О хлебосольных москвичах и британском юморе, о жизни в гостинице при театре Et Cetera и своем апокалиптическом спектакле по пьесе Сэмюэля Беккета, который на нынешнем Чеховском международном театральном фестивале покажет театр имени Шота Руставели.

Я родился в Тбилиси…

И живу там. До пандемии жил практически на два города, много времени проводил в Москве, ставил спектакли. (С 2011 года Стуруа — главный режиссер Московского театра Et Cetera. — «Москвич Mag».)

Когда я в Москве, живу…

В гостинице при театре Et Cetera на седьмом этаже. Там у меня есть свой номер, где хранятся какие-то вещи, мои книги, одежда. Правда, лифт идет только до шестого и последний пролет поднимаюсь пешком.

Первый раз в Москву я попал…

В середине 1950-х, как раз учился на первом курсе Тбилисского театрального института, куда поступил на режиссера, хотя собирался в Университет на физмат. Приехал я в тот первый раз со своей двоюродной сестрой, она была внучкой красавицы-революционерки и поселилась у своей бабушки, а я остановился на 3-й Тверской-Ямской в квартире своего родственника Мелора Стуруа, известного журналиста-международника. Его, правда, в то время там не было, он работал в Лондоне спецкором «Известий».

Мне тогда город показался удивительно хорошим. Для меня это была столица мира, сердце всей России, как пелось тогда в песне. Мы много ходили в театры. Помню, хороший знакомый бабушки-революционерки замечательный артист МХАТа Борис Петкер пригласил мою сестру, а заодно и меня к себе домой праздновать Масленицу. Очень вкусный был стол: блины, икра, разные виды какой-то замечательной рыбы, грибы, водка тоже была. Но, главное, там собрались все звезды МХАТа: Михаил Яншин, Борис Ливанов, Михаил Кедров. А какие там были мхатовские красавицы…  Я чувствовал себя как в музее.

Любимый район в Москве…

Арбат, хоть я там и не жил никогда. И район, где сейчас театр Et Cetera, я там часто гулял еще когда улица Мясницкая была улицей Кирова.

Ну и бульвары, конечно. В этих районах еще чувствуется та старая Москва 1950–1960-х годов.

Гулять сейчас не особо люблю…

Колени болят, не до прогулок и парков. Хотя недавно я был в Нью-Йорке и весь центр обошел пешком. Сам был удивлен, что смог.

Любимые рестораны…

Ну в Москве раньше мы бывали в основном в «Праге» на Арбате. В «Арагви» ходили больше для патриотизма, в советское время он мало напоминал настоящую грузинскую кухню, потом стал лучше.

Родственники меня водили в «Националь», а в ресторане «Русский», внизу недавно открывшегося Хаммеровского центра (сейчас ЦМТ), я праздновал день рожденья в 1981 году, перед тем как поехать в Лондон на Шекспировский конгресс.

Сейчас иногда бываю в ресторанах для богатых типа «Обломова», но с удовольствием хожу и в грузинские сетевые кафе, которых сейчас много.

Как все грузины, я люблю засесть в ресторане за столом часов на шесть: есть, пить, говорить. Людям, не знающим этих обычаев, такие походы тяжело даются, они сходят с ума от скуки, а мы получаем колоссальное удовольствие. Раньше я хорошо пил, в нашей традиции легко не пьянеют. Раз с артистами поехали в ресторан, который построен в Кахетии, там выдающаяся церковь и неподалеку погреб для хранения вина. Когда закончилось наше застолье, мы еще час искали по тоннелям погреба уснувших актеров. Все это было похоже на поле битвы.

Правда, сейчас уже ни водку, ни коньяк давно не пью, только грузинские вина. С непривычки многим они кажутся слишком кислыми. Мой друг как-то рассказал историю про свой отдых с олигархами и кем-то из правительства в Куршевеле. Компания села в ресторане и заказала пять бутылок Chateau Petrus тысяч по 30 евро за бутылку. В наличии оказалось только три бутылки и за оставшимися двумя послали в долину чуть ли не вертолет. Принесли три бутылки, вскрыли, попробовали, говорят: «Кислятина, мы это не будем пить», а когда официант принес две доставленные бутылки, даже открывать не стали, но оплатили.

Москвичи отличаются от жителей других столиц…

Русским хлебосольством и бесшабашностью. Я очень люблю эту российскую широту.

Зритель московский…

Точнее советский, отличается от европейского. Например, когда мы возили «Ричарда III» Шекспира, которого я поставил в жанре черной комедии, на гастроли, то в Москве не смеялись (в Тбилиси, кстати, тоже), а в Лондоне зрители покатывались. Пьеса начинается с того, что выходит Ричард и говорит, что ему, чтобы добиться трона, нужно убить своего брата, уничтожить своего дядю, короля Генриха, и тому подобное, причем рассказывает все это весело. И приглашает зрителя как бы стать его сообщником. И зритель смеется, потому что пьеса написана весело, поэтично. Но потом начинается череда предательств и убийств, и советскому зрителю уже не до смеха, хочет он этого или нет, но всегда проводит параллель со сталинским временем, а в Англии, ничего, хохочут.

В Москве есть место, в которое я время собираюсь, но никак не могу доехать…

Это Музей изобразительных искусств им. Пушкина, хотя им сейчас руководит моя хорошая знакомая Марина Лошак.

Но не могу дойти просто, времени нет, репетиция заканчивается в 15.00, а через три часа уже следующая репетиция, вечерняя. Бежать, чтобы посмотреть, нет смысла, времени не хватит.

Как Москва изменилась…

Мне сложно сказать, но когда я приехал сюда в 1990-е годы, город мне очень понравился, Москва стала тогда какой-то более человечной, я стал замечать, что продавцы в магазинах с опаской и уважением со мной разговаривали. Возможно потому, что тогда была грузинская мафия.

А сейчас Москва стала похожа на европейские страны в том, как молодежь одевается и какие кафешки на улицах, но мне кажется, что какая-то изюминка исчезает, та самая старая Москва. Я вот сейчас буду ставить пьесу Островского, где действие происходит в Москве. И знаете, что я понял, что сексуальная революция была еще в XIX веке. Это нам сейчас кажется, что тогда ничего не знали, а сейчас мы все знаем. На самом деле через каждые 20–30 лет начинается новая сексуальная революция.

Мне не хватает…

Теплого света абажуров в московских окнах. Помните строчки из песни Тихона Хренникова:

Он мне дорог с давних лет,
И его яснее нет —
Московских окон негасимый свет.

Вот когда я сюда приезжал раньше, то видел эти абажуры в окнах, и мне они казались мещанством. А теперь этого не хватает.

И еще я очень скучаю по московской весне. В Тбилиси весны нет: три дня — и уже лето. А в Москве уже с февраля начинаешь жить этим предчувствием, ловить запахи, малейшие изменения в природе.

Для Чеховского театрального фестиваля я выбрал именно спектакль про исчезновение человечества «Конец игры» по пьесе Сэмюэля Беккета…

Потому что мы фактически висим на волоске. И уже давно из-за ядерного оружия, которого сейчас собрано столько, что один сумасшедший нажмет на кнопку — и все, конец света. Кстати, мы так живем с тех пор, сколько я себя помню, с тех самых пор, когда США кинули бомбу на Хиросиму. С тех пор мы за спиной постоянно чувствуем какой-то холод.

В пьесе Беккета два персонажа — главный герой и то ли его слуга, то ли сын. Они последние остались на Земле и знают, что это их последние мгновения. Непонятно на что, но они надеются. Герой предлагает несколько версий, почему они еще живы, что их кто-то свыше избрал, что они будут спасены, но причину, по которой их должен спасти кто-то, он не может объяснить, но старается. Безуспешно.

Я не боюсь такое показывать со сцены в пандемию, когда и так многие люди сильно напуганы. Раньше врачи не говорили, что у больного рак, обманывали и близкие, хотя сам человек все понимал. Потом врачи вдруг начали говорить прямо: рак. Да, это удар, это большая травма, стресс, но лучше это знать, чтобы правильно распорядиться оставшимся временем. Сейчас зрители обманывают себя, ходят без масок в транспорте, толпами на фестивале «Алые паруса»…  Они обманывают себя, а я хочу, чтобы они знали. Знали, как распределить свою оставшуюся жизнь.

Фото: Олег Хаимов