О главном московском растаманском клубе Island, о постоянных интимных досмотрах на Яузе и о том, как милиционеры после Олимпиады уезжали с Курского вокзала домой с авоськами, полными кильки в томате.

Родился…

В Олсуфьевском переулке тогда Ленинского района, в доме графа Олсуфьева в огромной коммунальной квартире, где было еще семь или восемь комнат. Одна уборная, одна кухня и много национальностей — было тяжело. Потом нам дали квартиру в Ясенево — очень хорошо. Потом я оказался на «Курской».

Детство…

У меня очень интеллигентная, интеллектуальная мама: в детстве мы читали разные хорошие книжки — Ричарда Баха, Маркеса. Я ходил заниматься на виолончели в музыкальную школу — это были совершенно огромные маршруты: от «Фрунзенской» до «Молодежной», где был интернат, причем я восьмилетний путешествовал с виолончелью один в общественном транспорте. Образование — английский и испанский, феноменальная память, шахматы — я был очень сильно загружен в детстве.

При этом все время жил на контрасте: с одной стороны — огромная коммуналка, а с другой — магазины «Березка», куда мы ходили — маме надо было купить платочки или зонтики, потом сдать их в комиссионку, чтобы все по бумажкам было честно: папа моего брата помогал маме материально из Канады — он посылал деньги, которые превращались в СССР в сертификаты для покупок в магазине «Березка». Так, сначала опускаешься в глыбь народа: стол, на котором пьют или играют в карты или домино, площадка с голубями, где мужики в основном пили — и вдруг ты в двухэтажной «Березке» на Лужнецкой набережной…  Конечно, крышу у ребенка весь этот контраст рвал. Но ничего — прорвался.

Юность…

Я учился в 1-м медицинском училище, моя непосредственная причастность к этому району — Клиническому городку — в том, что 2-й терапевтический корпус организовал мой прапрапрадед — я потомок Григория Антоновича Захарьина. Все детство мне мама то вещи диковинные, от него доставшиеся, показывала, то истории рассказывала, то водила в мединститут, где висели большие-большие картины — портреты великих русских врачей, и показывала нашего великого предка. Это было очень мило — в те времена все считалось мимолетным (мы летим к коммунизму), поэтому родовые связи и корни в молодости не особо ценились, а мама все время мне вдалбливала, что мы не из простого рода, а из очень важного и аристократического, из этого же рода первая, любимая жена Ивана Грозного — Анастасия Захарьина. В какое-то время я стал все больше и больше изучать эту тему и видеть необычные черты рода Захарьиных в себе самом.

И учился я в медицинском училище, потому что мама очень хотела, чтобы я стал медиком, как наш великий предок. Я пошел в медицину, очень старался — клятву Гиппократа помню, и поработал я много в разных медицинских учреждениях: и в офтальмологии, и в хирургии, и в реанимации — мне показалось там сложновато, много психических чувств, особенно когда пациенты умирают один за другим — к жизни начинаешь по-другому относиться. В какой-то момент я решил завязать с медициной и получить второе образование — стать преподавателем гитары. И мне стало легче.

Вспоминая Фрунзенскую и Пироговку, естественно, самое главное — люди: класс был хороший, но сейчас я ни с кем не общаюсь — в то время для меня было открытием не только медицина, а обязательное «пьение» пива или водки и пение песен в белых халатах где-нибудь в виварии. Первую рок-песню я услышал в медучилище. У нас учился Евгений Маргулис, басист «Машины времени» — для нас это было невероятно: к нам спустился сам Бог, особенно когда Женя так же стал ходить в белой шапочке. А когда он приехал и показывал свой «Фендер», для нас это было что-то невозможно крутое.

У нас был хороший директор — Паупер. И хорошие педагоги. Я вспоминаю медучилище с восхищением, хоть оно и находилось напротив вивария — это самый страшный аромат в мире.

Там Дорога жизни (народное название аллеи между улицами Погодинская и Большая Пироговская. — «Москвич Mag»). В то время храм около гинекологии был в разрушенном виде — в нем, собственно, и распивали все, что было найдено рядышком в магазине в подвальчике.

Были тогда в моей жизни и хиппи: моя первая жена дружила с системой хиппи — девочка из приличной семьи. Таким образом я познакомился с этой тусовкой, а до этого я дружил с диссидентствующей молодежью. КСП ведь тоже тогда был очень интересный.

Кафе «Аромат» на Гоголях — чайная: не сказать, что особенного было именно там. Все-таки важно окружение друзей, не важно, какое кафе — у меня собралась как раз хорошая компания друзей: сейчас все разъехались по миру, никого нет в Москве.

В 17–18 очень важно попасть в хорошую компанию или создать ее самому. Помню, меня хотели забрать в армию. Мама даже военному комиссару написала письмо, мол, берите уже. Но мои друзья так быстро меня обработали месяца за три: «Гера, ты что, сумасшедший — все нормальные люди ложатся в дурдом». И я не пошел, а лег. Все это перетерпел. Такие у меня были друзья — такая молодость.

Еще была Олимпиада — в Москве перестали ходить живые люди, остались только милиционеры в белых рубашках, которые торжественно вышагивали по всем улицам. Мы как раз заканчивали медучилище — очень специфическое время: когда все кончилось, менты шеренгами уезжали с Курского вокзала с авоськами, в которых лежала килька в томатном соусе. Много-много человек, а у всех одно и то же — все видно: ехали люди по домам, подзаработав.

Мои отношения с Москвой…

Хорошие, я люблю Москву, хоть она изменилась в последнее время: деревьев стало меньше, появилось очень много понтов — ну и хорошо.

Время, когда было совсем невыносимо — относительно недавно, когда все машины стояли на тротуарах. Я писал письма в какие-то инстанции, я боролся. Мы даже чего-то добились, создали совет дома — все в доме и перед ним сверкает: надо было сразу фотографировать и писать в определенные инстанции. Да, были времена, когда по улице приходилось идти вместе с трамваями, машинами, снегом — Москва сильно изменилась за эти десять лет, хорошо изменилась.

Я помню, когда Москва впервые пострадала — тогда приезжал американский президент Никсон и было дано задание всем ЖЭКам убрать все заборы. Все, как могли, противились — здесь наш стол, тут играют в карты, здесь наши яблони — это наше пространство. А перед его приездом все вычистили — и Москва стала проходимой. Люди начали искать быстрые маршруты, чтобы срезать, и срезали — всюду потекли ручейки муравьев. И Москва самобытная и древняя ушла в прошлое. Сейчас другие заборы — заборы с охранниками. Но в детстве мы жили в отдельном мире, а потом он стал не только наш.

Я бы изменил…

Чтобы не было неожиданных остановок: едешь с концерта уставший, патрули останавливают, обыскивают твои интимные места — это делают мужчины, офицеры! Испанский стыд за майоров в огромных фуражках, которые изучают гениталии артиста. Это бы я убрал. Бесстыдство на Яузе, рядом с заводом — произвол ужасный много лет.

Знаю, много людей Москву берегут, изучают ее — есть много групп. Есть группа «Москва моя», «Москва, которой нет» — это все мои любимые группы. Архитектура — высшее искусство. Когда человек выходит из дома, он отрывается от своих корней, и первое, что он видит, либо красивые пейзажи Господа Бога, либо архитектурные — это самое важное, на что человек натыкается, выходя из своего ареала обитания.

Мои районы…

В Москве много хороших мест; конечно, я люблю Чистые пруды и улочки рядом.

Район детства — там селились все, связанные с Львом Николаевичем — Трубецкой, Оболенский. Все селились поближе — он же далеко уехал. Они селились поближе — там атмосфера хороша, но скорее была, чем есть. Почему? Это очень дорогой район, там мало людей просто живет, а если и живут, то на выходные уезжают. День — студенты, огромное количество офисов. Поэтому если находишься в районе Пироговки и Девички, то есть такой момент, что в воскресенье нет людей, просто нет: ты ходишь среди хороших среднеазиатских семей, а живых людей почти нет — район Москвы полуживой: он бурлит в будни и умирает в выходные — это как-то не очень.

Сейчас я живу на «Курской» — мне, наверное, все время очень везет — меня любит Господь. Там Artplay и «Винзавод» — два пространства, не соскучишься. Выйдешь из дома за хлебом, а навстречу экскурсионная группа с Ледневым (автор оригинальных экскурсий по городу Андрей Леднев. — «Москвич Mag») — он что-то объясняет, показывает руками: здесь были кожевенные склады. А потом видит меня и кричит: «Гера! Иди сюда! Это наша главная достопримечательность» — такое было уже несколько раз. Я стою, краснею, улыбаюсь: все хорошо, я — достопримечательность района.

Но район сложный, постоянно приходится биться — все решают деньги: я сам музыкант, но клубы очень мешали жить — должна же быть совесть. Приходилось много лет бороться, чтобы 120 человек, живущих в нашем доме, могли спать: когда три дня подряд идет рейв, а потом вечная стройка на «Артплее» — очень шумная тусовка для людей, живущих там. Мы собрали хороших, инициативных ребят — все получилось: порядок, красота и даже тишина, что было самое сложное. Я люблю там все: и мостик наш хороший, и чайную. Сам Artplay был заводом, теперь там целых две пестрых улицы «Артплея» — главный архитектор Миша Лобанов сохранил все в первозданном виде, но очень красиво раскрасил.

Гиляровского я, конечно, читал. Вся история Хлудова мне очень понравилась — так ярко, хоть и грустно. Мишка Хлудов, как с собачкой, ходил по Москве с тигрицей. Он выгуливал ее и в нашем Басманном районе. Он устраивал у себя оргии с бомжами — всех одинаково одевали: когда начинался бал, человек сто ряженых встречали гостей, а Миша появлялся на коне.

А Герасим Хлудов у нас, в Сыромятниках, после смерти сына открыл дом призрения для бедных — зеленый куполок, где «Рособоронэкспорт». Хлудов в эту богадельню вложил очень много денег и сил — даже когда он умер, сестры заканчивали этот приют для 600 женщин, попавших в беду. У набережной его конец — думаю, они там работали: расшивали парчу для церквей золотом, потом все это вдруг ушло спецслужбам — дурдом.

О москвичах…

Я всегда считал себя москвичом, и даже когда заканчивались концерты, кричал «Jah Division — Москва!.. » Мы всегда гордились тем, что мы московская группа.

Хоть мой предок Григорий Антоныч и переехал в Москву из Саратова, она для него стала родным городом. И он по-московски очень не любил Санкт-Петербург — когда его приглашали к царю, выставлял райдер, что ему надо — он и создатель медицинского прайса врача: он начал спрашивать деньги за лечение, иногда очень большие. Когда его вызывал царь, он просил царский поезд и такое условие: на каждом пролете лестницы при подъеме в покои государя должны стоять стол с водочкой и стерлядью и кресло, чтобы он мог отдохнуть — я посчитал, он заходил к царю, выпив грамм двести водки.

Зарождение московской регги-тусовки…

Это начало девяностых — тогда появилось растафарианство. В основном нашей публикой были панки — чтобы кто-то надел красно-желто-зеленый берет, было редкостью. Клуб Island находился в Новогиреево — помню, как ездил от «Курской» на трамвае. Организовали его африканские студенты — он хорошо функционировал много лет, там в девяностые годы собирались и русские растаманы, интересующиеся темой регги, и африканские студенты — было великолепно: ребята старались и организовывали и фестиваль Боба Марли, и просто концерты. Это было здорово, хорошее время. Потом регги-группы стали расползаться по клубам: «Китайский летчик», «О.Г.И.» был популярен.

Первая заграница…

По-моему, мы поехали на гастроли в Польшу в начале двухтысячных — достаточно взрослый человек, мне уже за сорок. Я не ездил за границу, потому что в первом загранпаспорте прямо на фотографии у меня была большая жирная клякса — такое бывает. Мы поехали играть вместе с польской группой много-много концертов. Какое впечатление? Польша еще не была в Евросоюзе, демократия только зарождалась: вся молодежь постоянно твердила, что будет свобода передвижения, свобода знания — учиться можно во всех странах. Подъем духа — 2004 год.

Германия меня поразила элементарным — просто чудесной сантехникой, где бы я ни находился, она меня восхищала. Отдельное государство в Германии — Берлин, он очень понравился и впечатлил, думаю, еще там окажусь. Я зачастил за границу после 2014 года, когда понял, что мне так лучше — там проще петь, искреннее получается, регги — внутренняя музыка. А искренность просто так не подделать. И я начал кататься.

Сейчас…

В Израиле — здесь живу всего три недели, но, мне кажется, здесь два государства: одно — весь Израиль, другое — Тель-Авив, в нем помещается все — и Москва, и Санкт-Петербург, и даже Париж можно здесь найти, настолько он своеобразный, город будущего, где прокладывают метро, все кипит, огромная русская алия, очень много талантов и имен — очень много людей, с которыми я знаком. Если выйду в город пошляться, это значит, что обязательно как минимум одна-две встречи с очень хорошими товарищами будут — это реальность нашего времени.

Очень большая алия: самолеты летят, летят и летят. Только через два месяца я пойду к консулу, да и документы у меня не все — я экстренно не стал возвращаться, когда узнал про мобилизацию. Подумал, что регги сложно вписывать в такие рамки. И вместо того чтобы поехать домой, полетел в Тель-Авив — буду ждать и смотреть, что получится. Мой дед был разведчиком и евреем: очень надеюсь, что по закону жизни, по закону Создателя, по закону бумажек все прокатит.

Планы…

Очень сложный вопрос. С музыкой и группой проблем нет — каждый день я играю на гитаре и соприкасаюсь с музыкой: создал две группы в Америке, одну — в Черногории. Там, где я есть, всегда музыка. Московский состав — кто-то уехал в Армению, кто-то — во Вьетнам, все в разъездах.

На мои планы влияет встреча с консулом. Вообще я устал.

Фото: vk.com/stereo_photostudio