куда идти было от дома не больше 20 минут. Там был «сачок» на первом этаже, где все активно общались, тусовались, курили. Нравы были патриархальные, охрана особо не придиралась, поэтому там оказывалось много случайных, но удивительных людей. Хиппи, металлисты — это был самый расцвет. На «Университете» весной зацветали яблони — и такое ощущение полноты жизни дарило это розовое кипение! Тем более что это было время перемен, началась перестройка.

Помню большое собрание нашего курса, на котором мы, студенты, должны были проголосовать, хотим ли мы продолжать изучать историю партии. Все спикеры, позже не последние люди, выступали против, хотя решение, конечно, уже было принято.

Вся моя жизнь, не считая Арбата, куда я продолжала приезжать к бабушке, пока это было возможно, построена вокруг Университета. Моя первая одинокая крошечная квартирка была на улице Удальцова — помню, как непривычно было возвращаться домой, когда там не ждали мама с папой. Я отчаянно пахала, поздно возвращалась, а это все же были 1990-е — время круглосуточных супермаркетов еще не наступило. В переходе на «Вернадского» на ковриках торговали спичками и другими предметами хозяйства бабушки; у одной из них я всегда покупала белый хлеб. Довольно быстро я вышла замуж, мы родили ребенка, и на «Вернадского» стало тесновато. Благодаря счастливым обстоятельствам (не собственными заслугами, а усилиями старшего поколения) у нас появилась квартира на Ленинском проспекте — около площади Гагарина, где мы и живем уже 25 лет. Улица Косыгина постепенно стала исхожена мной сначала с первой, потом со второй, а после уже и с третьей коляской — я ее видеть не могла! По набережной мы с детьми катались на роликах. Очень люблю Нескучный сад именно осенью, Андреевский монастырь, красота…  С младшей дочкой мы лазали через оградки сада в ковид, чтобы погулять. А сейчас я уже сама сажусь на свой пижонский велосипед и борозжу родные края.

Нелюбимых районов в Москве у меня нет…

Конечно, места, с которыми у меня связано что-то хорошее, я люблю больше. И тогда уже неважно, какая это часть Москвы. Это часть меня. И вроде бы, если там-то и там-то происходило что-то тяжелее, я не должна любить это место. Но то ли оттого, что я жила в целом довольно счастливо, то ли потому, что все тяжелое быстро забывается, ни одно из мест в Москве не окрашено у меня черным. Даже кладбища. Наоборот, на кладбище легче встретиться с теми, кого потерял, память сердца начинает работать сильнее.

Москва меняется…

Много раз, особенно от старшего поколения, я слышала, что Москва стала совсем другой: из нее уходит, ушло патриархальное, человеческое измерение. Наверное, отчасти это так. Раньше она была беднее, а потому и пестрее, и неправильнее, а значит, живее. Бывает, что раз — и открывается портал: вдохнешь запах мокрого июньского асфальта после дождя, с прибитым тополиным пухом и цветочками сирени — и вдруг окажешься в детстве. Поднимешь голову: ой. А той Москвы, дворов больше и нет. Ни троллейбусов со знакомыми номерами, да и вообще никаких троллейбусов. Жаль! Но если бы город не менялся, он был бы неживым. Вообще я не люблю возвращаться в места, где когда-то мне было очень хорошо, и все же однажды я позвала дочку после «Кота в сапогах» в театре Вахтангова заглянуть в старый двор на Арбате…  Бабушки давно не было на свете, квартиру продали. Арку во двор перекрывал шлагбаум. И все здесь было неузнаваемо: ни качелей во дворике, ни лавки, ни знакомой истертой двери подъезда, вместо нее новая, массивная, с золотой ручкой, даже темно-серого камня антиэкипажного в арке не осталось — мне захотелось поскорее уйти. Нельзя возвращаться на место любви, Бродский сказал, но, с другой стороны, как без этого?

В моей семье есть настоящий москвич…

И это мой свекор — известный искусствовед, специалист по древнерусскому искусству Лев Исаакович Лифшиц. Лев Исаакович знает название каждого переулка в городе и словно бы все старые дома по именам. В компании с ним Москва всегда живая. «Знаешь, что это за дом?» Нет, конечно! И дальше начинается удивительная история про то, кто и когда этот дом построил, какой это стиль — модерн, сталинский ампир, конструктивизм, и кто здесь жил, а кто бывал. Любовь и знание — связаны. Познал — значит, полюбил. Поэтому настоящий москвич — это тот, кто не только любит город, но и знает его.

Я бы хотела поменять в Москве…

Честно говоря, я бы меняла что-то не в Москве, а в себе: моя невоплощенная мечта — лучше знать этот город, его историю, хотя бы не такую давнюю.

Ну а немного поменяла бы я навигацию в метро. Упростила бы. Для моих не таких уж близоруких глаз очень мелкие надписи, не всегда внятные указатели. Столько всего удобного появилось в системе общественного транспорта в Москве — время приезда автобусов много где показывают, и МЦК, но вот в метро все время рискуешь заблудиться. Особенно если ты приезжий.

Я стала соавтором сборника рассказов «Тело: у каждого свое», выпущенного «Редакцией Елены Шубиной»…

Писать про человеческое тело так увлекательно! Например, потому что традиция осмысления тела в европейской культуре такая богатая, интересно вступить с ней в диалог. У меня давно был один замысел, и вот благодаря приглашению в сборник до него дошли наконец руки: я написала маленькую хулиганскую пьеску, где действующие лица — части тела подростка, переживающего пубертат. Поэты эпохи барокко считали тело человеческое копией мироздания, микрокосмом, я постаралась вслушаться в звучащие в нем голоса. То какофония, то стройный хор. Интересно, что получилось у соседей по сборнику, обязательно прочту истории других авторов.

Фото: Григорий Сысоев/РИА Новости