О неадекватном роскошестве и московском мотовстве, царящих в центре, о визуальном голоде в Москве восьмидесятых, о том, что уехавшие сегодня — это выбитые зубы, которых очень не хватает городу.

Я родился…

В очень легендарном родильном заведении, которое называется «Роддом имени Грауэрмана». Сейчас его уже нет, но есть здание, оно примыкает к ресторану «Прага» со стороны Нового Арбата.

Первые годы жизни прошли рядом — в огромнейшей коммунальной квартире у Никитских Ворот. Этот дом XIX века и сейчас есть — там жила одна из моих бабушек, она называлась «московской». На идише она часто говорила «мизынек», что я понял, только будучи взрослым. «Мизынек» — это, собственно говоря, мизинец, младшенький. Я был всегда младшим в семье — со мной много возились, баловали, я к этому привыкший до сих пор.

Вторая, наоборот, жила за городом — около Мытищ, в Тайнинском, где я проводил большую часть более зрелого детства и ходил в школу. И, к сожалению, воспринимаю это место как сплошной репрессивный аппарат.

По дороге в Мытищинские бани надо было пройти мимо бараков, что было небезопасно. Тяжеловато там было — можно было напороться на бог знает что. При том что там жило некоторое количество моих приятелей и одноклассников, можно было нарваться на кого-то другого. Там были суровые нравы. Лишний раз туда не ходил.

Чуть дальше бараков была проходная на Мытищинский машиностроительный завод — знаменитый завод, выпускающий вагоны метро. Около этой проходной в дни зарплаты стояла толпа женщин — они встречали своих мужей, чтобы немедленно отобрать у них деньги. Некоторые же перелезали через забор и находили дырки, чтобы не напороться на жену. И шли с этими деньгами понятно куда и с какой целью. Мама мне объяснила, что это значит. А я так привык к этому, казалось бы, празднику: женщины стоят, как на вокзале, встречают своих дорогих мужей, кормильцев.

Любимые районы Москвы…

Вокруг мест детства. Это объективно самые сладкие места в Москве: все в районе Патриарших, Арбата, никитских переулочков — вот это для меня очень важно.

Когда я стал чуть постарше, для меня почему-то значимым местом был район Кропоткинской улицы. Очень красивый дворянский квартал, где в переулочках жили мои знакомые девушки.

А в институте — Патриаршие и Никитские Ворота, конечно. На одном курсе со мной были три барышни, за которыми я по очереди ухаживал, они все жили рядом друг с другом и даже, по-моему, были из одной школы: две из них — на Малой Бронной, третья — на улице Алексея Толстого, которая сейчас Спиридоновка. Плюс на Большой Бронной находилась знаменитая библиотека — Некрасовка, куда я также ходил в студенческие годы. Не столько читать книжки, сколько тусоваться и знакомиться с барышнями — симпатичное интеллигентное молодежное место. Тогда вообще большую роль в молодежной жизни играли библиотеки — в них были курилки, которые служили своеобразными клубами. Я ходил в Историческую, Некрасовку и Иностранку. Там знакомились и трепались. В этих курилках постоянные посетители более или менее знали, при ком не надо ничего лишнего говорить — такие люди тоже обязательно сидели, их быстро почему-то вычисляли. По какой-то особой внимательности, видимо, и такой социальной инородности безоговорочно вычисляли как стукачей. Вот такая была Москва.

Чуть позже мои самые главные места стали концентрироваться вокруг двух прудов. Первый я уже назвал — Патриаршие. А второй — Чистые пруды, где тоже была очень важная жизнь. Вокруг жили мои друзья: в Старосадском — мой ближайший тогда друг доктор Александр Чачко, который сейчас давно уже живет в Хайфе, а тогда жил рядом с Иностранкой. Хоть и в коммуналке, но был холост и у него была большая комната. Это годы, когда практически не было барной жизни. На рестораны не было денег, а кафе просто не было: их мало, а попасть туда трудно.

Гуляли и ходили в гости — жизнь была «гуляльная». Очень важным человеком был тот, кто жил не с родителями, а в своей квартире или хотя бы в комнате. Так, четвертая моя однокурсница жила прямо на Тверском бульваре, но что было важно — без родителей. Она была с некоторыми богемными привычками, поэтому у нее всегда было нон-стоп гостей. Соседи ее третировали, потому что она каждый день принимала душ, они говорили: «Значит, есть что смывать — мы-то и так чистые», — они считали, что она вела предосудительный образ жизни: поздно вставала и у нее все время были гости. Помню, иногда приходили к ней с бутылкой-двумя, но чем закусить у нее никогда не было, впрочем…  Она шла на коммунальную кухню, где стояли две большие бочки: ее соседи — коммунальная пара — на все лето уезжали в свою деревню, а возвращались оттуда с двумя бочками: в одной были соленые огурцы, в другой — квашеная капуста. Бочки эти стояли на кухне, поэтому когда к девочке приходили гости, она немножко приворовывала оттуда, но этого всего было так много, что они не замечали. А к весне все равно оставалась половина — и все выбрасывалось. Мы же весь год питались этими деревенскими ништяками. Жили весело.

Чуть позже, уже после студенческих лет, началась другая светская практика — хождение по мастерским художников, которые в основном тоже находились все в центре — в районе Чистых прудов и Сретенского бульвара. Даже была такая группа художников, все они между собой были друзьями, даже я потом с ними подружился — их по близости мастерских назвали «группой Сретенского бульвара». Сейчас это очень прославленные художники. Назову пару имен. Непосредственно на Сретенском бульваре в доме страхового общества «Россия» работал Илья Кабаков, в подвальчике на Маросейке — Виктор Пивоваров, которого некоторые знают как выдающегося художника, а некоторые — как отца Паши Пепперштейна, в переулке Уланском — мастерская Володи Янкилевского. Все рядом гнездились. Мастерская Гриши Брускина была прямо на Тверской, на углу с Садовой-Триумфальной — буквально на чердаке того дома, где вход в метро, его окно выходило прямо на зал Чайковского. Эрик Булатов и Булат Васильев имели общую мастерскую на чердаке на Чистых прудах — ровно напротив «Современника».

Ходили то к тем, то к этим. Ритуал был один и тот же: звонил кто-то из художников и спрашивал, какие планы на вечер пятницы, звал в мастерскую, поскольку закончил новую работу. Например, Сева Некрасов, мой замечательный друг и поэт. Естественно, я с удовольствием приду посмотреть чью-то новую работу, тем более у меня есть текстик. Приходил — там теплые дружественные люди, близкие по духу. Мы смотрели новую работу, заодно и старые, потом кто-нибудь что-то читал, потом все сидели за столом и употребляли кто чего принес — так жили.

А в квартире упомянутого доктора Чачко, который жил в Старосадском переулке, проходили так называемые семинары по заведенному формату: была монографическая часть — кто-то один либо читал стихи и прозу, либо показывал слайды, если он художник, либо даже готовил доклад. Собирался народ, иногда до 50 человек — прямо скажем, немало для комнаты. Кто-то что-то читал, после этого был большой перерыв, когда некоторая часть публики уходила, потому что им были не интересны обсуждения. Оставались те, кто был готов к очень заинтересованному и важному обсуждению. На мой взгляд, там, в разговоре, формировался язык новейшего искусства. После этого был еще один перерыв, даже некая фальшивая концовка, после которой основная часть публики вообще уходила. Оставались человек пять-семь, сидящих за столом и выпивающих вино — на мой взгляд, как раз тогда случился самый важный разговор, совсем без посторонних. Это длилось много лет. Недавно с одним из основных организаторов ли, руководителей ли этого мероприятия вспоминали и сокрушались, что были идиотами — никто ничего не задокументировал. От этого семинара не осталось архивов. Кто-то когда-то поэтические чтения записывал на этот кассетник, но все где-то рассеялось. Стихи и проза в конце концов, когда началось новое время, были опубликованы, а вот разговоры остались только в воспоминаниях. Так жили — очень весело и, можно сказать, счастливо.

Нелюбимые районы…

Что касается архитектуры, к сожалению, не моими становятся места, которые я очень долгие годы воспринимал своими. В центре я вижу много того, что царапает мое зрение и слегка оскорбляет меня как старожила: мной же там все исхожено и все известно. Много-много лет в этом доме был магазин «Мясо» или парикмахерская, а теперь вообще дома нет. Или дом снесли, а построили что-то оскорбительно стилизованное: не новострой, а здания, имитирующие старые — совсем гадость.

Недавно у меня был текст, когда я вспомнил, что в начале Никитского бульвара, который тогда почему-то назывался Суворовским, долгие годы находилась мастерская, которая называлась «Ремонт пишущих машин». Я это запомнил, потому что не «машинок», а «машин». Относительно недавно я спросил у своего приятеля, который живет примерно там, помнит ли он эти «пишущие машины». «Конечно! А чуть левее был винный магазин, а еще чуть левее принимали посуду». Прием посуды — совершенно отдельное предприятие, потому что можно было купить что-то духоподъемное, только сдав рюкзак посуды, которая копилась месяцами на балконе.

Я нет, но кто постарше, еще помнит керосиновую лавку на Никитской — многие на этих коммунальных кухнях пользовались примусами-керосинками. Они обычно в подвальных помещениях.

Новостройки я не могу любить или нет, потому что плохо знаю. Что вообще говорить об этих спальных районах? Они спальные районы.

Хочу изменить в Москве…

В центре мне кажутся неадекватными цены. Раньше было выражение «живет не по средствам». В центре меня чуть-чуть напрягает неадекватное роскошество, московское мотовство. Я вырос в центровых местах, но все более или менее жили в коммуналках, поэтому центр Москвы в смысле демографии был очень разнородным: там мог встретиться министр и дядя Вася-алкоголик, шофер и генерал — все было вперемешку. В винном магазине или во дворах можно было встретить кого угодно.

Жизни дворов сейчас очень не хватает. Меня чуть-чуть раздражает эта закрытость — что все на замке, ни в какой двор не зайти. Московский двор — это очень интересная вещь. Считается, что сейчас туда ходят либо поспать, либо пописать, либо летом потратиться в тенечке, в мое время это тоже было, но я не понимаю, почему это плохо. Много чего не очень аппетитного там происходило, зато можно было погреть во всех смыслах этого слова — из горлышка чего махнуть. Мне это нравилось и этого не хватает. Бесконечная закрытость очень царапает.

А симпатичной приметой времени мне кажется, что в Москве открылось много демократичных заведений — не понтовых ресторанов, а рюмочных. Я сам в них часто захожу, некоторые из них даже с культурной программой — я знаю рюмочную, где бывают поэтические и музыкальные вечера. Линия общепита мне симпатична.

Я живу…

В Марьиной Роще — в ее более центральной части, рядом с театром армии. Наш район только по административному признаку Марьина Роща — у нас марьинорощинская милиция. А так угол Трифоновской и Октябрьской улиц. Рядом со мной Еврейский музей, театр армии, МИИТ, театр «Тень», с которым я дружу и сотрудничаю, и познакомился я с ними именно потому, что мы оказались соседями.

Сюда мы с семьей переехали в самом начале девяностых годов, а до этого жили на «Маяковской», на Садовой-Триумфальной — композиторская башня середины семидесятых. Жили-жили в однокомнатной квартире, а потом нам стало тесно. Дочке исполнилось 11 — мы поменялись и теперь живем здесь. Подальше, но побольше. Первое время мне здесь казалось неуютно — со своим центровым снобизмом я воспринимал эту территорию как захолустье, выселки, слободу, предместье. Когда мы сюда приехали, историческая репутация Марьиной Рощи была в далеком прошлом, но когда я еще был студентом и однажды ухаживал за одной барышней, которая жила здесь, и решил ее проводить, она ответила: «Ни в коем случае. У нас такой райончик…  Тебе туда не надо. Меня там все знают — у нас принято не обижать своих. Меня проводить дадут, а на обратном пути обязательно спросят, что ты здесь делаешь, со всеми вытекающими». И я ее послушался — не стал испытывать судьбу. Поэтому Марьина Роща для меня долгое время была чем-то таким. А теперь она стала вполне респектабельным районом.

Безусловно, я чувствую себя москвичом…

Я рос в середине — конце пятидесятых годов — зная историю тех времен, понятно, что в смысле национального вопроса было круто. Не только на бытовом, но и на государственном уровне, это все время чувствовалось, поэтому я поступил не в МГУ, а в пединститут. Иногда приходилось задумываться на прямой вопрос: кто я? Русский — да вроде нет. Я москвич! По национальности я — москвич. Хоть и произошел от еврейских родителей, и все советские годы в паспорте это резкое слово прям так было написано, но о том, что я еврей, я узнал не дома, а во дворе, причем в негативном контексте.

А автор какой? Русский?..  Советский — даже не обсуждалось, я с самого начала им не был. Ну да, я московский такой парень.

Сравнивая другие, заграничные, города с Москвой…

Во всех интервью я говорю, что я очень благодарный путешественник — мне, как правило, везде нравится. Дело в том, что для меня самым сильным потрясением останется мое первое путешествие — и это совершенно логично. Сразу Лондон. В 1989 году мы с группой друзей-поэтов полетели в Лондон, потому что там устроили несколько каких-то выступлений — был фестиваль русского искусства, который проходил рядом с Букингемским дворцом. Конечно, для меня это сильнейшее впечатление, ведь до этого я был только в Таллине и Крыму. Но все равно Лондон все перешиб. Я ощущал там себя глубоководной рыбой, которую вытащили на поверхность — у меня глаза вылезали. Поэтому, строго говоря, я не очень увидел Лондон — он сыграл для меня роль заграницы вообще. На меня производило впечатление то, что давно есть у нас: когда на улице продаются фрукты или когда в витринах много вещей. В конце восьмидесятых не было голода в прямом смысле, а были визуальный голод, от которого я очень страдал, и товарная недостаточность. Я очень люблю город — в Москве всего были убогие и пустые витрины, все некрасивые. Конечно, Лондон, а в его лице и весь Запад, произвел на меня оглушительное впечатление визуального перенасыщения. Я знал, что хиппующие молодые люди и девушки иногда носят драные джинсы в порядке пренебрежения общественной нормой. Они порвались, а я не стесняюсь. Но когда в Лондоне в витринах дорогих магазинов я увидел драные джинсы, то был очень удивлен, но в итоге догадался, что это просто мода такая. Дальше всего было много: Германия, Америка, Скандинавия — везде интересно. Но Лондон для меня как первая любовь.

Пишу…

В начале 2022-го у меня вышла книжка, которой я очень доволен — выпустило ее «Новое издательство». Она называется «Мама мыла раму» и написана вокруг моего одноименного поэтического текста. Книжка представляет собой как бы развернутый комментарий к каждой строчке этого текста. Некоторые комментарии занимают одну фразу, а некоторые — три-четыре страницы.

А планов у меня особенных нет — я просто пишу тексты: колонки для разных, в основном сейчас не бумажных изданий. Когда их накапливается какое-то количество, они постепенно становятся книгами. Пока конкретную книжку я не собираю.

Желаю Москве…

Москве прежде всего я желаю остаться Москвой — сейчас времена, мягко говоря, тревожные, чтобы не сказать катастрофические. Я, просто ходя по центру и по городу вообще, вижу, как выбитые зубы, отсутствие каких-то людей — очень многие уехали. И меня это очень удручает.

Что пожелаю?..  Либо нарастить Москве новую траву — имею в виду жителей, либо того, чтобы времена изменились настолько, чтобы те, кто уехал, вернулись — без них Москва очень недостаточна.

Фото: Юрий Феклистов